В жизни Горького нет больше примеров такого постоянства в осуществлении политической и публицистической деятельности, как во времена «Несвоевременных мыслей». Основной ее пафос – решительное неприятие большевистских методов руководства революционным процессом. Будучи деятельностью по преимуществу журналистской, она не отличается идеологической последовательностью, что Горькому вообще свойственно. Стимулом к политическим размышлениям служит, как правило, какой-либо эпизод из хроники событий этого страшного года, письмо читателя или необходимость откликнуться на очередной выпад со стороны «Правды». Но при всей разнородности поводов для газетных выступлений антибольшевистская позиция Горького вырисовывается в них с большой определенностью.
При всех недостатках, присущих любой схематизации, можно выделить следующую основную линию горьковской критики. Один из самых постоянных ее мотивов – отсутствие политической демократии. Подавление демократии для Горького неприемлемо по нескольким причинам. Во-первых, оно обманывает вековые чаяния интеллигенции. Во-вторых, оно тормозит интеллектуальное развитие и культурный рост масс, на что Горький реагировал особенно болезненно. Пренебрежение к демократии неминуемо влечет за собой пренебрежение к народу: «Я знаю, – сумасшедшим догматикам безразлично будущее народа, они смотрят на него как на материал для социальных опытов; я знаю, что для них недоступны те мысли и чувства, которые терзают душу всякого искренного демократа, – я не для них говорю»[369].
Разумеется, темы демократии, восторжествовавшей благодаря революции демократии, равно как и становления нового человека и освобождения творческого потенциала народных масс, присутствовали у Горького скорее в качестве утопического идеала. В конечном счете, проза действительности, пришедшая на смену поэзии мечты, неизбежно приносит с собой чувство разочарования. 1917 год – это тот рубеж, за которым приходит конец благородным иллюзиям и начинается «построение социалистического порядка». М. Горькому, вполне возможно, всякий порядок, не только этот, был бы не по душе. Как писал В.Ф. Ходасевич: «Единственное спасение человека он видел в творческой энергии, которая немыслима без непрестанного преодоления действительности надеждой. Способность человека осуществить надежду ценил он высоко, но самая это способность к мечте, дар мечты – приводили его в восторг и трепет. Создание какой бы то ни было мечты, способной увлечь человечество, он считал истинным признаком гениальности, а поддержание этой мечты – делом великого человеколюбия»[370].
читаем у Горького в пьесе «На дне»[371].
Горькому довелось жить, как отмечает тот же В.Ф. Ходасевич, в то время, когда «сном золотым» считалась социальная революция, в которой видели избавление от всех зол, тяготеющих над человечеством. И вот теперь, зимой 1917–1918 г., этот сон таял на его глазах и вместе с ним таяли иллюзии – их становилось меньше с каждым новым шагом по пути, ведущему к «святой истине».
Тем не менее, было бы неправильно выводить антибольшевизм А.М. Горького из романтических элементов, присущих его мировоззрению. Если революция и не могла воплотить в жизнь утопию, то из этого не следует, что путь, избранный Лениным, каким бы успешным он в практическом смысле ни оказался, был единственно возможным. После прихода большевиков к власти Рыков, Ногин, Милютин и некоторые другие народные комиссары подали в отставку. Они требовали вступить в коалицию с другими социалистическими партиями. Они полагали – и к ним вскоре присоединились Каменев и Зиновьев, – что возможно сформировать правительство, состоящее не только из большевиков и опирающееся не только на политический террор. Горький, как утверждает Пачини[372], был того же мнения и мечтал о таком государственном устройстве, которое поддерживали бы все демократические и социалистические течения. «Все условия действительности – пишет он, – повелительно диктуют необходимость объединения демократии, для всякого разумного человека ясно, что только единство демократии позволит спасти революцию от полной гибели, поможет ей одолеть внутреннего врага и бороться с внешним. Но Советская власть этого не понимает, будучи занята исключительно делом собственного спасения от гибели, неизбежной для нее»[373].
В рамках именно этой политической линии и возникла «Новая жизнь». Но очень быстро, как только полностью определилась ленинская политическая стратегия, стало ясно, что у газеты нет надежды на успех. Неслучайно буквально через несколько дней после захвата власти большевиками Н. Суханов опубликовал в «Новой жизни» статью «Диктатура гражданина Ленина»[374], а Горький через несколько недель напишет Екатерине Пешковой: «Мы здесь [в Петербурге] живем в плену большевиков. Житьишко невеселое и весьма раздражает, но – что же делать? Делать – нечего. Претерпели самодержавие Романова, авось и Ульянова [Ленина] претерпим. Жизнь стала сплошным анекдотом – весьма мрачным. […] Работать – не хочется. Да и вообще ничего не хочется, апатия какая-то, совершенно несвойственная мне»[375].
