Не скажу, чтобы муж был способным учеником – видимо, мешало полное отсутствие музыкального слуха (отсюда и равнодушие к музыке), но все же он усердно занимался и овладел с грехом пополам элементарными движениями бальных танцев. Впоследствии в Пекине он не пропускал случая потанцевать вплоть до самой «культурной революции», а я уже охладела к подобному времяпрепровождению и спокойно отпускала на танцы его одного.
В наше безмятежное санаторное существование диссонансом врезался один эпизод. В один прекрасный день нежданно-негаданно к нам заявился Кан Шэн. Ли Мин тут же удалился с ним вместе в комнату, где они с глазу на глаз проговорили довольно долго. Сердце у меня упало: неужели Ли Мина отзывают в Китай?! Эта мысль становилась для меня idée fixe[52], тем более что я знала: Ли Мин постоянно думает о родине и ждет не дождется возвращения. В тот же день вечерним поездом (никаких авиарейсов в ту пору не было) Кан Шэн отбыл обратно в Москву. Я с трепетом ждала: сейчас Ли Мин объявит мне о своем отъезде, и прощай, наш медовый месяц! Но Ли Мин мне ничего не сказал, и санаторная идиллия опять пошла своим чередом. Много позже я узнала, зачем приезжал в Сочи Кан Шэн. Оказалось, была получена срочная телеграмма из Яньани, которую никто не мог расшифровать: секретный код был известен одному Ли Лисаню. Он нигде его не записывал, а хранил в памяти. Пришлось для расшифровки срочно ехать в Сочи.
Летом того же года я снова стала готовиться к вступительным экзаменам в вуз, ибо Ли Мин сказал мне:
– Знаешь, я сейчас неплохо обеспечен, и, пока есть возможность, тебе надо поступить в институт и получить высшее образование.
Я с радостью согласилась. Мне давно уже хотелось учиться дальше. Решила изучать иностранный язык. Какой? Конечно китайский, раз муж – китаец. Нацелилась на отделение китайского языка в Институте востоковедения. Но увы! Туда принимали только по направлению райкомов партии или комсомола. А мне с моим плохим социальным происхождением и мужем-иностранцем нечего было об этом и мечтать. Сдавала в Институт иностранных языков, недавно созданный и не такой престижный, как в наши дни. Помещался иняз в здании бывшего КУТЗа (Коммунистического университета трудящихся Запада) в Петроверигском переулке на Маросейке. Университет распустили, и иняз водворился в этом прекрасном помещении с большим актовым залом, светлыми аудиториями и широкими коридорами. Тут же рядом находилось и студенческое общежитие. Конкурс туда был небольшой. В те годы Советский Союз был закрытой страной, и иностранные языки еще не вошли в моду. Мне хотелось поступить на факультет английского языка, так как я знала, что в Китае этот язык может пригодиться. Свою жизнь я уже тогда считала накрепко связанной с этой страной. Но, к моему великому огорчению, меня зачислили на французский факультет, ибо существовало нелепое, на мой взгляд, формалистическое правило: на английский факультет принимать выпускников полной средней школы, а окончивших рабфак – на французский.
Пошла на прием к директору института Фрумкиной. Это была типичная представительница когорты старых большевичек: принципиальная и строгая, в неизменной белой блузе и длинной черной юбке. В коротко подстриженных волосах пробивалась седина. Я изложила Фрумкиной мотивы своей просьбы, но они не возымели действия, и я получила категорический отказ. Пришлось подчиниться распределению и изучать французский язык, который я, однако, вскоре полюбила за его звучность и изящество литературного стиля. Моей преподавательницей на протяжении всех пяти лет учебы была француженка, носившая по мужу русскую фамилию Красильникова. По-русски она говорила с сильным акцентом, но ей удалось поставить мне хорошее французское произношение, благодаря которому я и в старости слышу комплименты от французов. Язык мне давался легко – помогли, вероятно, и детские занятия с сестрой Липой, прекрасно говорившей по-французски.
А Фрумкина, между прочим, вскоре таинственно исчезла. Шепотком передавалась молва, что она арестована как «враг народа». На подходе был страшный 1937 год.
Глава 8
Тридцать седьмой, а для меня тридцать восьмой
1937 год – это был наш с Ли Мином первый совместный Новый год. К тому времени уже сама собой восстановилась традиция его празднования, отмененная после Октябрьской революции. В начале 30-х годов не то что елки дома не ставили, а вообще был отменен выходной 1 января. Но мы, молодежь, все равно собирались у кого-нибудь на квартире и веселились до утра. А потом выходили на работу полусонные, полупьяные.
