Студент добавил: «Университет отлично справляется с этой целью». Не только с помощью настойчивой пропаганды скептицизма, но и метода подачи учебного материала. «Университетские курсы – это мешанина случайной и противоречивой информации, которую невозможно интегрировать в единое целое, и первое, чему там учат, – не пытаться. Типичные выпускники Кентского университета покидают его стены сбитыми с толку… смутно удовлетворенные тем, что их озадаченность вроде бы говорит об их возросшем уме, и смутно недовольные тем, что просвещенное замешательство не делает их более счастливым»[64]. Здесь дано точное описание современных выпускников, и, к сожалению, не только в штате Огайо. Утверждение профессора о цели колледжа не было шуткой: оно было намеренным, отрепетированным серьезным педагогическим принципом. Мы пришли к перевернутым слоганам из романа Джорджа Оруэлла «1984»: нас учат, что притязание на знание предает невежество. Знание – это Невежество, а Замешательство – это Просвещение. Степень бакалавра озадаченных наук – вот чего вы надеетесь достичь после десятков тысяч долларов, потраченных на обучение, и десятков тысяч страниц мучительных работ.

Вы можете спросить: если никто не способен знать истину, то почему эти профессора вообще занимаются своими предметами? Одни утверждают, что обрели вероятность неуточненными методами. А другие более современны и более искренни. Например, преподаватель из Колумбийского университета, из Высшей школы бизнеса, ведет курс под названием «Индивидуальное и коллективное поведение» (Individual and Collective Behavior). По словам одного из его студентов, этот преподаватель утверждал, что «психологические теории не могут быть доказаны. Он также добавил, что это хорошо, так как расширяет поле для исследований»[65].

Вы улавливаете суть? Если бы мы могли доказывать психологическую теорию, то это бы исключило целое поле исследований: не было бы потребности заниматься конкретным вопросом, потому что мы уже нашли на него ответ. В то же время, если мы никогда не сможем узнать ответ, мы можем искать его вечно, без ужасных препятствий в виде понимания. Зачем тогда искать? Почему исследование – это хорошо, если мы никогда и ничего не сможем доказать? Очевидно, исследование – самоцель. Один ученый его проводит для получения правительственного гранта, чтобы написать научные работы и добиться повышения, а другие смогут написать опровержения к работам первого и получить еще больше грантов. Бесконечные тома по никому не нужным, бессмысленным, псевдонаучным предметам, которые все должны изучать, но которые никто не понимает, и люди, согласные с тем, что ни один том ничего не доказывает, – все это большая академическая уловка, оторванная от познания, от человеческой жизни, от реальности. Такова природа исследования в период правления скептицизма.

Однако никто не в силах быть последовательным скептиком: лишенный всякого знания человек похож на новорожденного, неспособного действовать. Несмотря на свои взгляды, скептики вынуждены найти нечто, на что можно опереться и чему следовать; мнение других людей, групп или общества – вот что выбирает большинство из них.

Иммануил Кант дал такому подходу сложное философское объяснение. Существуют, говорит он, две реальности. Одна – реальность «вещей в себе», она непознаваема. Вторая – реальность, где живем мы, то есть физический мир, который, как он говорит, человечество создает само. Физический мир создается субъективным, но универсальным механизмом, находящимся внутри человеческого разума. Идея как продукт индивидуального мышления может быть приемлема или нет; но идея, универсальная для разума всех людей, надежна, потому как определяет для нас реальность. Именно идеи создают реальность, по крайней мере нашу частную, субъективную, человеческую реальность. После всех сложностей и условностей (а их там пруд пруди) учение Канта подходит к тому, чтобы сказать: индивидуальный разум беспомощен, а коллективный разум познавательно всемогущ. Если человечество, то есть коллектив, мыслит с точки зрения определенной идеи, то это истина, однако не объективная и реальная, ведь мы не можем ее знать, а субъективная, человеческая истина, то есть единственная истина, которую мы можем знать.

Отцы-основатели, сторонники разума, были защитниками индивида. Разум, утверждали они, – это атрибут каждого человека; сила разума есть сила индивида. Однако такой индивидуализм исчезает с приходом современных тенденций «против разума». Таким образом, в наших колледжах, помимо кантовского скептицизма относительно истинной реальности, существует и другой элемент кантианства, который систематично продвигался Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем и Карлом Марксом: превознесение социального. Студенты получают двойное послание: «Ты не можешь ничего знать, нет уверенности ни в чем, но общество знает, и ты должен адаптироваться к “его” убеждениям. Кто ты такой, чтобы бросать вызов общему мнению?»

