Однако после кризиса Б. Муссолини вновь возглавил правительство и с 1925 г. не стало никаких гражданских свобод. Ситуацию, сложившуюся в стране, Горький хорошо описал в письме Р. Роллану 21 июля 1925 г. Говоря о положении в Италии, он утверждал: «Жизнь принимает формы все более жестокой гражданской войны. Европа – в судорогах и теряет былую уверенность в своем культурном престиже. С печальным изумлением видишь, как в Италии безнаказанно избивают культурных и убивают честных людей. Интеллигенция Европы должна выступить с протестом против избиения таких людей, как Амендола»[447]. В письме М. Горький упомянул Дж. Амендолу, одного из главных вдохновителей оппозиции. Он умер во Франции в 1925 г. из-за травм, нанесенных ему фашистскими боевиками. В 1926 г. наряду с другими руководителями компартии был арестован А. Грамши. Немногие избежавшие ареста партийные лидеры эмигрировали. Антифашистская политическая деятельность могла продолжаться только подпольно. Открытой оппозиции режиму не осталось. Любой контакт с членами или сочувствующими компартии стоил бы М. Горькому изгнания из Италии. В условиях отсутствия всяких демократических свобод, господства тоталитарной диктатуры, последовательного подавления партийно-политической оппозиции режиму русский писатель оказался в вынужденной изоляции.

В начале октября 1924 года к нему приехал В.Ф. Ходасевич, который оставался в доме М. Горького до 18 апреля 1925 г. Этот период нашел отражение в воспоминаниях В. Ходасевича, которые содержат проницательный психологический анализ и крайне важны с точки зрения их человеческого и политического содержания. Хотя добросовестный В.Ф. Ходасевич обещал: «В этих воспоминаниях я старался представить лишь общий психологический облик писателя, как его видел и понимал, и не касаться всей политической стороны его жизни»,[448] тем не менее, его тонкие наблюдения за жизнью писателя на протяжении восьми месяцев их общения представляют большой интерес и с точки зрения горьковской политической биографии.

В те годы вилла «Иль Сорито» описывалась в советских газетах как роскошный дворец, в котором М. Горький жил на широкую ногу в свое удовольствие. В.Ф. Ходасевич свидетельствует, что это – извращение действительности: «Больше тридцати лет в русском обществе ходили слухи о роскошной жизни Максима Горького. Не могу говорить о том времени, когда его не знал, но решительно заявляю, что в годы моей с ним близости ни о какой роскоши не могло быть речи. Все россказни о виллах, принадлежащих Горькому, и о чуть ли не оргиях, там происходивших, – ложь ложью, для меня просто смешная, порожденная литературной завистью и подхваченная политической враждой… Мысль о роскошном образе жизни Горького многих оскорбляла»[449].

Свидетельство В.Ф. Ходасевича внушает доверие не только потому, что он жил рядом с М. Горьким в Германии и в Сорренто. Еще до приезда в Италию Горький делился с ним своими размышлениями на политические темы. Об этом говорят письма М. Горького В.Ф. Ходасевичу из Гюнтершталя летом-осенью 1923 г. Особенного внимания заслуживает письмо от 8 ноября. В нем М. Горький обнаруживает свое полное разочарование в культурной политике советского режима: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что газета «Накануне» напечатала следующее: «Джоконда» – картина Микель Анджело, a в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Ницше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский и многие другие подобные еретики. И сказано: «Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги.» Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя». Сверх строки мною вписано «будто бы» тому верить, ибо я ещё не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу Указатель.

Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что ещё я могу сделать в том случае, если это зверство окажется правдой?»[450].

