Цензура «Несвоевременных мыслей», его плохо скрываемое недоверие к новому курсу, постоянное обращение к нему представителей интеллигенции, находившихся в разной степени немилости у нового правительства, предоставление им своего жилища в Петрограде в качестве убежища для всех тех, кому было трудно, – все это не могло не вызвать широкого осуждения и политического недоверия к Горькому.
Источником, проливающим свет на эти неприятности, на эти все возрастающие трудности чисто человеческого и политического характера, является переписка, которую Горький вел в 1918–1935 годах с Романом Ролланом. 25 сентября 1921 г. Горький в явно подавленном настроении изливал душу своему французскому другу: «Я чувствую себя очень утомленным; за последние семь лет я видел и пережил много тяжелых драм, – тем более тяжелых, что они были вызваны к жизни не могучей логикой чувства и воли, но тупым и холодным рассудком фанатиков и трусов. Тяжело также видеть зловещую настороженность, хищных птиц и зверей, которые, глядя на судороги смертельно уставшей России, ожидают безопасной минуты, чтобы выклевать ее глаза и разорвать голодное тело»[422].
И еще – 3 января 1922 г.: «Ошибочно думать, что русская революция есть результат активности всей массы русского народа, – нет, народная масса все еще не усвоила, не понимает значения событий. Разумеется, последние четыре года значительно поколебали ее инерцию, но – основным стремлением всякого народа является стремление к покою. Революции всегда совершались – Вы это знаете, – волей многих безумцев, – русская революция подчинена этому же закону. И теперь, когда истинные революционеры, люди высокого духа, – частью погибли в борьбе, частью изработались, устали и поглощаются будничной, черной работой, – теперь возможно в русском крестьянстве возвращение к старине, к «порядку», во что бы то ни стало. Консерватизм деревни может быть побежден только мощно развитой техникой – машины, машины! […] Интеллектуальная сила России быстро убывает – за эти четыре года погибли десятки ученых, литераторов, художников»[423].
Среди «фанатиков, которые отличались своими тупоумными взглядами», особую роль играл, по мнению Горького, прежде всего, Зиновьев. Отношения Горького с Зиновьевым были плохи и с каждым днем ухудшались. В.Ф. Ходасевич замечает: «Зиновьев старался вредить Горькому, где мог и как мог. […] Дерзость его доходила до того, что его агенты перлюстрировали горьковскую переписку – в том числе письма самого Ленина. […] Незадолго до моего приезда Зиновьев устроил в густо и пестро населенной квартире Горького повальный обыск. В ту же пору до Горького дошли сведения, что Зиновьев грозится арестовать «некоторых людей, близких к Горькому»[424]. Зато «время от времени у Горького собирались петербургские большевики, состоявшие в оппозиции к Зиновьеву»[425].
Факт вражды между Горьким и Зиновьевым и ее роль в решении писателя эмигрировать второй раз подтвердила и Нина Берберова. Но, во всяком случае, В.И. Ленин, конечно, стремился не делать достоянием гласности враждебное отношение партии к товарищу М. Горькому. Даже в моменты наибольшего охлаждения эта осторожность в отношении Ленина к Горькому постоянно сохранялась.
В.И. Ленин, в отличие от Сталина, не допускал вероятности того, что М. Горький может оказаться в какой-то момент в лагере врагов революции. «Он ограничивался тем, что указывал ему на ошибки, помогал найти пути их преодоления, следил за его верностью революции и советовал ему внимательно наблюдать за тем, как трудится рабочий класс»[426].
Разница между цензурой Сталина и Ленина отмечалась самим Горьким. В то время, как Сталин угрожал, Ленин ограничивался «горестным покачиванием головы» и говорил: «Вы компрометируете себя в глазах товарищей и рабочих[427]». Возможно, что именно для того, чтобы писатель не скомпрометировал себя окончательно, Ленин 9 августа 1921 г. сообщал ему, одобряя и поддерживая его мысль об отъезде: «Переслал Ваше письмо Л.Б. Каменеву. Я устал так, что ничегошеньки не могу. А у Вас кровохарканье и Вы не едете!! Это ей же ей и бессовестно и нерационально. В Европе в хорошей санатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни леченья, ни дела – одна суетня. Зряшная суетня […] Ваш Ленин»[428].
Несомненно, было бы неверно полагать, что забота Ленина о легких Горького объяснялась только деловыми соображениями. Герлинг справедливо пишет, что «можно найти признаки живого искреннего интереса, который Ленин проявлял к здоровью Горького еще до революции[429]». В 1913 г. он спрашивал, можно сказать, с сердечным участием: «Есть ли в этой Италии первоклассные врачи?»[430]. И нет сомнений, что в 1921 г. в заботе, с которой Ленин[431] стремился ускорить его отъезд, наряду с беспокойством по поводу его болезни, имело место законное стремление «спасти его от всех неприятностей и от разочарований послереволюционного периода, которые могли бы еще больше уменьшить его веру в Революцию и отдалить его от нее»[432].
