2. Теория социалистического реализма

Нескольких страниц недостаточно, чтобы представить во всей полноте идейный контекст горьковского выступления на Первом съезде советских писателей, которое, однако, повторяло почти полностью текст статьи «Разрушение личности», отвергнутый Лениным, усмотревшим в ней присутствие опасных богдановских идей, а теперь в полном объеме принятый Сталиным. Между прочим, текст этого доклада Горький за несколько дней до Съезда отправил большевистскому лидеру на одобрение: «Посылаю Вам мой доклад и, если в него нужно внести поправки, прошу Вас дать мне об этом знать насколько возможно скорее»[496]. Парадоксальным образом Сталин, по крайней мере, формально, не обнаружил ничего неправоверного в докладе писателя, хотя не был полностью удовлетворен содержанием. В письме к Когановичу от 18 августа 1934 года он пишет «Съезд писателей вчера открылся. Вступительная речь Горького, как вы уже знаете из газет, вышла у него хорошая. Доклад, конечно, не так, но на съезде настроение хорошее, бодрое»[497].

Горький, верный своим идеям времен Каприйской школы, снова подчеркивал необходимость погрузиться в работу по культурному воспитанию масс, чтобы привести пролетариат к полному сознанию великих судеб, к которым он идет, утверждая, что это сознание, чтобы стать полным, не столько нуждается в критике – и менее всего в критике марксизма – сколько в пафосе и в религии человека. Здесь снова является на свет религия человечества, искупленного мистикой труда, эта идея захватила его во времена дружбы с Луначарским. Союз религии и социализма, когда-то вызывавший увлекала негодование В.И. Ленина, вновь становится возможным, более того, необходимым, в перспективе сталинской реставрации. В первом и во втором случае им руководил тот же импульс: псевдорелигиозный коллективизм, выраженный в идее «богостроительства», литературно развернутого в повести «Исповедь» в 1909 году и получившего свое воплощение в Советской России в конце двадцатых – начале тридцатых годов»[498].

Все, что революция потеряла в плане свободы, она компенсировала индустриализацией. Чтобы вписаться в новую партийную идеологию, М. Горькому не пришлось внутренне перестраиваться. В крестьянстве, поставленном под контроль сталинской политикой, видится ему уже не анархическая угроза, как в 1917 г, а возможность трудного и долгожданного культурного искупления. Из деревни, преображенной культурной революцией, выйдут рабочие, техники, инженеры, ученые. В 1924 г. он твердо надеялся, что деревня «очень скоро усвоит значение электрификации, ценность ученого агронома, полезность трактора, необходимость иметь в каждом селе хорошего доктора»[499]. То, что после смерти В.И. Ленина было надеждой, теперь воплощается в действительность. Теперь не кажется чем-то невозможным для деревни «понимать значение Шекспира или Леонардо да Винчи»[500]. Принести культуру в народ, обучить грамоте крестьянские массы, выпустить в свет книги миллионными тиражами – сбывается мечта всей его жизни. Мнение о том, что М. Горький против воли вынужден воспевать Сталина, мы не считаем полностью обоснованным. Как писал Витторио Страда: «Когда М. Горький принял сталинскую революцию, он был убежден, что она, укротив подрывные анархические силы, начнет великое дело коллективного строительства, оправдывая репрессивные меры высокими целями, которые она осуществляет»[501].

При внимательном рассмотрении идея социалистической индустриализации России была ближе М. Горькому, чем ленинская идея революции. И перестройка писательского труда представлялась ему совершенно естественной. Из этого, однако, не следует, что вся человеческая и политическая биография Горького выстраивается в единую линию, которая неизбежно приводит его к председательству на Первом съезде советских писателей. Да, конечно, тот «новый человек», о котором он грезил в юности, не являлся ему ни в образе героя труда, ни в образе узника, исправляемого педагогикой ГУЛАГа. И смятение, которое он испытал в лихорадочной атмосфере Нью-Йорка, породило не только критическое отношение к капитализму, но и своего рода антропологический ужас перед лицом общества, не признающего иных ценностей, кроме погони за богатством. Он, наверное, чувствовал себя обокраденным, когда Жданов в своем выступлении на писательском съезде объявил царство утопии навсегда вычеркнутым из истории литературы, – чувствовал, что его лишают права мечтать, неважно о чем, главное – о чем-то, отличном от будничной действительности.