Такое же негодование выражено в письме к Ромену Роллану от 15 января 1924 г., в котором жена В.И. Ленина оценивается еще более негативно: «Жена Ленина, человек по природе неумный, страдающий базедовой болезнью и, значит, едва ли нормальный психически, составила индекс контрреволюционных книг и приказала изъять их из библиотек[451]». По этому поводу В.Ф. Ходасевич замечает, что если гнев по поводу культурной деятельности Н.К. Крупской был искренним, то угроза отказа от русского гражданства была несколько театральной. Замечание В.Ф. Ходасевича носит оттенок добродушной иронии, тем более, что в этот период взаимоотношения М. Горького и В.Ф. Ходасевича были настолько близкими, что они решили совместно выпускать альманах «Беседа». Таким образом М. Горький надеялся объединить все прогрессивные силы Европы, России и эмиграции: «В «Беседе» должна была найти осуществление горьковская идея «моста», соединяющего два берега русской литературы. Однако его замысел не в волне удался. В журнале действительно были представлены ведущие писатели современного мира, но российским литераторам доступ на его страницы был сильно затруден»[452].

Журнал «Беседа», публикуемый за рубежом, носил в основном литературный характер и не имел никакого антисоветского оттенка. Несмотря на это, только один из семи номеров, изданных под общей редакцией М. Горького и В.Ф. Ходасевича, поступил в продажу в Советской России. 15 мая 1925 г. Горький писал: ««Беседа» – кончилась. Очень жалко […] По вопросу – огромнейшей важности вопросу! – о том, пущать или не пущать «Беседу» на Русь, было созвано многочисленное и чрезвычайное совещание сугубо мудрых. За то, чтобы пущать, высказали трое: Ионов, Каменев и Белицкий, а все остальные: «не пущать, тогда Горький воротится домой». А он и не воротится! Он тоже упрямый»[453]. «Упрямство» писателя не было мимолетным капризом. Еще 21 апреля 1923 г. М. Горький писал Ромену Роллану в таком же духе, а 15 января 1924 г. подтвердил: «Нет, в Россию я не еду, и все более чувствую себя человеком без родины, без отечества. Я даже склонен думать, что в России мне пришлось бы играть роль крайне странную, роль врага всем и всему, и, при некоторой необузданности мыслей, слов, действий я встал бы там в смешную позицию человека, которой бьёт лбом в стену, безуспешно пытаясь разрушить её, но не имея сил даже поколебать тяжёлые камни пошлости.

Меня считают сторонником Советской Власти, а Орлар пишет в «Histoire des Soviets», что я «присоединился» к этой власти. Это не вся правда. В начале 18-ого года я понял, что никакая иная власть в России невозможна и что Ленин – единственный человек, способный остановить процесс развития стихийной анархии в массах крестьян и солдат[454]». Неизвестно, говорил ли М. Горький на подобные темы с В.Ф. Ходасевичем, который, как уже отмечалось, предпочитал не писать о политических взглядах М. Горького. Из этого периода В.Ф. Ходасевич вынес, впрочем, одно важное психологическое наблюдение: «Он не выносил уныния и требовал от человека надежды – во что бы то ни стало…: в обмен на свое участие он требовал для себя права мечтать о лучшем будущем того, кому он помогает. […] Ко всякому разочарованию, ко всякой низкой истине он относился как к проявлению метафизически злого начала. Разрушенная мечта, словно труп, вызывала в нем брезгливость и страх, он в ней словно бы ощущал что-то нечистое. Этот страх, сопровождаемый озлоблением, вызывали у него и все люди, повинные в разрушении иллюзий, все колебатели душевного благодушия, основанного на мечте, все нарушители праздничного, приподнятого настроения»[455].