В этот раз Ли Мина пригласил к себе на праздник сам директор издательства, Менис, занимавший отдельную квартиру. Народ собрался тоже в основном издательский, по большей части русские. Посидели, как водится, хорошо. Ли Мина, обычно непьющего, подпоили как следует, до тошноты. Первый и последний раз я его видела в таком непрезентабельном состоянии. Я прямо с ним замучилась. Мне этот Новый год тем и запомнился. Хмель у Ли Мина на следующий день прошел, но другие последствия празднества дали о себе знать позднее.
В 1936–1937 годах основной работой Ли Мина был выпуск «Цзюго шибао» («За спасение Родины»). Эта китаеязычная газета, созданная в декабре 1935 года, финансировалась Коминтерном. Выходила она в Париже как якобы издание китайских эмигрантов (хуацяо), но редакция находилась в Москве. Здесь подготавливали все материалы и даже матрицы, которые по почте отправляли во Францию. Оттуда уже свежие номера газеты рассылались в разные страны Европы, в США и в Китай, где открыто продавались на улицах Шанхая и в некоторых других городах.
В редакции газеты работало человек десять китайцев, по большей части сотрудники китайского отделения издательства. Главным редактором числился Ван Мин, но реально его участие сводилось к минимуму – всю работу он перебросил на Ли Мина, который не только редактировал, но и сам писал статьи и передовицы. Политической целью издания было сплочение общественности на борьбу против японской агрессии. Такова была линия Коминтерна, подчеркивавшего необходимость создания единого фронта политических сил в Китае.
Ли Мина беспокоили события в его стране. Японцы не остановились на фактическом аннексировании Маньчжурии и продолжали усиливать свое военное присутствие в других регионах Китая. Летом 1937 года из прессы стало известно о событиях под Пекином на мосту Лугоуцяо, где произошло столкновение между китайскими и японскими солдатами. Этот инцидент, как известно, послужил началом Антияпонской войны. Ли Мин сразу заволновался, потерял душевный покой. Было очевидно, что в такой момент он рвался в Китай, чтобы включиться в борьбу. Это мне было понятно – разумом понятно, но внутри меня холодом обдавало при мысли, что Ли Мин может уехать. Я тогда не знала и не спрашивала, поднимал ли он этот вопрос в Коминтерне. Позже выяснилось, что да. Однако в ближайшие месяцы никаких неблагоприятных для меня новостей не последовало.
Летом 1937 года мы на юг не поехали, а провели его под Москвой на станции Ухтомская по Казанской железной дороге. С дачей нам не повезло, вернее сказать, мы сами допустили промашку: не учли близость болота в Косине и почтенный возраст бревенчатого дома. По вечерам на открытой террасе нас осаждали полчища комаров, а по ночам донимали клопы.
Но мы повели кровопролитную борьбу с этой мерзостью и добились успеха.
Недалеко от нас в тот год снимал дачу и Чжан Бао с семьей. Он был коллегой Ли Мина по работе в «Цзюго шибао» и в издательстве. Незадолго до этого он приехал в Советский Союз из Америки, где учился и откуда был выслан за политическую деятельность. Женат он тоже был на русской – Наде Руденко, работавшей в том же издательстве. У них был грудной ребенок, за которым ухаживала мать Нади. Мы с Ли Мином заходили к ним в гости, сидели в саду, и я с удовольствием брала на руки этого светленького мальчика, примериваясь к роли матери и не предполагая, что держу будущего собственного зятя. Но до того, как мы породнились, нашим семьям пришлось пройти через множество тягот и испытаний.
Каждый день, как все дачники-москвичи, Ли Мин ездил на работу в город в набитых поездах, в духоте и толкучке. А у меня в институте начались каникулы, и я появлялась в Москве всего раза два в неделю, закупала продукты, так как в местном магазине, кроме хлеба, крупы и соли, нечего было купить. Возвращалась, каждый раз тяжело нагруженная сумками, шла пешком от станции до дачи – и все ради чистого воздуха, да еще в силу издавна заведенной русской традиции выезжать летом за город и жить на природе. Но то лето, прямо можно сказать, выдалось для нас незадачливым. Досаждавшие нам насекомые были сущим пустяком по сравнению с неприятной историей, случившейся позже.
Как-то поздним августовским вечером Ли Мин пришел со станции очень расстроенным. Это можно было сразу определить по его виду. Что случилось? Оказывается, в Москве при посадке на электричку, когда он втискивался в переполненный вагон, он вдруг почувствовал, что в руке нет портфеля, с которым он обычно ездил на работу. Он был уверен, что портфель у него вырвали в давке – попросту говоря, украли.