Когда Квирина привели в пыльный подвал, где располагались камеры предварительного заключения, Федотин первым делом сделал кадровые перестановки, а именно убрал оттуда бестолкового Глебушку. Орнитоид запротестовал, начал доказывать, что это его место, что он много лет успешно справлялся с обязанностями, чем вызвал ёрничающие смешки у сопровождавшей Эреба опергруппы. Пришлось подполковнику идти на хитрость: он пообещал, что удода переведут в помощники к аналитикам Отдела Координации, и что Глеб будет работать бок обок с лейтенантом Стрелец. При упоминании о сексапильной бельчихе удод замолк, радостно выпучив птичьи глазки. А на его голове предательски приподнялся чёрно-белый хохолок.

Квирина посадили в дальнюю камеру. Подальше от других заключённых, которые, к удивлению Артёма Марковича, вообще были. С одним-то было понятно: наёмника-канцеродида здесь держал Арафаилов, наверняка безуспешно пытаясь расколоть. А вот что это за мускулистый самец жабы сидел с раком по соседству, оставалось загадкой. При появлении Федотина он забасил, утверждая, что ни в чём не виновен, и требуя выпустить его. «Кто тебя посадил, тот пусть и выпускает» — отрезал подполковник и на дальнейшие жалобы отвечать не пожелал.

Вонища в помещении стояла страшная. Ракообразное источало смесь ароматов прелой рыбы и общественного туалета. В сие божественное амбре вплетался запах болотной сырости от амфибоида, постоянно поливавшего себя водой из ржавого краника в камере. Оставшись один, Квирин снял свои боевые сапоги, добавив новую нотку в эту вонючую симфонию, и улёгся на привинченную к стене деревянную лавку. Суровая солдатская жизнь приучила его находить возможности для отдыха в самых непригодных для оного условиях, и эта бетонная камера была довольно комфортабельным местом, по сравнению с теми, где ему доводилось бывать. Скрючившись в броневике корпорации «Красное Дао», в постоянном ожидании атаки гонконгских штурмовиков, выспаться было на порядок тяжелее. Заложив руки за голову с грязными седыми волосами, Эреб приготовился к одному из самых тяжёлых для человеческого существа испытанию — томительному ожиданию.

В этом месте, лишённом солнечного света, время текло всё медленнее и медленнее. Второй день был похож на первый, последующий на предыдущий. Под тусклым светом двух лампочек по коридору по очереди бродили новые охранники. В руках у каждого был автомат, лица закрывали чёрные маски. Несмотря на это в одном из них Квирин узнал чеченца, двоюродного брата Тарланова, второго опознать не получилось. Разговаривать с задержанными им было строжайше запрещено, все попытки обратиться к ним стражи игнорировали, демонстративно отворачивая голову.

Арафаилов вызывал Эреба на допросы по несколько раз в день. Квирин вёл себя со столичным капитаном, как деликатная любовница, не позволяющая мужчине от себя устать — раз за разом он повторял одни и те же бесполезные факты, понемногу, вскользь, добавляя новые интересные детали. Выкладывать всё сразу было нельзя, нужно было потихоньку убедить молодого офицера в своей исключительной полезности, от этого зависело, сколько ещё Квирин проживёт. К тому же с каждой новой беседой в красном свете комнаты для допросов Арафаилов всё больше терял осторожность. К примеру, упомянутые ненароком эксперименты над сознанием Шута позволили сделать Эребу далеко идущие предположения, озвучивать которые он пока не торопился.

Остальную массу свободного времени старый эсэсбешник тратил на упражнения с памятью, раз за разом восстанавливая картину его встречи в холле Управления и пытаясь отметить для себя новые лица и детали. А когда уставал от подобных реконструкций, развлекал себя беседой с другими задержанными, благо, что охранники не считали нужным этому препятствовать.

Но, удивительное дело, разговорить их поначалу оказалось не так-то просто.

— Эй! Наёмник! Или ты, несправедливо обиженный! — Раз за разом выкрикивал Артём Маркович, но в ответ звучала лишь тишина и звук шагов охранников.

— Чего ты там орёшь без дела? — наконец донеслось из пыльного полумрака.

— Почему без дела? Может, я хочу поговорить, поддержать товарищей по несчастью…

— Тебя хоть на допросы водят, там не наговорился? И потом, какой ты мне товарищ? Тебя весь город ищет, ты, террорист! — Амфибоид смешно окал, и потому грозное обвинение в его речи в его речи вызывало лишь улыбку.

— Ты хоть знаешь, кто это такой? Террорист стремиться сеять страх в обществе, Я стремлюсь к совершенно противоположному. Меня простому гражданину бояться незачем. А то, что ССБ меня испугалось, это значит я добился относительных успехов.

— А толку то от них? Со мной вместе здесь сидишь. Хочешь сказать меня они тоже бояться? Хрена! Взяли, налетели на улице, чуть не расстреляли, запихнули в отсек… А теперь не добьёшься ни у кого ничего…

— Не рогатый такой олень тебя взял-то? — предположил Эреб. — Он? Тогда всё ясно! Ты наверняка кому-то задолжал, так что жди, когда за тебя заплатят. Не ты первый, не ты последний…

Жаба в дальней камере разразилась потоками брани. «Точно! Вот что! Скоты парнокопытные!» Видимо, Эреб сумел объяснить ему ситуацию, хотя его теория была лишь следствием того, что он знал о старых делах майора Нуаре и покойного Министра.

— А чего будет, если за меня некому платить? — Голос амфибоида звучал уже более заинтересованно.

— В крематорий отсюда переедешь. Вот почему я и делаю то, что я делаю. Вот скажи, вот это справедливость?

— Да кому она нужна-то? Нет её! Просто обидно. Кому я мешал? Зарабатывал, как умел, кости ломал, свои подставлял. А они меня облапошили, закабалили. Даже умереть достойно не дали, решили здесь сгноить. Вот в таком продажном мире мы живём!

— А ты чего-нибудь менять-то пытался? — разговор для Эреба становился всё интереснее. — Здоровый, с характером, о чём ты думал всю жизнь? Кредитами карманы набить! Так же и к тебе отнеслись, как к средству их добычи. Это не мир плохой, это такие вот плохие ценности. У тебя, у того, кто тебя сюда посадил, у тех, кому ты должен. Богатство — вы сами из него сделали культ, отлили своего золотого тельца, а сами мычите, что мир вас заставил! Кредиты — вещи, кредиты — женщины, кредиты — достоинство, кредиты — сила, кредиты — свобода! Такие как ты на всё в жизни смотрят как на товар, а потом удивляются, почему их самих продали!

— А ради чего мне, по-твоему, надо было жить, старик? Ради идей глупых? Может быть ради спортивных принципов, стремлений к достижениям эфемерным? Я боролся за то, что можно потрогать…