Союз с В.Ф. Ходасевичем и сама жизнь М. Горького в Сорренто летом 1925 года претерпели неожиданные изменения. Весной В.Ф. Ходасевич отправился в Ирландию, где написал несколько статей о работе крупной судоверфи Белфаста. Восторженный тон статей, в которых работа ирландской верфи противопоставлялась бездействию советских верфей, вызвал недовольство М. Горького. Он написал В.Ф. Ходасевичу резкое письмо, которое привело к охлаждению между ними[456]. Г. Герлинг справедливо замечает, что за маловажным предлогом, связанным с ирландскими судоверфями, должна была скрываться совсем иная причина. В самом деле, летом 1925 г. «упрямство» М. Горького стало ослабевать, и можно утверждать, не рискуя ошибиться, что в эти месяцы в его голове возникла мысль о возможном возвращении окончательном в Россию. Мысль о возвращении была вызвана не только ностальгией, но и сооображением, что слишком долгое отсутствие негативно влияет на популярность его творчества в России, признанием, что новый советский режим, хотя и имел недостатки, все же оказался не таким слабым и нестабильным, как представлялось в первое время. В действительности, письма тех лет свидетельствуют о том, что у Горького никогда не было намерения навсегда уезжать из Советского Союза. В одном из писем Е. Кусковой в августе 1925 года он пишет: «Я никому и никогда не говорил: “В Россию не вернусь”»[457]. В том же письме он утверждает: «Мое отношение к советской власти вполне определенно: кроме нее иной власти для русского народа не вижу, не мыслю и, конечно, не желаю»[458].

Весьма вероятно, П.П. Крючков стал посредником при возвращении писателя в Россию. В те годы П.П. Крючков официально являлся доверенным финансовым агентом М. Горького и одновременно директором берлинского представительства советского издательства «Международная книга». Это – проверенные факты. А то, что он был также секретным агентом ГПУ, приставленным к Горькому, – только предположение. Однако это предположение вполне реально, поскольку известно, что после возвращения писателя в Россию П.П. Крючков действовал как агент ГПУ под личиной официального секретаря Горького. Кошенков так говорил о поведении жены Крючкова Елизаветы Захаровны в 1933 году, когда она гостила у М. Горького на Малой Никитской улице, а писатель находился в Сорренто: «[…] она уже стала не только хозяйкой вещей и комнат, она даже требовала, чтоб пришедшую почту на имя Алексея Максимовича давать ей. Здесь мне помогала ложь. Я крепко врал: на ее вопросы о письмах отвечал: “не было”, а сам всю почту прятал в сундук на кухне»[459]. На судебном процессе в 1938 году П.П. Крючков был признан виновным в убийстве Горького и его сына и расстрелян. Об истинной роли П.П. Крючкова летом 1925 г. мы можем лишь догадываться. В процитированном письме Ходасевичу, Горький сообщал, что начал переговоры о возможности печатания и распространения в России альманаха «Беседа». Типографская работа в России стоила значительно дешевле[460], чем в Германии, о чем его уведомил П.П. Крючков, человек, «стоящий ногами на земле». Вполне вероятно, что условия, предложенные тем, кто стоял «ногами на земле», в сочетании с чувством ностальгии и заботой о престиже, способствовали созреванию решения о возвращении. С другой стороны, П.П. Крючков, конечно, не мог говорить только от своего имени. Мысль о возможности возвращения А.М. Горького на родину принадлежала советскому руководству. Прошел накал революции, и новое государство больше, чем когда-либо, нуждалось в присутствии человека, чье имя гарантировало согласие и престиж. Кроме того, существовали причины, связанные с недостатком денежных средств, которые, хотя и не впрямую, могли влиять на сближение М. Горького с советским руководством.

После убийства Маттеотти политические свободы в Италии были сильно ограничены, а А.М. Горький не скрывал своих связей с неаполитанскими социалистами и коммунистами. Это бесспорный факт. Полицейские отчеты с 1924 по 1927 г. из итальянских архивов исчезли. Несмотря на это можно утверждать, что М. Горький находился под постоянным контролем фашистской полиции. После дипломатического признания фашистским правительством СССР взаимоотношения между двумя диктатурами некоторое время были хорошими. Но трудно представить себе, что итальянская полиция не занималась эмигрантом революционером. Он сохранил связи с антифашистами разных стран и никогда не прерывал отношений с родиной. Единственным свидетельством вторжения фашистского правительства в жизнь писателя является обыск, произведенный в комнате Марии Будберг в 1925 году, в результате которого Б. Муссолини было направлено письмо протеста: «17 сентября в 6 часов утра в моей квартире, в комнате секретарши моей, Марии Игнатьевны Будберг, урождённой Закревской, произведён был обыск и осмотр документов местной соррентийской полицией. Мария Будберг работает у меня с 1919 года и мне точно известно, что она человек совершенно чуждый политики, членом какой-либо политической партии ни в России, ни вне её не состояла и не состоит. В качестве секретарши она хранит в своей комнате всю мою литературную переписку и черновики рукописей моих. Поэтому я заключаю, что обыск был направлен против меня»[461].