Уже 7 ноября Горький видит: «Ленин и Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чём свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути «социальной революции»– на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революций. На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин»[376].
В той же статье действия большевиков по подавлению демократии сравниваются со столыпинскими репрессиями. Горький предупреждает рабочих, что за ленинский безумный и кровавый опыт социальной инженерии расплачиваться предстоит самому пролетариату.
Горький раз за разом возвращается к той мысли, что государственный строй, созданный Лениным, приведет к торжеству всех анархических элементов, вовлеченных в революционное движение. Красной нитью через его статьи проходит отвращение к кровопролитию, убийству, к тому тяжкому наследию насилия и угнетения, которое, как считал Горький, досталось революции от царского режима. Писатель убежден, к тому же, что этот террор ни к чему не приведет и что ленинская стратегия обречена на провал. Среди многочисленных причин этого неизбежного поражения он выделяет крестьянский вопрос, полагая форменным безумием рассчитывать на успех революции в стране, где восемьдесят процентов населения составляют крестьяне.
В отношении крестьянства его пессимизм питается из двух источников: в идейно-политическом плане Горький подчеркивает коренное различие менталитета и интересов рабочего и крестьянина; к этому присоединяется общее негативное мнение о русском крестьянине, которое можно определить как антропологическое. «Из этого материала – из деревенского тёмного и дряблого народа, – фантазёры и книжники хотят создать новое, социалистическое государство, – новое не только по формам, но и по существу, по духу[377]». Среди весьма жестких характеристик этого «дряблого народа[378]» самой продуманной является “собственнический индивидуализм, который неизбежно должен будет объявить жестокую войну социалистическим стремлениям рабочего класса[379]». М. Горький при этом не делает различия между бедным и богатым крестьянством: «я никогда не восхищался русской деревней и не могу восхищаться «деревенской беднотой» органически враждебной психике, идеям и целям городского пролетариата»[380].
Отношение М. Горького к крестьянству не ограничивается убеждением в несовместимости его интересов и интересов пролетариата: в крестьянине для Горького сводятся воедино все худшие черты русского народа. Страх перед деревенским миром можно считать политическим выражением главной особенности психологического строя писателя, его устремленности к мечте и его способности именно в мечте находить единственное оправдание бытия. Нет ничего более противного этому, чем реализм, укорененность в традиции, недоверие ко всему иллюзорному, присущие крестьянскому сознанию. Е.Д. Кусковой он в 1929 г. скажет: «Я искренно и неколебимо ненавижу правду»[381]. Крестьянство и было той вечной русской «правдой», которая всей своей серостью противостояла красоте мечты. В сложной личности Горького психоэмоциональные склонности и идейно-политический выбор смешиваются до полной неразличимости. Но не только это следует учитывать, анализируя жесткую критику крестьянского мира у Горького, которую он будет выссказывать неоднократно вплоть до написания в 1922 году статьи «О русском крестьянстве»[382].
По словам Валентинова, «можно считать неопровержимым, что если Горький сжимался и про себя стонал, узнавая об истреблении старой большевистской гвардии (в частности, его товарищей по «Летописи» и «Новой жизни»), о гонениях на интеллигенцию, об эксплуатации рабочих, – он считал, что нужно уберечь город от нашествия сермяжных варваров. Мужика вообще, а русского в частности, он не терпел еще с 1888 года, после событий в деревне Красновидово на берегу Волги. Русский мужик в его глазах был олицетворением Азии, всего дикого, зверского, бессмысленного, антисоциального, зоологического, и дикость этого мужика он ненавидел с
Отношение к крестьянину определяется не только страхом перед настоящим и опасением перед будущим, крестьянину вменяются в вину даже травмы, нанесенные прошлым, причем не только российским. Именно крестьяне задушили Парижскую коммуну: «Парижкую коммуну зарезали крестьяне, – вот что нужно помнить рабочему. Вожди его забыли об этом»[384]. Возникает впечатление, что несколько месяцев спустя после начала революции единственным, кого русским рабочим стоило опасаться, оставалось крестьянство. Слова Ленина о том, как «была задушена» Коммуна, бросают яркий свет – в том числе и в плане исторической критики – на различия в аналитических подходах между ним и Горьким: «Вся французская буржуазия, все крупные земельные собственники, все люди Кошелька, все крупные и мелкие воры, все эксплуататоры объединятся против нее. Этой буржуазной коалиции, поддерживаемой Бисмарком, который освободит сто тысяч французских военнопленных, чтобы подавить революционный Париж удалось поднять неграмотных крестьян и мелкую провинциальную буржуазию против парижского пролетариата […]»[385].
