1. Великий компромисс

Какими бы сложными соображениями субъективного порядка ни руководствовался М. Горький, принимая решение о возвращении на родину, в плане объективной историографии не подлежит сомнению, что к этому решению его подталкивали и на нем настаивали советские власти. Нормализация государственной деятельности в СССР, концентрация и рационализация общественных структур вели, помимо прочего, к тому, что отношения между М. Горьким и Россией не могли больше осуществляться и регулироваться на личном уровне, как это было во времена Ленина. Проблема по имени «М. Горький» влилась в делопроизводство нового бюрократического аппарата – об этом свидетельствует, в частности, использование такого человека, как П.П. Крючков; на это указывает, как мы увидим, линия, проводимая газетой «Правда», строго следующая директивам сверху. С другой стороны, И.В. Сталин, в отличие от В.И. Ленина, не снисходил до дипломатичности и психологических тонкостей. С писателем его не связывала история человеческих взаимоотношений, да и по натуре они были решительно не сходны. Как замечает В.С. Барахов: «Взаимоотношения Горького и Сталина в отличие от взаимоотношений с Лениным имели более сложный характер и были выдержаны в духе общепринятого официоза с атрибутикой привычных обращений и приличий для подобного рода случаев. Душевной близости здесь не было, скорее соблюдалась между корреспондентами, как бы по взаимной договорённости, долженствующая дистанция, что становится очевидным из сопоставления двух ныне почти полностью опубликованных переписок, известных фактов и документов, свидетельств мемуаристов (И.М. Гронского, И.С. Шкапы). Если в переписке Горького с Лениным все предельно обнажено, открыто, особенно в полемике, то переписка Горького со Сталиным носит, если можно так выразиться, закрытый характер, имеет подчас сложный подтекст и требует к себе пристального внимания с учетом специфики отношений»[472].

Переписка со Сталиным не имеет эмоциональной окраски. Это обмен письмами между «деловыми людьми», играющими на одной шахматной доске, тщательно рассчитывая каждый ход, строго соблюдая правила игры в ясном сознании цели, которую надо достичь. И.В. Сталина не интересовали политические убеждения А.М. Горького. Он даже не делал вида, что интересуется ими. Мысль о том, что пребывание заграницей может уберечь Горького от разочарования в коммунизме, Сталина не посещала. Он настаивал на его возвращении только потому, что это казалось ему политически выгодным. Г. Герлинг пишет по этому поводу: «Сталину Горький понадобился в России как раз, когда он готовился к решающей схватке с оппозицией»[473].

Государственно-партийная машина запущена. В 1927 году журнал «Новый ЛЕФ» опубликовал «Письмо Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»[474], настоящий призыв к возвращению домой. По этому поводу Л.А. Спиридонова пишет: «Создавалось впечатление, что кто-то влиятельный стоит за этим письмом»[475]. Мы полностью разделяем данное предположение, которое подтверждается также многочисленными письмами обычных людей, направленные Горькому. Через все эти письма красной нитью проходит вопрос: почему великий пролетарский писатель предпочитает жить в фашистской Италии и не возвращается на Родину, в которой строится социализм? В феврале 1928 г. в Москве создается Комитет по организации празднования шестидесятилетия А.М. Горького. 23 марта того же года в «Правде» публикуются отрывки из писем Горького Ромену Роллану: «Отработав в русской литературе 35 лет, я не помню такого времени, когда бы каждый год дарил стране так много произведений, останавливающих на себе серьёзное внимание»[476]. Отвечая на другое письмо Р. Роллана, где речь идет о призыве проживающих во Франции русских писателей-эмигрантов обратить внимание на культурные репрессии, которым подвергаются их коллеги, оставшиеся в России, А.М. Горький пишет: «Я прочитал «Письмо писателей», оставшихся в России, у меня тотчас же явилось сомнение в том, что его написали литераторы и люди, достаточно широко осведомленные в своей области.

Сомнение это вызвано было недостаточно грамотным стилем письма и фактическими неточностями, очень обильными в нем»[477]. Он не ограничивается разоблачением апокрифического характера этого обращения. А.М. Горький дает понять, что «темное Средневековье» Н.К. Крупской далеко позади, и прибавляет: «Литераторы не могли написать, что в России «классики запрещены», когда Государственным издательством прекрасно издан Достоевский с «его контрреволюционным» романом «Бесы», Гоголь, Пушкин, издаётся Тургенев и полное собрание всех художественных и религиозно-философских сочинений Льва Толстого в 90 томов»[478].