О контроле со стороны фашистской полиции М. Горький говорит в письме к В.Ф. Ходасевичу от 8 октября 1925 года, а также сообщает о случившемся Ромену Роллану в письме от 2 декабря 1925 года[462]. Хотя Горького и уверяли, что обыск провели, поскольку подозревали в шпионаже М.И. Будберг, было очевидно, что политическая полиция просмотрела личные документы писателя и таким образом ознакомилась с его перепиской с представителями левой европейской интеллигенции. Действительно, баронесса хранила в своей комнате всю его корреспонденцию. Мы знаем, что М. Горький отправил Б. Муссолини два письма и две телеграммы и был возмущен, вместе с советским послом, отсутствием ответа. В полицейском отчете 1928 г. подчеркивается, что писатель, возвращаясь из Москвы, останавливался в Риме, где, «улыбаясь, напомнил послу Курскому, что два-три года назад по распоряжению префекта Неаполя в его доме был произведен обыск и возмущенный этим фактом, Горький направил письмо протеста непосредственно многоуважаемому господину Муссолини, который, ответил ему очень вежливо, сожалея о случившемся»[463].

В главном государственном архиве Италии – в Центральном управлении по делам общественной безопасности – хранится дело номер 619, к которому в период с 1927 по 1933 г. подшивались все доклады полиции, касающиеся М. Горького. Это свидетельствует о том, что полиция следила за писателем. Слежка стала интенсивной в последние месяцы его пребывания в Сорренто. Все люди, вступавшие с Горьким в контакт, немедленно попадали под подозрение и о каждом их действии сообщалось в отдел политической полиции Министерства внутренних дел Италии. Так, например, в деле некоего Д. Прясникова говорится: «Прибыл в Сорренто из Рима вечером 21 ноября, остановился в “Отель Рояль”. На следующий день отправился на виллу “Иль Сорито”, где проживает известный писатель Максим Горький, с которым он имел четырехчасовой разговор. Во второй половине того же дня Прясников уехал из Сорренто в Кастелламмаре ди Стабия […] помимо вышеуказанного иностранного гражданина, который, как было выяснено, не является служащим российского посольства, ни один русский больше не приезжал из Рима в вышеупомянутую коммуну и не имел личных бесед с Горьким. На данный момент, в связи с закрытостью встречи Прясникова и Горького, о теме и цели ее ничего не известно, однако расследование продолжается»[464], и Главный комиссар Неаполя оставляет за собой обязанность доложить о нем позднее. Д. Прясников попал под подозрение после встречи с М. Горьким, а описание его внешности и номер паспорта были направлены в отдел политической полиции. Это наглядно объясняет, что не только сам писатель, но и все те, с кем он общался, находились под угрозой ареста и высылки из страны.

