«Постепенно я научился не обращать внимания на факты и рассматривать окружающий мир в свете диалектического учения. Это было приятное и блаженное состояние: однажды освоив метод, мы уже не заботились о фактах: они автоматически принимали нужную окраску и сами вставали на свои места. И с моральной, и с логической точки зрения Партия была непогрешима: с моральной точки зрения – потому, что ее цели были верными, то есть согласовывались с Диалектикой Истории, и эти цели оправдывали любые средства; с логической точки зрения – потому что Партия была авангардом Пролетариата, а Пролетариат, в свою очередь, был воплощением активного принципа Истории[576].

Горький тоже не избежал этого очарования. Кестлер оправдывал даже «ужасы голодомора 1932–1933 гг.», после того, как своими глазами увидел «орды людей в лохмотьях» и женщин, которые держали на руках «иссохших от голода младенцев с огромными головами и вспухшими животами», потому что это были «кулаки, противившиеся коллективизации земель». Горький по тому же принципу одобрял уничтожение врагов народа и разжигал классовую ненависть, но главное – он искренне верил в добрую волю Сталина, правдивость показаний арестованных, существование саботажников, получающих деньги от капиталистических держав, и считал, что опасность, которой подвергается советское государство, оправдывает жестокость режима по отношению к клеветникам. В 1932 году он писал Ромену Роллану, который спрашивал у него о репрессиях, проводимых советским правительством: «Уверяю вас, никого не преследуют за «еретические взгляды» (направленные против «догмата» исторического материализма), судят исключительно за «контрреволюционную деятельность»[…] саботажники, оказавшиеся в заключении, живут в наилучших условиях и своим трудом возмещают нанесенный ими ущерб […] Дорогой друг, когда вы приедете в Советский Союз, то увидите, что здесь создается нечто поистине великое […]»[577].

Однако разочарование не заставило себя ждать. Слепая вера и энтузиазм, с которым М. Горький, как и многие другие европейские интеллектуалы, принял сталинскую Россию, продлились недолго. Вероятно, менее чем через год после своего возвращения на Родину писатель начал понимать, что сталинская Россия – это вовсе не тот рай, который он себе представлял. Кроме того, его искреннее преклонение перед культурой не позволяло ему смириться с истреблением интеллектуалов и заменой их послушными бюрократами, что доказывается его неудовлетворенностью работой Союза писателей. Горький не мог не заметить глубокую неприязнь Сталина к старой большевистской гвардии, и много раз ему приходилось вставать на защиту интеллигентов, попавших в немилость; не мог он не заметить и то, что «культ пролетариата» сопровождался «презрением к интеллектуалам»[578]. Вот что пишет по этому поводу Кестлер: «Нас терпели, потому что так распорядился Ленин, и потому что Россия не могла обойтись без врачей, инженеров и ученых дореволюционного интеллектуального класса, а также без ненавистных зарубежных специалистов. Но мы пользовались не большим доверием и уважением, чем в Третьем Рейхе категория полезных режиму евреев, которым позволяли кое-как жить и выдавали специальные нарукавные повязки, чтобы их по ошибке не отправили в газовую камеру, пока они еще могли приносить пользу. В партии арийцами были пролетарии, и социальная принадлежность родителей и дедов при вступлении в партию, а также во время регулярных партийных чисток была столь же важным фактором, как арийское происхождение – для нацистов»[579]. Слова Кестлера, безусловно, являются преувеличением, но нельзя закрывать глаза на тот факт, что всего за несколько лет вся старая «большевистская гвардия» была уничтожена Сталиным, а ей на смену пришли бюрократы без какой-либо политической подготовки, но абсолютно верные приказам партии. В данном смысле полезно вспомнить комментарии писателя к готовившемуся учебнику по истории КПСС[580]. В письме к Л.М. Кагановичу Горький выражает свое беспокойство относительно данной Троцкому характеристики как «гнуснейшего меньшевика»: «[…] у читателя может явиться вопрос: а как же «гнуснейший» не только включился в Партию, но еще и занимал в ней руководящий пост. Это надо бы как-то исправить […]». И продолжает: «Далее: в книге даны такие характеристики Каменева, Зиновьева, Бухарина и еще кого-то, что опять-таки у читателя возникнет тот же вопрос, что и о Троцком. Не говоря о том, что, на мой взгляд, характеристики эти закрывают двери в партию для названных лиц»[581].