Можно проследить, как партия «ухаживала» за М. Горьким, как преодолевала его «упрямство». 28 мая 1928 г. он приехал в Москву. Это еще не окончательное возвращение. Он хочет лично убедиться, какое положение, какой почет, какую свободу власть готова ему предоставить. Уезжает обратно в Сорренто, в 1929 г. совершает вторую ознакомительную поездку в СССР. Надо полагать, поездки в СССР убедили М. Горького в том, что сталинская стабилизация покончила с революционной анархией и что новая бюрократия всерьез взялась за подъем культурного уровня широких масс.

М. Горький решил, что в этом процессе он по праву может претендовать на центральную роль. Он не считал свое возвращение унизительным. Не посыпал голову пеплом и не собирался, как Алексей Толстой, слагать гимны во славу нового русского царя, но надеялся снова занять важное место, положение, которое позволит ему воплотить свой идеал революции и, возможно, стать посредником между Сталиным и другими представителями партии.

В 1928 г. в газете «Правда» появилась его статья, где он высоко оценивал работу партии по выводу страны из состояния отсталости. «То, что сделано за это время в Москве вами, товарищи, – это удивительно. Денег нет, люди тоже не совсем всегда занимались столь крупным делом и, тем не менее, делают. Я мог бы, конечно, очень много рассказывать о том, что я знаю, но вы, вероятно, знаете это лучше меня, знаете лучше обо всех тех достижениях, которые имеются за это время во всех областях и в области мне наиболее близкой – в области искусства. Создать за десять лет такую литературу, которая имеется сейчас, – этого никогда не было, и каждый год выдвигает всё новых и новых людей во всех областях»[479]. А несколько дней спустя в статье об индустриализации, опубликованной одновременно в газетах «Правда» и «Известия», он скажет: «У советской власти нет других интересов, кроме интересов трудового народа. Это – единственная в мире действительно народная власть, и она действительно стремится создать для трудящихся более легкие условия жизни, создать справедливое, социалистическое государство. Что трудовой народ наш понимает цель своей власти, об этом говорит тот факт, что народ охотно отдает свои сбережения на развитие государственного хозяйства. Всякий, кто участвует в займе, участвует в деле укрепления свободы, завоеванной народом ценою своей крови»[480].

Когда начались первые процессы против инженеров-вредителей («Саботажников»), Горький получал из России не только письма, но и стенографические отчеты, в которых приводились признания обвиняемых в антисоветском заговоре. Оказавшись погруженным в атмосферу ненависти к так называемым «врагам народа», и, возможно, под влиянием того, что видел вокруг себя в фашистской Италии, Горький убедил себя в правоте Сталина и виновности обвиненных. В 1930 г. он писал Р. Роллану: «Я крайне поражен тем, что Вы тоже верите в возможность «выдуманных или вынужденных пытками» признаний организаторов голода. Нельзя допустить, чтобы они чистосердечно покаялись, – пишете Вы, художник, психолог, человек, обремененный печальнейшим из всех знаний, – знанием людей. Почему же нельзя? Эти подлые люди каялись, рассчитывая, что чистосердечное сознание в преступлении сохранит им жизнь. Им было известно, что по делу Пальчинского, Фон-Мекка и Величко казнены только эти трое организаторов вредительства, а остальные, несколько десятков активных вредителей, высланы на работы по их специальности в различные места Союза Советов. «Чистосердечность» показаний вредителей объясняется еще и тем, что они, спасая свою шкуру, вообще не щадят друг друга, ведь это люди, действующие механически, по силе инстинкта «касты», в чем они сами признаются. Я имею право утверждать это, ибо я читал подлинные их показания»[481].

Убежденность Горького была глубочайшей и не оставляла места сомнениям.

Было бы явным упрощением видеть в сталинском отношении к Горькому только хитроумные маневры безжалостного диктатора, который стремится победить последние сомнения того, кто в свое время выступил защитником свободы мысли, преследуемой большевистской тиранией. Но нельзя также утверждать, как это делают многие исследователи, что писатель стал вдохновителем политики Сталина[482].