Помимо людей, приезжавших в Сорренто, под контролем находилась и вся переписка писателя, проходившая по официальным каналам. 30 октября 1927 г. Главное управление почт и телеграфов сообщило политической полиции об изъятии посылки для М. Горького, прибывшей из Москвы, а 12 декабря 1928 г. была изъята книга «Письма Сакко и Ванцетти», доставленная из Нью-Йорка. После тщательного изучения представителями полиции книга «Письма Сакко и Ванцетти» дошла до адресата 13 января 1929 г. 12 марта 1930 г. региональный Комиссариат Неаполя сообщил в Главное управление по делам общественной безопасности Министерства внутренних дел, что «по запросу префектуры Удине несколько дней назад, согласно порядку, установленному в свое время уважаемым Министерством, было изъято несколько заказных писем, отправленных на имя писателя Максима Горького из Москвы, в связи с обнаружением в них копий газеты “Правда”, запрещенной к ввозу в Королевство». Таким образом, очевидно, что контроль над всей перепиской Горького осуществлялся по указанию властей. В связи с изъятием писем посольство СССР направило официальный запрос в Министерство иностранных дел Италии[465] с просьбой дать оценку ситуации, а городской Комиссариат Неаполя отправил в Министерство внутренних дел ноту, в которой выражалось сомнение в целесообразности дальнейших изъятий печатных изданий, так как «подобные действия в отношении Горького могут быть расценены им как особое подозрение, и хотя эти меры не влекут никаких конкретных практических и политических выводов, они могут вызвать раздражение писателя и неуместные комментарии в адрес Режима»[466]. После этого Министерство внутренних дел сняло запрет на пересылку прессы, «принимая во внимание, что пребывание Горького в Итальянском Королевстве всегда было официально разрешено, а экземпляры газет не казались (не кажутся) предназначенными для пропаганды коммунистических идей в Италии».

За этим последовали любопытные анонимные сообщения от информаторов политической полиции. Докладывали, что М. Горький, будучи коммунистом, был и почитателем фашистского режима, о котором он всегда отзывался положительно. Особенное восхищение писателя вызывал дуче Муссолини (Париж, 12 декабря 1930 г.). Уверяли, будто бы в коммунистической среде все абсолютно уверены, что М. Горький станет послом СССР в Италии (Базилеа, 29 июля 1931 г.). В посольстве СССР, сообщали информаторы, поднят вопрос о том, что фашистская печать сообщает о возвращении писателя в Москву. Но в газетах не указывается причина, по которой русский писатель оставил свою виллу в Сорренто. Иначе говоря, замалчивался тот факт, что причиной был план покушения на жизнь М. Горького, разработанный русскими, проживающими за границей (Рим, 4 мая 1932 г.).

Ни одно из этих сообщений нельзя воспринимать серьезно. Благодаря имеющимся документам, мы можем утверждать, что в последние месяцы пребывания М. Горького в Сорренто слежка за ним и людьми, с которыми он контактировал, была усилена. Это становится очевидным, если прочесть следующее анонимное сообщение от 31 декабря 1932 г.: «Замечу, что вокруг знаменитого русского писателя Максима Горького, проживающего на острове Капри и его семьи формируется подозрительный круг лиц, проживающих на территории Италии и придерживающихся большевистских идей. Эти люди вполне могут создать на острове или же в Неаполе некую организацию»[467]. Таким образом, представители политической полиции были вынуждены подробно изучать деятельность писателя. Существует доклад Коммисариата Неаполя, созданный под руководством Главного управления по делам общественной безопасности и, отредактированный 12 июня 1933 г., то есть тогда, когда М. Горький уже выехал из Италии. В докладе подробнейшим образом описан каждый человек, который когда-либо проживал в доме писателя, каждый человек, который когда-либо был гостем на его вилле. Любые действия этих людей записывались. Полиции были известны их профессии, социальное положение, дата прибытия на виллу и отъезда из дома М. Горького. В документе сказано, что писатель «всегда вел достаточно уединенный образ жизни, в то время как другие члены его семьи, например, сын, сноха и жена, постоянно совершали различные поездки». Однако причины таких поездок в документе не поясняются. Полиция так и не обнаружила доказательств того, что Горький и члены его семьи занимаются прокоммунистической деятельностью, но совершенно очевидным было то, что сохранялась связь этой семьи со своими соотечественниками.

