– А вот по этому поводу у меня есть тост, – заявил Хендрик и дал мне знак налить. – Как известно, люди делятся на сказочников, моряков и всех остальных. Эти остальные не слышат пения сирен, поэтому живут и умирают на суше. Сказочников и моряков зовут сирены. Сирены моряков – из мира мертвых, сирены сказочников – из мира живых. Они поют по-разному, но и те, и другие влекут к погибели. Выпьем, мой друг Илайя, за то, чтобы их сладкоголосое пение не заставило нас свернуть с пути истинного!

Мы выпили. Я отхлебнул глоток для видимости; Хендрик опрокинул в себя целый стакан.

– Да ты и сам как сирена, – сказал я, пытаясь понять, куда или от чего уводит он меня своей болтовней.

– Ну что ты, разве можно сравнивать! – осклабился Хендрик. – Их пение так прекрасно, что когда ты понимаешь, чему поддался и где оказался, становится слишком поздно. Но еще хуже то, что если ты все-таки не поддаешься их зову и не идешь к ним, они сами приходят за тобой.

– Ну и что? Пусть приходят. Может, хоть тогда я пойму, о ком речь.

– Не будь таким беспечным, Илайя. Твоя сирена уже близко.

В тот день я больше ничего от доктора не добился. Как следует накушавшись и напившись, он расстелил свой плащ под абрикосовым деревом, улегся и захрапел, напомнив мне счастливого дачника.

Честно говоря, я был сбит с толку и не знал, куда себя девать. Не то чтобы меня впечатлили туманные аллегории, которыми Хендрик сыпал на каждом шагу, но к тому времени уже накопилась критическая масса странностей, свидетелем которых я стал, и у меня появилось ощущение, что теперь хватит легкого толчка для запуска цепной реакции еще менее объяснимых событий. Это могло произойти в любую секунду; я не знал, когда именно, что как раз и являлось самым раздражающим. Не хотелось быть пойманным врасплох.

Сна у меня не было ни в одном глазу. Солнце уже клонилось к западу и слегка порозовело. Я выпил полстаканчика рому, понаблюдал за дрыхнущим Хендриком. Потом наведался в «кают-компанию». В отличие от ноутбука книга моего однофамильца не исчезла и лежала на прежнем месте. Я взял ее, и тут мне почудились шаги наверху. Я знал, что ни в одном доме не бывает абсолютной тишины – они живут и без нас, – но это были характерные отзвуки неспешной ходьбы. С трудом подавив желание выскочить наружу и разбудить Хендрика, я довольно долго простоял, целиком обратившись в слух, однако больше не услышал ничего похожего на чужую поступь.

Выйдя на веранду, я полистал «Обломова» при дневном свете. Перечитывать все четыреста страниц, конечно, не было ни времени, ни сил, ни настроения. На последней странице кто-то выделил красным маркером несколько строк – от слов Штольца «Обломов: я тебе много раз про него говорил» до «Сейчас расскажу тебе: дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится».

Что бы это ни значило и кем бы ни был шутник, я не собирался доставлять ему удовольствие, пытаясь найти двойной смысл в коротком фрагменте старого романа. Да и вообще засомневался, что «послание» оставлено для меня. Кому я говорил о своих намерениях? Елене и Марку – но баловство с маркером уж точно не их рук дело.

«Не бери в голову, Илайя», – сказал я себе, положил книгу на перила веранды и отправился взглянуть на море. Не скажу, что не имел задней мыслишки узреть хоть какой-нибудь корабль, но горизонт был чист, и только в очертаниях сизо-лиловых облаков на западе можно было усмотреть знамение – при наличии вьюношеского романтизма. При отсутствии оного облака напоминали бы разве что кляксы для психодиагностического теста Роршаха.

