Марио спрашивает, в каком году погибли Сеймур и Капа, простой вопрос, и Георг продолжает следить за эхом ссор во дворе, где высокого мальчика обвиняют в нечестной игре. В то же время он думает о невидимых увечьях, повреждениях нервной системы, отражающихся на сенсорно-перцептивном аппарате у тех, кто пережил определенный опыт не как боец, а как фотограф. Не shell shock syndrome[274], как это называли американцы, а лишь нераспознаваемая неуравновешенность, усиливающая притягательность опасности, точно это спортивный поединок, игра, больше похожая на игру во дворе, чем на волейбольный матч на Вилле Ада.

Шим знал об этом. В те времена Георг верил, что ЮНЕСКО возьмет на себя задачу более важную, чем эта «восстановительная работенка», как окрестил ее Шим. Ему было неприятно, что этот уравновешенный человек, явно страдавший меланхолией, усиленной опытом, говорил, что снимает в поездках детей (он даже записал их имена: Тадзио, Тереска, Элефтерия, Анджела…), потому что не может произвести на свет собственных. Речь Шима показалась ему неподобающей, ведь большинство тех, кто потерял свои семьи, пытались создать собственную. И вот однажды, когда они рассматривали фотографии, он позволил себе возразить, что война закончилась. Шим смутился, перевел разговор на Капу и вскользь заметил, что при иных обстоятельствах их друг хотел бы иметь десять детей, как длиннобородый раввин.

– Жаль, что другие обстоятельства предполагают другие идеи, – осторожно ответил Георг.

– Может, мне не следовало бы говорить этого вам, доктор, но я видел этих двоих счастливыми чаще, чем наоборот… Но все, natürlich, может измениться, пока есть время.

Времени больше нет, его уже давно нет. Но всегда остается что‑то, что можно исправить, – например позвонить Таксе, – и, когда он собирается рассказать об этом другу, Марио задает ему вопрос, которого он ждал с самого начала.

Нет, отвечает Георг, он не знал Роберта Капу близко. Они были друзьями, это правда, хотя он мог его принимать в умеренных дозах. Но он ему бесконечно благодарен. Свободный мир предпочел бы не видеть грязной жизни, которую la Grande République[275] уготовила республиканским беженцам, а великий фотограф, приехавший в Аржель-сюр-Мер, чтобы запечатлеть весь этот пророческий позор, нашел Георга в одном из таких лагерей. Если бы не Капа, который добился его освобождения, вероятно, Георг разделил бы участь товарищей, которые сменили демократично-французскую колючую проволоку на нацистско-немецкую.

– А с чего это ты вспомнил Капу именно сегодня? – спрашивает Марио.

В тишине, следующей за этим вопросом, слышны последние крики детей, возбужденных завершенной игрой, новости радио, гудки и шум машин на улице. Словно омытый всеми этими звуками, Георг отвечает, светясь изнутри:

– У нас была общая подруга, она погибла в Испании. Сегодня никто не знает, кем была Герда Таро. Даже следов ее фотографических работ не найти, потому что Герда была товарищем, женщиной, женщиной смелой и свободной, очень красивой и очень свободной – скажем так, свободной во всех отношениях.

Марио, должно быть, все понял, он больше не задает вопросов. Дети во дворе решили больше не играть в прятки. Иногда, чтобы последовать примеру, достаточно назвать имя.

Эпилог

Пары, фотографии, совпадения № 2

А теперь посмотри на них на террасе кафе «Дом», на их диалог улыбками, на веселье, вызванное какой‑нибудь любезностью или глупостью – этим двоим достаточно пустяка. Ты понимаешь это с первого взгляда на фотографию, на свет, ровно лежащий на профиле Андре, солнце, вынудившее его расстегнуть куртку; весенний день, такой погожий, что Герда сняла свой жакет или, может, даже вышла с коротким рукавом, благо улица Вавен в двух шагах.