Контроль над жизнью Горького выражался в том, что полиция досконально изучала особенности расположения виллы, привычки каждого члена семьи писателя и каждое действие абсолютно любого гостя этого дома. Весомых результатов подобные методы усиления контроля не дали. Более того, теперь казалось, что жизнь этого дома просто не для посторонних глаз, и взять ее под контроль лишь с помощью тех средств, которыми располагала полиция, нельзя»[468]. По словам Главного комиссара Неаполя, «виллу никогда не посещали итальянцы, поэтому посылать туда информаторов, которые могли бы в последствии доложить о строящихся в стенах этого дома антифашистских заговорах, было бесполезно. К тому же вилла находится достаточно далеко от центра. Следовало бы установить постоянный контроль за домом, причем контроль этот должен осуществляться на достаточно близком расстоянии»[469]. И, конечно же, вовсе не представлялось возможным тщательнее следить за перепиской М. Горького. Ведь у этой семьи были связи в посольстве СССР в Италии. Легко предположить, что «ответы на письма, вызывающие сомнения, доходили бы до Горького другими путями». Доклад завершается просьбой «распространить особые распоряжения по повышенному надзору на пограничной территории, а также в префектурах Королевства в отношении советских подданных, слишком часто бывающих в Италии»[470]. Учитывая все вышеперечисленные факторы, легко понять, что насильственное отчуждение семьи М. Горького от итальянских реалий и постоянный контроль со стороны фашистской полиции, стали причиной, подтолкнувшей Горького к возвращению на Родину. Оставаться же в Европе, особенно после прихода к власти Гитлера, было бы просто напросто очень опасно. За несколько дней до возвращения в СССР М. Горький писал Р. Роллану: «Все что сейчас творится в Европе и под ее разлагающим влиянием на Востоке, да и всюду в мире, показывает нам, до чего трагикомически непрочны основы буржуазной, своекорыстной, классовой культуры. Вы знаете я марксист, не потому, что читал Маркса кстати скажу: я мало читал его, да и вообще в книгах, я ищу не поучения, а наслаждения красотой и сылою разума. Ложь, лицемерие, грязный ужас классового строя я воспринимал непосредственно от явлений жизни, от фактов быта. Поэтому происходящее в наши дни, возбуждая отвращение, не очень изумляет меня. По всем посылкам, которые наблюдал я полсотни лет сознательной моей жизни, явствовало, что вывод из этих должен быть грозным и сокрушительным. И – вот он, вывод: в стране Гёте, Гумбольда, Гемгольца, и целого ряда колоссально талантливых людей, чудесных мастеров и основоположников культуры, – в этой стране всей жизнью ее безответственно, варварски командует крикливый авантюрист, человеческого плоского ума, бездарный подражатель искусного актера Бенито Муссолини. В этой стране, где проповедовалась идея культурной гегемонии немецких мещан над мещанами всей Европы, теперь проповедуется отказ от культуры, возращение назад, даже не к средневековью, а ко временам Нибелунгов […] У меня есть основание полагать, что это вырождение свойственно не только германским странам и что при первом серьезном потрясении оно проявится также во Франции и Англии – на всем Западе»[471]. Разве возможно было остаться в Европе и продолжать жить в таких условиях, подвергая постоянной опасности и себя самого и свою семью? Конечно же, нет. У М. Горького не было выбора, и он решился вернуться, веря в то, что на родине, где он когда-то боролся с безграмотностью, ему удастся восстановиться как крупному литературному деятелю и осуществить культурную революцию, в которую он верил еще со времен жизни на острове Капри и которая была задушена революцией 1917 г. Он не смог остаться в уголке Италии и наблюдать за происходящим. И, конечно же, он никак не мог предвидеть, на пороге каких событий стояла тогда его Родина.

Только в 1933 г. писатель окончательно покинет виллу в Сорренто. Однако посещения М. Горьким сталинской России – в 1928, 1929, 1930 и 1931 гг. – открывают новую и последнюю главу в его жизни.