И вот там, стоя на скале, под невероятным небом с надвигавшейся на меня армадой гигантских призрачных кораблей, которые, казалось, уже окрасились кровью будущего заката и еще не принесенных жертв, я вдруг получил ответ на вопрос «зачем?», я увидел себя со стороны – крохотное, ничтожное существо, завороженное временем, неизвестностью, ожиданием конца и тем не менее принимающее во всем этом деятельное участие одним фактом своего существования, способностью рассказать о происходящем, претензией на то, чтобы стать объектом шутки – уж не знаю, дьявольски или божески жестокой, – но без меня был бы невозможен даже самый скверный анекдот. Я был нужен им даже больше, чем они мне. Чего стоит чувство юмора, если не над кем шутить?..

Наверное, так действовал ром в малых дозах. Рецидив мании величия – впрочем, легко излечимый. Хватило бы, скажем, Йооста.

Поспешно прогнав воспоминание о «патологоанатоме», который стал воплощением ночного кошмара, я начал спускаться к воде. Определенно, у меня был припадок нездоровой активности, и виновным в этом я назначил Хендрика. Несмотря на добавившиеся годы, лишние килограммы и отложения в суставах, спуск показался мне не таким уж экстремальным; надо было всего лишь избегать смотреть вниз на первых метрах. Прежде чем дом скрылся из виду за краем скалы, я обернулся. Зак стоял на дороге, по которой несколько часов назад мы пришли к «маяку», и тоже повернул голову, словно провожал меня взглядом. Я не придал этому значения, пес всегда был себе на уме.

При слове «пляж» у меня обычно возникали мимолетные приятные ассоциации (нагие тела юных купальщиц, или не такой юной, зато многоопытной особы с шоколадной кожей, а также прочие живые картинки, доставлявшие пожилому одиночке, увы, давно уже бесплотные маленькие радости). Но не в этот раз. Происхождение обломков мне выяснить не удалось. Во всяком случае, фрагменты обшивки в них не угадывались. Зато угадывалось кое-что другое. Судя по их состоянию, в воде они пробыли недолго. А на берегу появились потому, что кто-то не пожалел времени и сил, ломая большой деревянный ящик. Например, гроб.

Жилет выглядел как новый и лежал далеко от кромки воды, под самой скалой. Никакой маркировки, указывающей на принадлежность, на нем не было. «Взрослый» размер, морское исполнение, сигнальный огонь поиска, свисток на шнуре. Либо кто-то снял жилет, благополучно выбравшись на берег и обнаружив путь наверх, либо спасательным средством пренебрег кто-то из отплывающих. Второе предположение было не таким уж тупым. Говорил же один японский ас времен Второй Мировой, летавший всю войну без парашюта: «Самураю парашют не нужен».

Возможно, моей лихорадочной энергии хватило бы и на вечернее купание – я уже снял кроссовки и носки, – если бы не пес. Я говорю сейчас не о своем милом симпатяге Заке. Разогнувшись, я заметил над водой черную собачью голову. Какой-то другой пес плыл к берегу. На вопрос, откуда он взялся, имелся простой ответ: ниоткуда.

Даже у псов бывают отвратительные морды (хотя и реже, чем у людей), но этот был урод из уродов. Едва его туловище показалось из воды, я узнал в нем костлявого ублюдка с корабля мертвецов, что приснился мне минувшей ночью. Он и впрямь выглядел как оживший труп, над которым кто-то предварительно поглумился. На вид у этой твари, напоминавшей обугленный скелет, не должно было остаться сил даже для того, чтобы ползать, тем не менее пес отряхнулся, превратившись в карикатуру на панка, и двинулся в мою сторону.

Морду он держал свернутой набок и косил единственным глазом, сухим и красноватым. От второго осталась только щель, в которой, словно в мочеиспускательном канале скопца, торчал серебряный гвоздь, его шляпка блестела мертвым зрачком. Стянутые в подковы губы уже не смыкались, и можно было пересчитать оставшиеся зубы. В правом боку зияла рана, переливавшаяся всеми оттенками гноя.