Деятельность Горького касалась не только чисто гуманитарной сферы. Кроме молока, масла, лекарств и других вещей, которые нельзя было достать в те трудные времена, он не отказывался от того, чтобы добиваться выдачи паспортов и выездных виз для интеллигентов, которые, оказавшись за границей, не выказывали особых симпатий к революции.
16 октября 1921 г. Горький покинул Россию. Он уехал с чувством вражды не только к ненавистному Зиновьеву, но и к режиму, цензура которого препятствовала, с его точки зрения, распространению культуры и свободному распространению идей. Несмотря на вполне понятный гнев, выраженный в этом письме, с первых же дней изгнания М. Горький не пожелал предать огласке свои серьезные разногласия с руководством партии и в интервью газете «Дейли Ньюс» заявил: «В принципе я совершенно разделяю теорию Ленина и твердо верю в международную социальную революцию[433]. Его позиция по отношению к русской эмиграции с самого начала была сложной[434]. Как пишет Россана Платоне, в корреспонденции тех лет заметны его колебания: «В письмах к Ходасевичу часто можно увидеть довольно резкую критику советского государства; в письмах к советским корреспондентам, в первую очередь, к обеим бывшим женам Е.П. Пешковой и М.Ф. Андреевой, сильнее выражено неприятие эмиграции. Это нельзя отнести к банальному феномену оппортунизма, скорее, здесь отразились внутренние переживания писателя, с которыми сложно было примириться, они и стали определяющими для такого противоречивого и двойственного отношения»[435]. Это отношение привело к тому, что Горький остался в стороне, не соглашаясь окончательно примкнуть ни к одному из лагерей: принять эмиграцию означало бы отказаться от возможности будущего возвращения на Родину и, очевидно, что несмотря на его жестко критическую позицию по отношению к деятельности большевиков, он не чувствовал себя готовым к окончательному разрыву, с другой стороны, он не хотел и уступать политической воле, далекой от его мировоззрения и наносящей вред рабочему классу. Таким образом, писатель избегал окончательных решений, которые могли бы стать бесповоротными. В последующие годы он придерживался той же позиции и никогда не позволял себе открытой критики. Однако публикация очерка «О русском крестьянстве» вызвала возмущение и критику в среде русской эмиграции и в самой советской России. В этом очерке и в последовавшей за ним статье «Интеллигенция и революция» он выражает резко отрицательное отношение к Октябрьской революции. Другим камнем преткновения в отношениях М. Горького и советских политиков стал процесс над эсерами. Весной 1922 года он писал Рыкову: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством, это будет убийство с заранее обдуманным намерением, – гнусное убийство. Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и другим это моё мнение. Надеюсь, оно не удивит вас, ибо вам известно, что во время революции я тысячекратно указывал Советской власти на безмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране. Ныне я убеждён, что если эсеры будут убиты, это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России»[436].
Это письмо М. Горького Ленин назвал «поганым»[437], за ним последовала официальная атака на писателя в газете «Правда». В правдинской статье, автором которой был Карл Радек, утверждалось: «Максим Горький никогда не был пролетарским писателем»[438]. В газетах имя М. Горького стало упоминаться исключительно в негативных контекстах. Наступил период наибольшего охлаждения в отношениях писателя с Советским Союзом. Однако это не улучшило взаимоотношений М. Горького с русской эмиграцией, он по-прежнему отказывался сотрудничать в эмигрантской прессе.
Когда в августе и сентябре 1922 года из Советского Союза была изгнана многочисленная группа (160 человек) российской интеллигенции, он снова почувствовал потребность выразить свое мнение. Его письмо по этому поводу появилось в свет в газете «Накануне». Газета была выбрана неслучайно: хотя она и издавалась зарубежом, но не была запрещена в Советской России. «Появление его письма в этой газете, – пишет Н. Примочкина, – позволяло надеяться на то, что его мнение дойдет не только до партийных верхов, но и до интеллигентного русского читателя по обе стороны границы»[439].
В письме М. Горький утверждает, что верит в том, что советская власть является единственной силой, способной «преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию этой массы», но в то же время он не мог принять политику большевиков по отношению к интеллигенции:
«Я не могу согласиться с отношением Советской власти к интеллигенции. Считаю это отношение ошибочным, хотя и знаю, что раскол среди русской интеллигенции рассматривается – в ожесточении борьбы – всеми его группами, как явление политически неизбежное. Но это не мешает мне считать ожесточение необоснованным и неоправданным […] Люди науки и техники – такие же творцы новых форм жизни, каковы Ленин, Троцкий, Красин, Рыков и другие вожди величайшей революции. Людей разума не так много на земле, чтобы мы имели право не ценить их значение. И, наконец, я полагаю, что разумные и честные люди, для которых «благо народа» не пустое слово, а искреннейшие дело всей их жизни – эти люди могли бы договориться до взаимного понимания единства их цели, а не истреблять друг друга»[440].