А в 1930 г., дойдя – под влиянием вообще присущей ему импульсивности – в своем филосоветизме до крайних пределов, А.М. Горький даже получил от Сталина урок терпимости и демократичности. Дело в том, что А.М. Горький счел слишком свободной ту критику, которая допускалась в СССР по отношению к советской действительности, и выразил опасение, что она может сыграть на руку врагам социализма. Товарищ Сталин весьма дружески остерег товарища Горького от излишнего пыла: «Мы не можем без самокритики. Никак не можем, Алексей Максимович. Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократии, подрыв творческого почина рабочего класса. Конечно, самокритика даёт материал врагам. В этом вы совершенно правы. Но она же даёт материал (и толчок) для нашего продвижения вперед, для развязывания строительной энергии трудящихся, для развития соревнования, для ударных бригад и т. п. Отрицательная сторона покрывается и перекрывается положительной. Возможно, наша печать слишком выпячивает наши недостатки, а иногда (невольно) афиширует их. Это возможно и даже вероятно. И это, конечно, плохо. Вы требуете поэтому уравновесить (я бы сказал перекрыть) наши недостатки нашими достижениями. И в этом вы, конечно, правы. Мы этот пробел заполним обязательно и безотлагательно. Можете в этом не сомневаться»[483].

Интересно проследить, как за эти годы полностью изменялось его мнение о русской интеллигенции. В письме Р. Роллану в 1930 году он напишет: «Советская власть и авангард рабочей партии находятся в состоянии гражданской, – т. е. классовой – войны. Враг, против которого борются – и необходимо бороться – интеллигенция, стремящаяся реставрировать буржуазный строй, и зажиточное крестьянство, которое, защищая частное мелкое хозяйство, основу капитализма, вредит делу коллективизации, прибегая к террору […][484]».

Это мнение свидетельствует об убежденности писателя в том, что в Советском Союзе на самом деле зарождается новая рабочая интеллигенция. Совершенно очевидно, как утверждает В. Страда, что если ленинская культурная революция привела к значительному ограничению свободы по сравнению с предреволюционной ситуацией в культуре, то по сравнению с последовавшей за ней сталинской культурной революцией она выглядит куда менее репрессивной и антилиберальной. Высказывание 1930 г. относительно свободы критики, допущенной сталинским режимом, не было случайной оговоркой. Это доказывает, к сожалению, поездка А.М. Горького на Соловки и публикация коллективной монографии 36-ти советских писателей под редакцией М. Горького, Л.Л. Авербаха, С.Г. Фирина «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931–1934 гг.». В 1929 г., во время второго из четырех ознакомительных путешествий по России, М. Горький увлекся недавно возникшей идеей о необходимости коллективного литературного труда, поддержал ее своим авторитетом и возглавил два крупных проекта этого рода – «Историю гражданской войны» и «Историю фабрик и заводов». Частью последней является книга о печально знаменитом Беломорканале (1934 г.), соединившем Белое и Балтийское море и построенном заключенными, в том числе политическими. В этой книге Горький, правда, ограничился общей вступительной статьей под заголовком «Правда социализма».

В поездке 1929 года были и другие, даже более важные, пропагандистские цели. Надо было продемонстрировать мировому общественному мнению, что в ГУЛАГе живется не так уж плохо и что он прекрасно справляется со своими воспитательными задачами. Этот фантастический визит состоялся 20 июня 1929 г. В книге «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицын оставил нам его леденящую душу описание. Слава М. Горького, множество данных им доказательств его гуманности пробудили в заключенных надежду, если не уверенность, что этот столь нежданный гость с его широкими возможностями будет способствовать хоть каким-то переменам в их судьбе и условиях жизни. Не изменилось ничего. Поэт-странник прекрасно исполнил новую для него роль – свадебного генерала в штатском.