Они словно не замечают, что их фотографируют. Фотограф встал напротив, сфокусировал широкоугольный объектив и щелкнул их за секунду. Однако кое‑кто все же заметил: мужчина за столиком сзади отвлекся от газеты и, опустив ее, следит за парой, о чем свидетельствуют направление его взгляда и легкая улыбка на лице. По ту сторону сцены и времени, которое обгоняет фотография, человек из прошлого века наблюдает за ними, как и ты. Присмотревшись, ты отмечаешь, что его дружелюбная улыбка словно комментирует сияющие улыбки героев: «Аh ils sont beaux, les jeunes[276], когда им удается рассмешить девушку, в которую они влюблены…»

Но откуда ему знать? Ведь он видит только фотографа, оставившего на их столике свой, третий стакан с чем‑то белесым. Может, ему уже случалось наблюдать за этой полной жизни парой, и ему приятно, что кто‑то решил их увековечить. За их спинами официант весь в работе, ему нет дела до этой симфонии улыбок, зато его пиджак, сияющий белизной, которую подчеркивает игра складок на рукаве, – прекрасный центр кадра.

Официант, несомненно, их знает, как и всех завсегдатаев. Прежде всего Фридмана, который приобрел презентабельный вид благодаря мадемуазель Герде, всегда très chic[277] и приветливой со всеми. Но официант прославленного заведения отлично знает и тех гостей, которые не просиживают на террасе каждый божий день. Например, того мужчину с Монмартра, который иногда выкладывает за их столиком фотографии – портреты личностей куда более важных, чем эта пара, известная главным образом в «Доме», и снимки, которые тем, кто работает в искусстве, прямо говорят: у мсье Штайна талант ловить flair[278] Парижа.

В 1934 году Фред Штайн, тогда еще и года не проживший в столице, поймал в объектив сцену любви, ночную, зимнюю тайну, скрытую шапками и пальто двух влюбленных, чьи фигуры слились в одну тень, отпечатанную на снегу светом уличного фонаря.

Этот снимок, возможно, – живая память о бегстве под видом медового месяца, самом быстром и безопасном способе получить паспорта; когда арест Фреда стал лишь вопросом времени, Штайны расписались в дрезденской мэрии под аплодисменты и выкрики «Хайль, Гитлер!» снаружи, а потом сделали себе подарок – «Лейку», потому что Фред любил фотографировать и, по мнению Лило, у него был к этому талант.

Представь, как Фред ночью отправлялся фотографировать Париж, как он тихонько вставал с постели, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Лило, измученную нелегальной работой кухаркой или посудомойкой – все ради того, чтобы он мог стать фотографом. Потом, когда она переехали по адресу, указанному на визитных карточках как «Студия Штайна», она тоже научилась фотографировать и стала подменять мужа на свадьбах и крестинах, когда у него были другие заказы. Лило вела семейную бухгалтерию и занималась сдачей в поднаем комнат в доме, всегда открытом для любого друга или товарища по партии, звонившего в дверь. Дочь великого врача, она вела жизнь, прямо противоположную той, что была у нее в детстве, с прислугой и садом, но эта жизнь была далека от одиночества на двоих, запечатленного Фредом во время его ночных скитаний: шумная и – хотя окна квартиры выходили на кладбище Монмартра – богатая на светлые моменты. В 1935‑м, когда они праздновали переезд Герды и Лотты и накрыли лампочки красными и зелеными колпачками, Андре Фридман с первой минуты покорил Лило своим чрезмерно глубоким поклоном при знакомстве. Ей нравились его растрепанный вид, комичность, с которой он им щеголял, его мальчишеское хвастовство. Фред и Лило были старше всего на несколько лет, им было по двадцать пять, но они стали опорой для всех тех, у кого был беспорядок с деньгами, жильем и чувствами.

Тем апрельским днем 1936‑го Фред Штайн заглянул в «Дом» выпить чего‑нибудь с друзьями. Париж больше для него не ночной театр чужбины, и любви больше не надо принимать вид безвестных фигур – двойной автопортрет в изгнании. Теперь она требует крупного плана и принадлежит тем, кто ее выставляет напоказ: Герде Похорилле и Андре Фридману, на террасе кафе, где их все знают.