Андре только начал называться Робертом Капой, Герда только получила свой первый пропуск для прессы, Штайны живут в более удобной квартире недалеко от Порт‑де-Сен-Клу, где Лило работает в лаборатории, не размениваясь на тысячи других забот. У Фреда появились приличная клиентура и слава хорошего портретиста. В следующем году его во второй раз пригласят участвовать в групповой выставке в галерее «Плеяд», и он выставит несколько портретов писателей рядом с работами Мана Рэя и Филиппа Халсмана (моделью которого в те годы была Рут Серф). Он не единственный, кто взялся за работу фотографа из необходимости, но в Дрездене он не получил в этой области никакого образования, в отличие от Шима, учившегося в Лейпцигской академии, или Капы, перенявшего ремесло от Евы Бесньё и Кати Хорны, которые в старших классах обучались у мастера венгерского авангарда. Фред Штайн выучился всему сам благодаря свадебному подарку, «Лейке», и благодаря Лило, которая ему помогает. Он говорит, что это «Лейка» научила его фотографировать, всегда носит ее на шее и считает частью себя. Поначалу было непросто: эта камера вызывала недоверие клиентов, привыкших к внушительной абракадабре и сомневающихся, что аппаратом чуть больше бумажника можно сделать приличный портрет. Все шло так плохо, что ему пришлось разместить в газете объявление «Акция. Бесплатный фотопортрет».

Превратности судьбы, добрая фея, волшебный дар – история Фреда Штайна кажется сказкой со счастливым концом, и может быть, он сам, подчеркивая роль «Лейки», рассказал ее в точности. Фотоаппарата, веры в себя, упорства и бесстрашия было недостаточно, чтобы пробиться среди хлынувших в Париж сотен фотографов. То же самое относится к Капе и Герде, хотя они и придумали свою сказку о миллионере, который решил стать фоторепортером. Они не собирались создавать шедевры, но знали, от чего зависит качество фотографии: они впитали эстетические идеи своего времени вместе с политическими и социальными воззрениями и понимали, что именно в области искусства революция уже произошла. Фред Штайн, занимавшийся политикой со школьных лет, активный участник маленькой социалистической партии, блестящий аспирант юридического факультета, привез с собой в Париж не только простенькую фотокамеру. В Дрездене он хотел стать адвокатом самых слабых, а оказавшись в Париже, начал фотографировать рабочих, торговцев, нищих, вообще всех бедных. Но главное – как он это делал: с уважением, соединенным с ироническим взглядом, с модернистской строгостью кадра, с особым эстетическим чутьем, совпадавшим с его чувством справедливости.

К тому же Париж сам воспитывал своих фотографов. Достаточно было зайти в кафе и встретить Картье-Брессона или Андре Кертеса, с которыми у младшего Андре были прекрасные отношения. Вальтер Беньямин тоже любил «Дом», когда еще был влюбленным в Париж берлинцем, а не беженцем, сторонившимся немецких emigrés[279]. Но все же он шел туда, выбираясь из своей норы на улице Бедар; возможно, он был там и в тот день, когда Фред Штайн сфотографировал Андре и Герду. К тому же на бульваре Сен-Жермен находилась редакция журнала, где весной 1936‑го ждали рукопись Беньямина, вызвавшую столько споров, и не исключено, что на обратном пути ему нужен был глоток свежего воздуха и вина.

В июне, когда об эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» заговорили все парижские интеллектуалы, автор провел две встречи в немецких клубах: одну в «Дойчер клаб», другую в кафе «Мефисто». Герда обычно не пропускала такие бесплатные мероприятия, чтобы приобщиться к культуре, но в то время она была занята в агентстве «Альянс» и попытками продать свою первую фотографию. Но Фред Штайн, уже сделавший портреты Эрнста Блоха и Бертольта Брехта, двух близких друзей Беньямина, – как он мог упустить такой шанс? Или это Беньямин не согласился фотографироваться? И когда в Нью-Йорке Фред услышит о нем от Ханны Арендт (об их дружбе свидетельствуют снимки: он фотографировал ее на протяжении многих лет), будет ли это упущение тяготить его?

Вероятно, Штайн читал эссе Беньямина: в доме, где он вырос, его окружали книги и наставления. Его отец был раввином-реформистом; мать, овдовев, преподавала иврит и основы религии. Когда Штайн закрыл Тору и открыл для себя социализм, место Того, кто создал его по своему образу и подобию, заняли лица людей. В статье 1934 года он пишет, что портретист должен уловить «историю и характер каждой модели» и для решения этой задачи идеально подходит «Лейка», «обезоруживающая своим маленьким размером». С поразительной последовательностью он превращает эту мысль в метод: он не только выбирает в качестве моделей тех, кого уважает и кто ему близок, но и перед фотосессией находит время, чтобы изучить их работы и говорить с ними так, чтобы они забыли о съемках.

Вот самый показательный пример: 1946 год, Эйнштейн выделил ему десять минут, а они проговорили два часа. В итоге получилось двадцать пять кадров. На снимке, который станет одним из самых известных его портретов, у Альберта Эйнштейна нежный, печальный взгляд и он не улыбается. Изображение, стремящееся уловить историю и характер личности, не должно сводить человека к зеркальному отражению или к объекту, какими бы привлекательными ни казались эти образы.

Друг, который в тот день видит Андре и Герду настолько поглощенными друг другом, что ловит на лету, это тот, кто умеет передать в портрете свое вдохновение. Если бы Штайн сам не верил, что поймал момент истины на их лицах, снимок из кафе «Дом», возможно, застрял бы в чистилище для негативов, которые так и не станут изображениями, тогда как теперь и ты можешь разглядывать их на этой фотографии, будто времени, прошедшего с того мгновения, и не существовало.