— Ну ты за всех-то не расписывайся, Николай, — насупил брови Петр. — Не все вожжи свои распустили, не все! Это вот ты... — Смягчился, посмотрев на вконец смутившегося Якимова. — Ладно, хватит тебе мораль читать, вижу, дошло... Ты вот что. Иди сейчас к Холопову, скажи, чтоб дал тебе подшипник из НЗ. Скажи: я, мол, разрешил. Но запомни: чтобы в последний раз...

— Понял, Петр Афанасьевич, понял, — оживился Якимов. Натянул свои треух, попятился к двери. — Слово даю. Спасибо, Петр Афанасьевич!

Когда Якимов вышел, Надежда Ильинична, молчавшая во время их разговора, сказала, суховато поджимая губы:

— А ведь Николай прав, отец. Почему не съездить тебе в район! На механизаторов бедных смотреть больно. То и дело что-нибудь чинят. Чай, ты на весь район один-то такой — со Звездой. Не откажут.

— И ты туда же! — строго взглянул на жену Петр. — Ишь, советчица! — Подсел к столу, тяжело подпер кулаками подбородок. Вздохнул. — Да-a, положеньице! В район ехать — толку мало. Мы свое по разнарядке давно, как Долгов сказал, выбрали. И на Звезду надеяться... Нет, совестно мне, мать. Из-за Звезды же и совестно. Скажут еще: вот, мол, пользуется. Нет, тут что-то другое надо придумывать. На месте! Неужели же столько голов и — и не придумаем? Да не может этого быть! На фронте и не из таких положений выходили!

Торопливо поел каши, оделся, вышел. Постоял на крыльце, о чем-то раздумывая. И направился не в контору, а к кузнице, откуда, несмотря на ранний час, уже доносился перестук молотков.

Силантьич встретил его довольным покрякиванием. Степенно поздоровался, кивнул головой в сторону двух подростков, возившихся у горна, сказал:

— За помощников спасибо, Петр Афанасьевич. Хучь и залетные-перелетные они, а все ж... До школы, глядишь, и горн вздуют, и воды в бочку натаскают. А после занятий и вовсе до темна тут крутятся. Любопытные ребятки, спасибо.

— Да я-то тут, можно сказать, и ни при чем, Силантьич, — улыбнулся Петр. — Просто подсказал директору. Ну а тот со своими коллегами поговорил. Вот и все.

— «Ни при чем», — гуднул в седую бороду кузнец. — Как бы не так! Подсказка, паря, не последнее дело. — Всмотрелся в хмурое лицо Трайнина, спросил с участием: — Смотрю, расстроен чем-то?

— Все дела да заботы, — отмахнулся Петр. — Потому и заглянул к тебе. Давай-ка присядем, да и покумекаем кое о чем.

— Это можно, — мотнул головой Силантьич. Указал рукой на скамью.

— С инвентарем-то как управляешься? — начал издалека Петр.

— Штук пять борон осталось, да на сгребатель колесо подладить — всего и делов. Сегодня думаю закончить. А что?

— С запчастями у нас, Силантьич, зарез. Шестеренки там, подшипники. — Ладно. Тут болта нужного не найдешь. Посевная же на носу. Знаю, тебе работы хватает. И годы уже не те. И все же, Силантьич, выручай механизаторов. Не за себя, за людей прошу. Ведь ты ж кузнец — золотые руки. Раньше-то вон, букеты железные выковывал. А нам хоть бы болты, шайбы, шплинты, в общем по мелочи.

— По мелочи, говоришь, — хмыкнул Силантьич. Встал, пошел куда-то в темный угол кузницы. Вернулся с синеватой от обжига шестерней. — А это видел? Гляжу, валяется, пополам треснула. Покумекал над ней. Теперь видишь? Целехонькая! Бери и снова на трактор ставь. А ты — по ме-елочи! И туда ж еще — го-оды! Прежний механик меня едва ль не на свалку списывал, а теперь и ты норовишь? — Хлопнул Трайнина корявой рукой по колену, сказал, в порыве душевной размягченности назвав прежним, еще с юности памятным Петру именем-прозвищем: — Вот что, Петруха. На годы мои не смотри. Я еще многое могу. И уже для тебя расстараюсь, потружусь. Потому как ты — краса и гордость наша. И душевность, подмечаю, на войне не растерял.

Встал, поправил лямки своего кожаного фартука и добавил уже строговато, озабоченно:

— Ну покалякали, будет! Время не терпит. Да и тебе недосуг рассиживаться. Иди. И скажи своим механизаторам, пусть что заклепать, сварить — ко мне тащат. Сделаю в лучшем виде.