А.И. Солженицын замечает: «Жалкое поведение Горького после возвращения из Италии и до смерти я приписывал его заблуждениям и неуму. Но недавно опубликованная переписка 20-х годов дает толчок объяснить это ниже того: корыстью. Оказавшись в Сорренто, Горький с удивлением не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем – и денег (был же у него целый двор обслуги). Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз и принять все условия. Тут он и стал добровольным пленником Ягоды»[485]. Речь, надо полагать, идет о переписке между А.М. Горьким и П.П. Крючковым касательно политико-издательских дел. Тот факт, что П.П. Крючков был на службе в ГПУ, делает понятным упоминание о главе ГПУ Г.Г. Ягоде.

Солженицыновская оценка, колеблющаяся между указанием на политическое недомыслие великого писателя и на его готовность торговать собственным именем, имеет, как это ни горько признавать, право на существование. Но нам, в свою очередь, понятно, что две эти крайности отражают только одну сторону, хотя и вполне реальную, жизненной позиции А.М. Горького, не охватывая его импульсивной личности во всей ее сложности. В 1934 г. в СССР вышла в свет книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства». Редакторами ее значатся Максим Горький, влиятельный критик Л. Авербах и С.Г. Фирин. Они возглавляли отряд из тридцати четырех писателей, создавших этот не самый блестящий образец коллективного литературного творчества. Сущность ГУЛАГа эти авторы видят в классовой борьбе. Строительство канала – это некий микрокосм, отражающий большой мир, где происходит становление социалистического государства.

Сам процесс строительства не менее важен, чем его результаты. Именно через него достигается победа над представителями классов, враждебных коммунистическому обществу, – их «перековка». Успеха, однако, такая установка не имела: ни по отношению к тем, кто попросту не пережил процесса «перековки», ни по отношению к тем, кто, как позднее А.И. Солженицын, не воспринял ее благодетельных уроков. Нет сомнения в том, что во взгляде Солженицына присутствует тенденциозность. Судя по рассказам о посещениях Горьким Соловков, становится очевидно, что эти посещения были подготовлены советскими властями таким образом, чтобы оставить у писателя положительные, но далекие от реальности впечатления. Поэтому мы считаем совершенно справедливым вопрос, которым задается Л.А. Спиридонова: «Понимал ли Горький, что от него тщательно скрывают правду, что грузчики на волжских пристанях не ходят каждый день в шляпах голландских моряков, что мужики не пьют какао, а заключенные в Соловках не спят на чистом белье и не читают газеты?»[486] На этот вопрос мы могли бы ответить, если бы прочитали заметки писателя во время путешествия на Соловки, но, как известно, чемодан был украден, а хранившиеся в нем заметки пропали навсегда[487]. То, что он увидел во время поездки останется загадкой, на которую ни один историк не сможет дать ответ. Но вся эта печальная история демонстрирует, что сталинские власти уже вполне официально присвоили Максиму Горькому тот пост, которого он давно добивался, – пост руководителя советской литературы.

23 апреля 1932 г. ЦК партии совершенно неожиданно распорядился распустить все писательские организации, в том числе пролетарские, и создать вместо них единый Союз советских писателей. Одновременно, в качестве технического его придатка был учрежден Литературный институт. Возглавить его был приглашен, разумеется, А.М. Горький.

Сталин считал, что все русские писатели должны образовать единую организацию под жестким контролем партии. Данное мнение, надо сказать не в полной мере поддерживалось Горьким. Писатель не был против создания Союза писателей, но не мог принять, что одна и та же организация осуществляет партийный контроль и выполняет требования цензуры[488]. 23 апреля 1932 года появился Оргкомитет по созданию Союза советских писателей, в который входили Сталин, Л. Каганович, П. Постышев, А. Стецкий, И. Гронский, а почетным членом был избран М. Горький. Подготовительные работы происходили под руководством И.М. Гронского, который выполнял прямые указания сталинского Политбюро. И именно от Гронского у нас имеется свидетельство о реальной роли Горького: «Я помню беседы с Алексеем Максимовичем в 28-м, 29-м, 31-м годах – пишет Громский. Он говорил, что было бы хорошо все писательские организации объединить, что это объединение дало бы возможность расширить влияние коммунистов и советски настроенных литераторов на всю писательскую массу. Но тогда это провести было нельзя – обстановка не созрела для такого решения. Условия для объединения литературных организаций создались только в результате выполнения первой пятилетки и победы социализма в нашей стране»[489].