Потекли наши обычные семейные будни. К девяти часам я уходила на работу в Издательство геолого-разведочной литературы, где работала в производственном отделе техническим редактором. Это издательство помещалось на Ильинке, в одном из переулков. Стена, огораживающая Китай-город, тогда еще не была снесена. Над одним из ее проемов, в том месте, где начиналась Ильинка, еще висела икона какого-то святого-чудотворца. А вдоль Лубянского проезда возле самой стены тянулись букинистические развалы, где всегда толпились любители-книжники, которые рылись в грудах потрепанных пыльных книг в надежде найти какую-нибудь печатную «жемчужину».
Ли Мин часто работал дома, иногда уходил, уезжал куда-то. Говорю «куда-то», потому что не спрашивала у него ни о чем: работа в Коминтерне считалась секретной, и я относилась к ней с уважением. Возвращаясь домой, я не раз заставала мужа врасплох – он торопливо прятал что-то в ящик письменного стола, но испачканные пальцы выдавали его с головой. Я понимала, что он работает над шифровкой с симпатическими чернилами, но оба мы делали вид, что ничего не произошло. Уже много лет спустя я узнала от Ли Мина, что он шифровал и расшифровывал особо секретные документы для ЦК КПК – с Яньанью уже имелась к тому времени постоянная радиосвязь. В этой деятельности ему помогали прекрасная память и опыт работы армейским шифровальщиком в молодые годы.
Кроме того, он преподавал на закрытых курсах для китайцев. Пару раз в неделю за ним приходила машина с военными, которые увозили его за город в школу «Выстрел». Ли Мин читал лекции по истории китайской революции и истории рабочего движения. Многим его слушателям врезались в память лекции о «лилисанизме», который он критиковал с большим напором, а в заключение заявлял ошеломленным китайцам:
– Я этот период прекрасно знаю, потому что Ли Лисань – это я!
Десятки лет спустя люди мне говорили:
– Никто из китайских руководителей никогда не критиковал себя так, как Ли Лисань.
Нашим ближайшим соседом в «Люксе» был Кан Шэн. Мы жили в номере 81, а он в номере 84. С ним в Москве находилась и его жена Цао Иоу, русское имя ее было Лина. Разговаривать с ними я не могла, так как по-китайски не знала ни слова, а они не понимали по-русски. Меня удивляло, как у такого импозантного человека, каким мне казался тогда Кан Шэн, может быть такая невзрачная жена. Кан Шэн по тем временам был всегда щеголевато одет, прекрасно сшитые костюмы сидели на нем великолепно, а очки в золотой оправе придавали утонченно интеллигентный вид. Он производил впечатление очень культурного человека. Позднее, в Пекине, я видела у него много альбомов с репродукциями картин из Лувра, Третьяковской галереи и других известных музеев мира. В доме у него был даже определенный уют, причем создавал его он сам, а не жена, что меня удивляло, так как по европейским понятиям уход за домом и создание приятного интерьера – святая обязанность женщины. Кан Шэн слыл знатоком древней китайской культуры и каллиграфии. В Пекине он, используя открывшиеся возможности, собрал большую коллекцию предметов искусства. В знак дружбы подарил Ли Лисаню бронзовую фигурку сидящего Будды. По моему невежеству мне она показалась непривлекательной и даже облезлой (как теперь понимаю, по причине древности), но я все-таки поставила ее в гостиной, где она и простояла до «культурной революции», а потом затерялась. Видимо, кто-то из «бунтарей» оказался более просвещенным, чем я, и понял стоимость этой вещи.
Как обманчива бывает внешность, как легко она может ввести в заблуждение! Трудно было предположить, что за внешним лоском и культурностью (может быть, мнимой?) у Кан Шэна скрывалась низкая темная душа. И кто мог знать, какую роковую роль он сыграет в трагической судьбе Ли Лисаня! Муж мой, скорее всего, также был далек от понимания истинной сущности этого человека, так как некоторое время в Пекине он еще поддерживал с ним отношения, когда Кан Шэн приехал из Ханчжоу[50], где якобы лечился (ходили слухи, что он сказался больным после того, как попал во временную опалу у Мао Цзэдуна). Но когда Кан Шэн снова вступил в игру в роли «борца с ревизионизмом», то не просто прервал неформальные контакты с нами, но и начал исподволь травить Ли Лисаня.