Тон письма ясно показывал, что писатель не желает углубления конфликта с советской властью, однако и на этот раз не намерен отказываться от своих убеждений и от борьбы за спасение интеллигенции и свободу мысли. Тот факт, что Горький никоим образом не намеревался окончательно разрывать отношения с советским правительством, подтверждается его постоянными проектами возвращения на Родину, пусть и на короткие периоды, о чем свидетельствуют письма тех лет[441]. Кроме того, нельзя оставлять без внимания и финансовую зависимость писателя о Советского Союза, так как для жизни заграницей ему требовались авторские отчисления с проданных книг. В 1922 году после просьбы М.Ф. Андреевой, сообщавшей Ленину о том, что Горький болен и ему нужны деньги, писатель подписал договор с Торгпредством РСФСР об издании полного собрания сочинений. Это издание позволило ему безбедно прожить до 1928 года.
В течение двух лет Горький находился в центральной Европе, прежде чем обосноваться во второй раз в Италии. В 1922 г. он жил в Германии в Саарове, недалеко от Берлина. В 1923 г. писатель ненадолго оказался во Фрейбурге, а затем в Чехословакии. Зиму 1923 г. он провел на элегантном курорте в Мариенбаде. Несмотря на неудовлетворительное состояние здоровья, для М. Горького начался один из самых плодотворных творческих периодов. После пяти лет, всецело посвященных спасению интеллигенции от смерти, голода и нищеты, вдали от ужасов послереволюционной действительности он снова начал писать: «Пишу много и охотно. Это моя цель»[442]. Закончив последнюю часть автобиографической трилогии – «Мои университеты», – он собрал записи военных и революционных лет в книгу «Заметки из дневника. Воспоминания» и начал работать над своими лучшими рассказами – «Рассказы 1922–1924 годов»[443]. Рассказы «Воспитатели» и «Законник» российская цензура запретила, первый – за резкую критику русского народа, второй – за слишком открытую критику арестов невинных, лишенных, по его мнению, свободы слова.
В январе 1924 г. его настигла весть о смерти В.И. Ленина. Немногим более месяца спустя он напишет Роллану, что смерть Ленина причинила ему ужасную боль, «не говоря уже об огромной, невосполнимой потере, которой она является для России, незаменимая утрата. Я не верил, что он умрёт так скоро […] Он был аскет, целомудренный человек, он истратил свой мозг на ненависть к несчастьям жизни, на тайное, глубоко скрытое в душе чувство сострадания к людям. Я – знаю, что любил людей, а не идеи, вы знаете, как ломал и гнул он идеи, когда этого требовали интересы народа»[444].
Думается, эти слова сказаны не просто к случаю, но свидетельствуют о глубоком уважении М. Горького к В.И. Ленину-человеку и политику. Время непонимания и споров осталось позади, а ведь их отношения неоднократно находились на грани полного разрыва. Трудно согласиться с мнением историков, утверждающих в последние годы, что двух товарищей по партии связывал исключительно прагматический интерес. Несомненно, В.И. Ленин – политик-оппортунист – нуждался в М. Горьком для финансирования большевистской партии, но наряду с этим они испытывали по отношению друг к другу чувство уважения, хотя ни один из них не отказывался от защиты своего видения марксизма.
В Мариенбаде М. Горький предпринял шаги для получения итальянской визы. Он приехал в Рим 13 апреля 1924 года, а несколько месяцев спустя перебрался в Сорренто и снял виллу «Иль Сорито».
Италия, встретившая писателя, была уже не той Италией, которую он увидел в начале века и которую описывал в письмах друзьям и в рассказах. Горький это знал: 18 сентября 1923 г. в письме Р. Роллану, рассуждая о политической ситуации в Италии, он писал о «безумной авантюре Муссолини»[445], выражая крайнюю обеспокоенность обстановкой, сложившейся в стране. Уже во время получения визы писатель понимал, что его действия будут подвергаться ограничениям, и делился со своим французским другом: «Муссолини “Великолепный” не желает, чтобы я поселился на Капри, хотя я не имел ни малейшего желания селиться там»[446]. За неделю до прибытия М. Горького в Сорренто, в Италии прошли выборы. Им предшествовала масштабная предвыборная кампания, сопровождаемая насилием и угрозами со стороны фашистов. Несколько месяцев спустя был убит депутат социалист Дж. Маттеотти, разоблачивший выборные махинации. За убийством последовала волна протестов и отказ членов оппозиционных антифашистских групп участвовать в работе парламента до тех пор, пока не будет создано правительство, способное восстановить законную власть.