Вряд ли Горький осознавал ситуацию так же ясно, как Кестлер, однако он, несомненно, понимал, что политика Сталина направлена на замену старой партийной интеллигенции посредственными бюрократами от культуры, и был готов бороться против этого. И Сталин об этом прекрасно знал. Едва ли случайно начало последнего сражения советского диктатора со старой большевистской гвардией пришлось на первые месяцы после смерти писателя. В трех показательных процессах, прошедших с 1936 по 1938 гг., были осуждены десятки человек, большинство из которых впоследствии расстреляли. Среди них были и крупные партийные деятели. Все они признались в ужаснейших преступлениях – саботаже, шпионаже, убийствах. Эти признания представляют собой красноречивый пример жертвы ради общего дела; есть мнение, что обвиняемые так глубоко усвоили советскую идеологию, что согласились добровольно расстаться с жизнью ради высоких интересов Партии.

Как бы то ни было, возвращение Горького на Родину и поддержка, которую он обеспечил Сталину, вызвали ненависть к писателю среди эмиграции – многие даже обвинили его в предательстве. Однако в известной статье Троцкого большевистский лидер честно спрашивает себя, кого Горький мог предать, кроме собственного мнимого образа, который яростные противники коммунизма из числа эмигрантов сотворили для собственных целей: «ненависть к Горькому «бывших людей» бельэтажа – законная и вместе почетная дань этому большому человеку»[582]. Это существенный пример суждения Л.Д. Троцкого о М. Горьком. Трудно говорить о человеке, каким он был на самом деле, а не о том, каким он казался. Несмотря на неприятие Октябрьской революции и свое изгнание, М. Горький никогда не был врагом коммунизма. “Его вражда к большевикам в период Октябрьской революции и гражданской войны, как и его сближение с термидорианской бюрократией слишком ясно показывают, что Горький никогда не был революционером. Но он был сателлитом революции, связанным с нею непреодолимым законом тяготения и всю свою жизнь вокруг нее вращавшимся. Как все сателлиты, он проходил разные «фазы»: солнце революции освещало иногда его лицо, иногда спину. Но во всех своих фазах Горький оставался верен себе, своей собственной, очень богатой, простой и вместе сложной натуре»[583].

М. Горький, конечно, не был политическим мыслителем, и в учебниках по истории политической мысли ему никогда не найдется места. Но его судьба – это не судьба литератора, которого привлекало к политическим проблемам его времени пустое кокетство или цинический интерес. Это, напротив, судьба литератора, который не видел свое художественное творчество вне общественной и политической ответственности.

Если под «органическим интеллектуалом» нужно понимать, вместе с А. Грамши, не партийного функционера, будь он даже художником и деятелем культуры, а того, кто через собственную субъективность и заблуждения приходит к внутреннему осознанию политической ответственности, тогда Максим Горький являет собой исторический прообраз подобной фигуры. Жаль, что А. Грамши, несмотря на широту своих культурных интересов, не уделил Горькому должного внимания, хотя и чувствовал величие его гения.

«Дорогой Делио […], ты замечаешь, что в пионерской газете раньше уделяли много места Толстому и мало или даже совсем никакого – Горькому. Теперь, когда Горький умер и все чувствуют боль утраты, это может показаться несправедливым»[584]. Грамши нисколько не ошибался, однако и сегодня Горькому не уделяется внимания, которого он заслуживает, при том что его интеллектуальный и политический вес, а также литературное дарование не имеют равных в Европе XX века. Только новый глубокий, неидеологизированный взгляд на его биографию и произведения может возвратить ему положение, которого он заслуживает в европейской интеллектуальной истории. Но это будет возможно только после того, как и за Горьким будет признано право на ошибку.