В отношении единственного исторического примера пролетарской революции, предшествовавшей Октябрьской, точки зрения Ленина и Горького существенно отличаются друг от друга. Для Ленина вражда крестьянства к Коммуне проистекает из соединенных действий многочисленных противников парижского пролетариата. Для Горького реакционная и реставраторская позиция сельских классов присуща им как таковым; в России в 1917 г. должна неизбежно повториться катастрофа, постигшая Париж в 1871 г. Неважно, каким – хорошим или плохим – пророком оказался Горький. Имеет значение другое: Горький с полной ясностью осознавал необходимость «буржуазной» фазы в революционном движении, которая обеспечила бы, с одной стороны, консолидацию демократических институтов, а с другой, способствовала бы хотя бы частичной пролетаризации крестьянского по преимуществу населения России.
Чувства и мысли художника в данном случае не искажают чистоту политического анализа, но подкрепляют его, сливаясь воедино в горниле гражданской страсти, сообщающей некоторым страницам из «Несвоевременных мыслей» силу убедительности, над которой даже время оказалось не властно.
К сожалению, как мы убедимся в дальнейшем, такой союз эмоционального и идеологического иногда будет приводить к противоположному результату и к не самым светлым эпизодам в горьковской биографии. Но нельзя и в полной мере согласиться с мнением Валентинова: «В этом важнейшем вопросе у Горького не было, как во всех других, приспособления ко взглядам Сталина. Неизжитая душа Челкаша тут сошлась с душою азиата-диктатора»[386]. Это звучит как серьезное обвинение, но все же не имеет ничего общего с реальным положением вещей, так как если правда то, что Горький не любил крестьянство, правда также и то, что он не может нести ответственность за перегибы сталинской политики, и нельзя утверждать, что писатель доподлинно знал ситуацию в русских деревнях[387]. Как пишет Л.А. Спиридонова, «Горький не был ни в одной деревне»[388]. Исследовательница приводит также слова, сказанные писателем после посещения колхоза «Гигант», в котором он останавливался во время поездки на юг России: «Коллективизация может дать очень благоприятные результаты только при безусловной добровольности участия крестьян в колхозах»[389]. Эти слова подтверждают одобрение Горьким коллективизации, но не насильственной коллективизации. Для Горького крестьянин является сосредоточением худших пороков человечества, которые, по его мнению, трудно искоренить. Как мы видели, писатель считал, что только культура может привети к прогрессу и победе социализма, но нельзя утверждать, как это делают многие, что отношение Горького к крестьянству лежала в основе чудовищной политии Сталина. Среди прочих И. Солоневич пишет: «Гитлеры и Сталины являются законными наследниками и последствиями Горьких и Розенбергов»[390]. Это утверждение слишком расходиться с реальностью и намерениями писателя, который не думал ни о чем подобном.
Критика Горьким большевиков в месяцы, последовавшие за революцией, основывается на его особой концепции марксизма, которую сам он называет еретической: «Я считаю себя везде еретиком. В моих политических взглядах, вероятно, найдётся немало противоречий, примирить которые не могу и не хочу, ибо чувствую, что для гармонии в душе моей, – для моего духовного покоя и уюта, – я должен смертью убить именно ту часть моей души, которая наиболее страстно и мучительно любит живого, грешного и – простите-жалкенького русского человека»[391]. В чем ему нельзя отказать, так это в искренности. «На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут “творить историю русской революции”»[392].
Эти слова удостоились неодобрительного замечания Сталина. Записав Горького по разряду перепуганных неврастеников из интеллигенции, которые «дезертирует из рядов Революции в черную рать Бурцевых-Сувориных»[393], Сталин предупреждал, что революция не будет считаться со знаменитостями и те из них, кто не пройдет ее школу, лопнут, как мыльные пузыри. Вряд ли Горького напугало сталинское предостережение, а представить его примкнувшим к черносотенцам вообще невозможно.
С другой стороны, столь же неверно, что история русской революции состоит из одних грабежей и бандитизма. Но мы и не должны искать в «Несвоевременных мыслях» холодной политической аналитики: на них, конечно, наложила печать обстановка ожесточенной полемики, в которой они родились и о которой свидетельствуют. С учетом этих оговорок некоторые оценки Горького выдержали испытание временем. Среди них понимание того, что созданное Лениным государство, в противоречии с принципами интернационализма, обречено на то, чтобы иметь свою real-politik, ничем особенно не отличающуюся от проводившейся похороненной им монархией. В связи с условиями мира, заключенного в Брест-Литовске, Горький замечает: «Это не политика рабочего класса, а древнерусская, удельная, истинно суздальская политика»[394].