Как бы то ни было, образ М. Горького – жертвы Сталина и одновременно инструмента в его руках – никак не складывается. Нам кажутся очень интересными размышления на эту тему Витторио Страды и Чезаре Дж. Де Микелиса[502]: первый усматривает в докладе Горького на Съезде 1934 г. посылку, «скрытым образом вытекающую из его старого «богостроительского» учения[503], находя источник доклада в лекциях по русской литературе, читанных им для рабочих – учеников Каприйской школы; второй, подчеркивая религиозную природу богостроительства, возводит главные культурные отсылки горьковских взглядов к письменной традиции славянского православия. Впрочем, именно в тот момент, когда Горький утверждал, что «Бог являлся художественным обобщением успехов труда, и «религиозное» мышление трудовой массы […] было чисто художественное творчество»[504], он сам предлагал образец литературы, «включенной в тоталитарную идеологическую систему религиозного типа»[505]. В письменной традиции православного славянства, «добровольно коллективной и потенциально анонимной, которая была сущностно направлена на борьбу во имя гегемонии некой системы ценностей (идеолого-теологического характера), свойственной для русского варианта христианской церковности»[506], литературный вымысел воспринимался как нечто чуждое правому учению и, следовательно, противное правилам игры: писатели, таким образом, могли не измышлять, не придумывать, но писать под вдохновением, исходящим свыше; то есть, должны были отображать правду, «как законное и прямое соответствие определенного словесного содержания (идеи или факта) всему комплексу (догматов, заповедей и ценностей – пер.) данной системы»[507]. Здесь необходимо подчеркнуть, что в русском языке имеются два термина, обозначающих «правду»: первый, правда, и второй – истина. Второй термин, истина, означает верное отражение объективной реальности в человеческом сознании, в то время как правда выражает соответствие высказывания реальности[508]. Впрочем, согласно Успенскому, естественным (для русской традиции – Пер.) является интерпретировать Правду как божественный принцип, а истину как принцип человеческий[509]. В заключительном акте Съезда ссылка на правду, или, точнее, на «правдивость», выражена определенно:

«Социалистический реализм, являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художника правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в её революционном развитии. Причём правдивость и историческая конкретность художественного изображения действительности должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания в духе социализма»[510].

Отсылка к правдивости и, следовательно, к правде как руководящей категории социалистического реализма, в противоположность истине указывает, как отметил Де Микелис, на «глубинную связь с религиозными основами […] или, во всяком случае, с литературными нормами древней Руси (имевшими целиком религиозную направленность)». Такая связь, как нам представляется, находится в совершенном согласии с Weltanschauung писателя (Горького – Пер.) и с его концепцией социализма как новой, секулярной, религии человечества. Эстетика Горького, которая, как отмечает Страда, уже во времена каприйских лекций перед рабочими была «категорически направлена против субъективизма и склонялась к отрицанию внутреннего мира писателя», при этом кажется хорошо вписывающейся в традицию православного славянства, которая, как мы видели, ставила коллективную норму писания выше субъективной. Педагогическая и, в то же время, телеологическая направленность социалистического реализма, соответствующая тому видению литературы, которое Горький отстаивал еще с 1909 года, являет и другую общую черту с системой древнерусской литературы, в которой пишущему полагалось «говорить слово правды» ради «пользы». В этом контексте горьковское определение социалистического реализма, которое, «вместо того, чтобы уложиться в русло ленинской мысли, опиралось на «ересь», в свое время резко раскритикованную Лениным»[511], было отражением традиционной русской религиозности, настрой которой бывший семинарист Иосифу Виссарионович чувствовал прекрасно. В этих терминах становятся совершенно понятными соображения, которые побудили Сталина без оговорок принять доклад, представленный Горьким Съезду и скопированный со статьи, отвергнутой Лениным в 1909 г. Богостроительство уже было дополняющей частью сложной системы формул сталинской политической доктрины.

Религиозный образ речи, очищенный от всяких ссылок на трансцендентное, оказывался очень удобен для распространения социализма, ибо мог будить чувства, близкие воображению простого народа. Сталин хорошо отдавал себе отчет в том, что для завоевания расположения масс необходимо высказывать идеи простые, близкие и понятные каждому. В связи с этим «религиозный атеизм», выдвинутый «богостроительством», которое в своей неистовой критике трансцендентного отстаивало божественные атрибуты за человеком, превращался в орудие власти.

Очевидно, что та же самая идея «богостроительства» вновь возродилась в несколько туманном, но узнаваемом виде в речи М. Горького на Первом съезде советских писателей.

Публицистический успех, который имела его речь, помешал ее правильному истолкованию. На заключительном заседании Съезда была принята резолюция, которая наметила для советских писателей следующие ориентиры: «положительный героизм в поэзии и социалистический реализм в повествовательной прозе, слияние идеологической пропаганды с шекспировской живописностью в драматургии; любовь к классикам и к литературной традиции в целом; абсолютная свобода писателей»[512]. Максим Горький в своем выступлении на Съезде выводит метод социалистического реализма из революционной культуры в качестве ее неизбежного итога: «Государство пролетариев должно воспитать тысячи отличных «мастеров культуры», «инженеров человеческих душ». Это необходимо для того, чтобы возвратить всей массе рабочего народа отнятое у неё всюду в мире право на развитие разума, талантов, способностей. Это намерение, практически осуществимое, возлагает на нас, литераторов, необходимость строгой ответственности за нашу работу и за наше социальное поведение. Это ставит нас не только в традиционную для реалистической литературы позицию «судей мира и людей», «критиков жизни», но предоставляет нам право непосредственного участия в строительстве новой жизни, в процессе «изменения мира». Обладание правом и должно внушить каждому литератору сознание его обязанности и ответственности за всю литературу, за все явления, которых в ней не должно быть»[513].