Вот пример из учебника по психологии, написанного профессором из Университета Северной Каролины. Сперва добавлю, что до Канта философы различали два вида источника знания: опыт (который лежит в основе эмпирического знания) и разум (в основе рационального знания). Эти источники понимались как способности индивида, позволяющие ему обрести истину. Теперь у нас есть новые, кантовские определения. «Эмпирическое знание – это совпадение наблюдений у двух и более человек. Рациональное знание – совпадение результатов решения проблемы у двух или более человек»[66]. Другими словами, источник знания – совпадение; основа знания – социальное обсуждение, то есть отношение вашего разума не к реальности, а к другим людям. Сам по себе индивид, например на необитаемом острове, не способен учиться, он оторван от возможности что-либо знать, поскольку не в состоянии выявить совпадение или расхождение. Эмпирическое наблюдение – это не использование ваших собственных глаз, а проведение опроса Гэллапа[67] других респондентов об их глазах. Рациональное знание не достигается посредством постижения вашим собственным разумом логического аргумента; оно есть «совпадение в результатах решения проблемы», и если оказывается, что люди не согласны друг с другом, то рационального знания не существует. Это не что иное, как общественное право на средства познания, что, как не раз замечала Айн Рэнд, лежит в основе утверждения общественных прав на средства производства.

Если хотите увидеть оба кантовских элемента (скептицизм и превознесение социального), то взгляните на современную историю. Вот отрывок из описания курса «Свобода и историк» (Freedom and the Historian) в Индианском университете в Блумингтоне:

«История создается историком. Каждое поколение историков заново толкует прошлое в свете своего собственного исторического опыта и ценностей… Поэтому не может быть ни достоверного изложения правления Александра Македонского, ни исторической истины о падении Римской империи… В истории столько же концепций, столько же взглядов на историческую истину, сколько и культур»[68].

Скептическая составляющая здесь ясна: «не может быть ни достоверного изложения… ни исторической истины». Старомодный человек, пусть даже скептик, может возразить: «Хорошо, тогда давайте вообще не будем изучать историю, если мы не можем узнать истину». Однако современные люди так не скажут. Мы не можем знать реальную истину, говорят они, но мы можем знать субъективную, которую сами и создаем. «История создается историком». Если историки приходят к консенсусу, то их точка зрения верна и заслуживает изучения в это время и в этой культуре. Как и для Канта, здесь две реальности: истинное прошлое (непознаваемое) и частное прошлое, создаваемое каждым поколением историков, их собственная, субъективная историческая истина. Заметьте, что в этой точке зрения историк одновременно беспомощен и всесилен: с одной стороны, он ничего по-настоящему не может знать; а с другой стороны, он – создатель истории, то есть познаваемой истории, и поэтому он – беспрекословный авторитет. Если студент не соглашается с мнением братства историков, то у него нет шанса. В одно ухо ему говорят: «Кто ты такой, чтобы знать? Нет никаких достоверных фактов». А другим он слышит: «История создается историком. Кто ты такой, чтобы сомневаться в ней?»

Заметьте, что позволяют себе люди, когда прячутся за спину группы. Если бы автор описания курса сказал бы «История создается мной», его бы уволили как параноика. Но когда он произносит «История создается нами, нашей гильдией историков», то такая позиция допускается. Это и есть кантовское превознесение социального.

Кантовский подход идет дальше. Почему, вскоре начали спрашивать историки, социальный авторитет должен быть универсальным? Почему не может быть множества групп историков, каждая из которых создавала бы историю в соответствии со своей психической структурой так, чтобы их версия была верна для своей группы, но не для других? Почему бы нам не быть демократичными и не позволить каждому коллективу действовать по-своему? Результат такого мышления – группы давления, плюрализм в кантовском стиле, где каждая группа историков переписывает прошлое согласно собственным предпочтениям, и ее взгляды так же обоснованы (или не обоснованы), как и у других групп. Сегодня быть прогрессивным в исторической науке – значит уважать переписывание истории всеми новыми группами, особенно если их представители несут чушь; именно такой подход говорит об открытости вашего разума, так как вы не пытаетесь навязать взгляды своей группы. Каждому свой субъективизм.

Преувеличение ли это? Выдающийся профессор истории Стэнфордского университета Карл Деглер[69] заявил о женской истории, объяснив, что история субъективно варьируется для мужчин и женщин. Он сказал: «Успех конструктивных действий в отношении женщин будет определяться не подсчетом количества или пропорции женщин на факультете или в профессии, а степенью, в которой мужчины… согласны и принимают новые и любопытные интересы женщин как законные и серьезные, даже если эти интересы радикально новы и даже эксцентричны по сравнению с общепринятыми работами в данной сфере» (курсив добавлен)[70].