Цао Иоу я еще раз видела незадолго до начала «культурной революции», она тогда работала в Пекинском горкоме. Ее я даже сразу не узнала – так она преобразилась. Стала дороднее и как-то даже выше ростом. В движениях, жестах сквозила самоуверенность, а в тоне разговора звучали даже покровительственные нотки. От невзрачной московской Лины не осталось и следа. Кан Шэн в то время круто шел в гору – к высотам своей политической карьеры. Его кончина в 1975 году была помпезно отмечена в прессе: то были времена «Банды четырех»[51], а Кан Шэн являлся одним из ее столпов.
После падения «четверки» Кан Шэна постигло бесславие, личность его стала одиозной. Мраморный бюст в колумбарии № 1 на Кладбище героев революции Бабаошань потихоньку поместили куда-то на склад – на Бабаошане множились урны с прахом репрессированных им партийных деятелей, и родственники покойных считали своим святым долгом при посещении колумбария плюнуть на этот бюст, как в Китае испокон веков плевали на каменные изваяния злодеев. Оплеванный бюст поспешили убрать от греха подальше, а Кан Шэна посмертно исключили из рядов коммунистической партии.
И вот ирония судьбы: полвека спустя Цао Иоу опять оказалась моей соседкой. По возвращении из ссылки в конце 70-х годов мне выделили квартиру в многоэтажном доме № 22 по улице Фусинмэньвай. Здесь поселили многих партийцев солидного ранга, пострадавших от «четверки» и, естественно, от Кан Шэна. Через несколько лет, когда в ЦК начали пересматривать отношение к Кан Шэну, встал вопрос о выселении Цао Иоу из по-прежнему занимаемого ею особняка в привилегированном районе. Цао Иоу, которая в годы «культурной революции» носила устрашающий титул заведующей «Кан бань», то есть канцелярии Кан Шэна, долго противилась переселению. Но, когда из особняка начал доноситься запах паленой бумаги и прошел слух, что Цао Иоу по ночам жжет какие-то документы, ее заставили выехать в ультимативном порядке. Жильцы нашего дома единодушно протестовали против ее вселения.
Был даже пущен подписной лист – молодые активисты во главе с детьми Лю Шаоци ходили по квартирам и собирали подписи. Подписалась и я вместе с дочерьми. Невзирая ни на что, Цао Иоу все же поселили. И надо же – моя спальня оказалась стена к стене с ее квартирой! Меня даже предупреждали соседи: «Смотрите, чтобы не пострадали ваши окна, если вдруг начнут бить стекла у Цао Иоу». К счастью, этого не произошло – это был бы слишком примитивный, нелепый способ отмщения. Судьба покарала ее и так: супруга некогда грозного Кан Шэна превратилась в жалкую старуху, пугливо прячущуюся от посторонних взоров. Из квартиры она никогда не выходила, и никто ее не навещал, кроме самых ближайших родственников. Как-то случайно мне довелось увидеть ее через окно ее квартиры, выходившее на проходной балкон: старая женщина с всклокоченными космами, бессмысленно вперившая взгляд в никуда. Я поверила, что она действительно не в своем уме, как об этом шла молва. Очень скоро она незаметно ушла из жизни.
Вскоре после свадьбы, в мае 1936 года, мы с мужем поехали на берег Черного моря, в Сочи. И, можно считать, провели там, хотя и с запозданием, наш медовый месяц. Ли Мину дали в Коминтерне бесплатную путевку, а за мою мы выложили баснословную по тем временам сумму – 1400 рублей.
Но санаторий действительно был прекрасный – элитарный, принадлежавший ЦК ВКП(б). Небольшие домики утопали в зелени огромного парка. Море накатывало волны на узкую полоску пляжа, усеянного крупной галькой. В воду надо было входить в резиновых тапочках, так как дно было каменистое. В парке цвели магнолии, их белые, словно восковые, цветы источали одуряюще пряный аромат. Ли Мин, всегда любивший цветы, вдруг решил по-рыцарски преподнести мне букет. Недолго думая, он, к моему удивлению, как мальчишка, проворно вскарабкался на дерево и нарвал целую охапку прекрасных белых цветов. Мы поставили их в комнате в ведро, но перед сном нам велено было вынести всю эту красоту в коридор, чтобы не отравиться их дурманящим запахом.