Но это еще не всё. Было и много других моментов, которые могли привлечь внимание Сталина. А.М. Горький называл себя «весьма сомнительным марксистом». И в своей речи, в которой он вошел в столь желанную ему роль отца отечественной словесности, А.М. Горький допустил весьма значительные отступления от марксистского идеологического канона. Начал он, к примеру, со следующего утверждения: «Роль трудовых процессов, которые превратили вертикальное животное в человека и создали основные начала культуры, – никогда не была исследована так всесторонне и глубоко, как она того заслуживает»[514].

Маркс и Энгельс уделяли немало внимания анализу понятия труда. Выходит, делали они это с недопустимой поверхностностью!

Далее мы встречаем еще одно высказывание, в котором марксистский анализ подвергается еще более откровенной критике[515]: “Имеется полное основание надеяться, что, когда история культуры будет написана марксистами, – мы убедимся, что роль буржуазии в процессах культурного творчества сильно преувеличена, а в области литературы – особенно сильно, и ещё более – в области живописи, где буржуазия всегда была работодателем и тем самым являлась законодателем. Буржуазия не имела в самой себе и не имеет тяготения к творчеству культуры, […] История технических и научных открытий богата фактами сопротивления буржуазии даже росту технической культуры […][516]».

Невозможно в данной связи не вспомнить, что об этом писали такие авторы, как К. Маркс и Ф. Энгельс, в чьих марксистских убеждениях вроде бы не приходится сомневаться: «Буржуазия показала, что грубое проявление силы в средние века, вызывающее такое восхищение у реакционеров, находило себе естественное дополнение в лени и неподвижности. Она впервые показала, чего может достигнуть человеческая деятельность. Она создала чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы; она совершила совсем иные походы, чем переселение народов и крестовые походы»[517]. А.М. Горькому нужно дискредитировать революционность буржуазии, которую основоположники марксизма всячески подчеркивали, поскольку только так можно найти идеологическое оправдание социалистической революции, свершившейся в стране, где преобладало сельское хозяйство, и не был до конца преодолен феодализм. В стране, которая под руководством товарища Сталина должна за несколько лет полностью перестроить свой экономический базис. Нелишне напомнить, что, как утверждает в «Капитале» К. Маркс, английской буржуазии для того, чтобы достичь такого результата, понадобилось два столетия. Два столетия формировали первоначальный капитал, и он буквально пропитался кровью и потом безжалостно эксплуатируемого труда. Очевидно, что если совершить революцию без участия буржуазии возможно, то невозможно социальное распределение несуществующего богатства. Уже в 1934 г. партия во главе со Сталиным пыталась доказать, что за несколько лет можно накопить такой же капитал, какой английская буржуазия накопила за два века. Разумеется, без крови и пота также было не обойтись. Именно поэтому А.М. Горький был вынужден утверждать, что революционная роль буржуазии несравнима с ролью болшевистской партии. Маркс и Энгельс писали: «Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения»[518].

В то время, когда вожди социалистической революции, свершившейся в одной отдельно взятой стране, пытались наверстать экономическое и социальное отставание, сложившееся в течение веков, когда это чудовищное усилие вновь вызвало к жизни забытое было понятие социалистической родины, «трезвый взгляд – пишет В. Страда, – должен был быть изгнан, тот самый взгляд, который дух революционного марксизма сделал еще более острым и безжалостным»[519].

В то время, когда за строительство социализма платилась жестокая цена насильственной коллективизации, ускоренной индустриализации, принудительного лагерного труда, страдающий человек возводился на пьедестал, а его убийственная работа получала идеологическое обоснование. “Наша трудовая масса всё ещё плохо понимает, что она трудится только на себя, для себя. Это сознание всюду тлеет, однако, ещё не вспыхнуло мощным и радостным огнём. Но ничто не может вспыхнуть раньше, чем достигнет определённой температуры, и никто никогда не умел так великолепно повышать температуру трудовой энергии, как это умеют делать партия, организованная гением Владимира Ленина, и современный нам вождь этой партии. Основным героем наших книг мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружён всей мощью современной техники, – человека, в свою очередь организующего труд более лёгким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны выучиться понимать труд как творчество»[520]. Если участники этого процесса не отдают себе полного отчета в великом его смысле, то, по мысли М. Горького, они нуждаются не в критике – и тем более не в марксисткой критике, – а в патетике, в своего рода обожествлении человека. М. Горький вновь возвращается к религии человека и использует богдановскую терминологию (например, ср. выражение «человека, организуемого процессами труда»).