Однажды я слышал, как феминистка-интеллектуал заявила на телевидении, что красная нить всей истории – это изнасилования и что кульминацией исторического процесса стало открытие клиторального оргазма, который наконец освободил женщин от мужчин. Это, несомненно, тот подход, который можно назвать «радикально новым и даже эксцентричным», но нам нельзя быть шовинистами. История создается историками, и, если конкретная группа начинает гнуть свою линию и превращается в новую единицу давления, эта линия становится для этих людей истинной, как и любое заявление в мире, где никто не может ничего знать. Это то, что я называю кантианизированной историей.

Отцы-основатели, как люди эпохи Просвещения, были защитниками холодной объективности: любая форма субъективизма или сознания, ведомого чувствами, рассматривалась как пагубная. Сегодня верно противоположное. Если объективность недостижима для человека, как утверждали кантианцы, то в конце концов можно все, включая любые формы эмоционализма. Тогда гуманитарные и общественные науки окажутся не академическими дисциплинами, которые учат фактам, а заповедником для сменяющих друг друга лоббистов, распространяющих пропаганду, что и происходит сегодня в наших колледжах.

История лишь один пример происходящего. Сфера антропологии – другая яркая иллюстрация. Несколько месяцев назад мы читали о скандале с Маргарет Мид[71]. В ее знаменитой книге 1928 г. под названием «Достижение совершеннолетия в Самоа» (Coming of Age in Samoa) Мид описывала идеальную картинку жизни в Самоа. Коренные жители, утверждала она, были вежливыми, мирными, открытыми, свободными от зависти и стресса. Неявная мораль Маргарет Мид, на которую повлиял Жан-Жак Руссо (его «благородный дикарь»), была такой: превосходство примитивной культуры над обремененным конкурентными отношениями, угнетенным западным обществом. Сегодня настоящий ученый Дерек Фримен[72], антрополог из Новой Зеландии, восстановил истину. После многих лет изучения Самоа он заключил, что в этой стране [цитирую The New York Times] «высокий уровень убийств и нападений, и случаи изнасилования здесь широко распространены… Ее жители живут в авторитарной системе, которая зачастую ведет к психологическим расстройствам, варьирующимся от компульсивного поведения до истерических болезней и самоубийств. Они чрезвычайно завистливы». И так далее. Заявления Маргарет Мид, по сути, «содержат фундаментальные ошибки и являются возмутительно неверными»[73].

Судя по отголоскам из прессы, антропологи об ошибках Мид знали, но мало кто хотел открыто выражать сомнение. Почему? Помимо споров о природе воспитания, выявлены две причины, насколько я могу судить.

Первая причина заключается в ощущении, что точка зрения Маргарет Мид (ее одобрение примитивного общества и упреки западной цивилизации) благородна, моральна, прекрасна. Вторая – в повсеместном субъективизме, заставляющего потенциального несогласного думать: «Я не уверен, ведь кто угодно может требовать доказательства или опровержения, антропология – это то, что говорят антропологи, так зачем ссориться с иконой науки по пустякам?»

Теперь сопоставьте этот случай с другим недавним скандалом в антропологии. Читали ли вы о кандидате на соискание докторской степени из Стэнфордского университета, который обнаружил, что в коммунистическом Китае беспомощным женщинам насильно делали аборт после шести месяцев беременности (что крайне опасно), и опубликовал эти сведения вместе с фотографиями в тайваньской газете? Китайцы были в ярости, хотя и не оспаривали обвинения; а факультет антропологии Стэнфордского университета исключил докторанта за неэтичное поведение: по сути, как утверждает факультет, за донесение на принимающую страну, якобы непростительный академический грех. Ведущий ток-шоу Барри Фарбер риторически спросил: «Можете ли вы представить студента антропологического факультета Стэнфордского университета, которого бы исключили за то же самое в отношении Южной Африки и который бы публиковал статьи о расистских преступлениях?» Такого студента носили бы на руках.

Двойные стандарты в обоих случаях поражают. Один ученый, Маргарет Мид, презирающий Запад, становится на несколько десятилетий почитаемой фигурой, даже несмотря на ошибочность фактических доказательств. Другой, кто публикует неопровержимую истину о коммунистической диктатуре, исключается из университета. Это справедливо? Или объективно? Или это признак полной политизированности антропологии как сферы научных исследований? Однако мы должны помнить: кантианцы утверждают, что объективности не существует и что истиной руководит группа. Сейчас в общественных науках преподаватели особо не скрывают: они хотят, чтобы так было.