Как-то в санатории организовали поездку в живописное место – Красную Поляну. Мы ехали по горной дороге, и Ли Мин не переставал восхищаться: «Как красиво! Ну совсем как у меня на родине, в Хунани! Ты не знаешь, Лизочка, какие у нас там места!»
Я вспомнила эти слова, когда в первый раз попала на его родину, на открытие дома-музея Ли Лисаня. Да, хунаньские пейзажи действительно красивы. Но Ли Мину они казались особенными еще и потому, что в этих краях прошли его детство и юность. А это запечатлевается в памяти на всю жизнь, и привязанность к родным местам особенно обостряется на чужбине.
В санатории отдыхали старые большевики, в основном пожилые люди. Мы с Ли Мином оказались самыми молодыми, и весь санаторный персонал называл нас «наши дети». Ли Мин был худощавый и стройный, очень моложавый на вид, а я была вовсе юной и очень худенькой. Не найдя у нас других болезней, врач сказал, что мне полагается поправиться на семь килограмм, а Ли Мину – аж на целых шестнадцать! По утрам сестра-хозяйка в белом халате подходила к нашему столику в уютной санаторской столовой, справлялась, чего бы нам хотелось покушать, и уговаривала нас есть побольше. Сидевшие за соседним столиком толстяки, страдавшие ожирением, бросали на нас завистливые взгляды. Нам разрешалось есть любые блюда: бифштексы, свиные отбивные – в то время как их держали на строгой диете, подавали морковные и капустные котлетки, которые им в горло уже не лезли. Зато по вечерам эти «страдальцы» брали реванш: потихоньку отправлялись в ресторан «Ривьера» и там отводили душу.
В жизни я не питалась так хорошо, как тогда в санатории. При скромном бюджете в нашей семье всегда довольствовались малым, хотя это и восполнялось тем, что мама хорошо готовила. Меня же кулинарное искусство вообще не интересовало – время было не такое, чтобы этим увлекаться. Занятие домашним хозяйством не пользовалось почетом среди молодежи, считалось чуть ли не мещанским предрассудком, буржуазным пережитком. Девушки в свободное время больше занимались общественными делами, а не стояли на кухне. Вся тяжесть домашних дел, естественно, перекладывалась на плечи матерей. Что поделаешь, молодость всегда эгоистична. В «Люксе» мне нравилось то, что гостиничное обслуживание освобождало от многих забот – уборки, стирки белья, готовки. Обычно мы с Ли Мином ходили в гостиничную столовую, где все было недорого. А продукты к завтраку покупали рядом, в Елисеевском гастрономе – единственном приличном магазине, где что-то можно было купить. Люди съезжались туда со всей Москвы, народу толпилось – не протолкнешься! Если Ли Мину приходила в голову мысль угостить коллег по-китайски, то он сам закупал продукты и становился к плите, а я выступала в роли поваренка. Как-то раз он купил на рынке большую охапку сельдерея, чтобы пожарить на китайский манер, так к нему в трамвае без конца приставали: зачем да почему, и что он будет с этой охапкой делать? А меня удивляло, что, непритязательный в еде, он мог выкинуть деньги на кило мандаринов – очень редких и дорогих фруктов по тем временам.
– Лизочка, у нас в Хунани мандарины возле каждого дома растут, – объяснял он мне.
В жизни каждой супружеской четы возникают размолвки, особенно в первое время совместной жизни. В санатории я сделала не очень приятное открытие: Ли Мин оказался страшно ревнив, и часто без всякого повода. Он старался не отпускать меня ни на шаг. А мне было чуть больше двадцати лет, и я с упоением танцевала на санаторных вечерах. Не танцующему Ли Мину это не нравилось, но отказывать себе в удовольствии я не хотела. Подумаешь, беспочвенная ревность! Ведь партнерами моими были одни седовласые старики. Сердитый, надутый, Ли Мин в пику мне стал проводить вечера за игрой в бильярд. К счастью, назревавший конфликт благополучно разрешился: в санатории открылись курсы танцев под руководством заезжего танцмейстера-профессионала, и мы записались вместе. Я сообщала маме в письме: