Предоставив Георгу договариваться с ее избранником, она удивительным образом скрыла тот факт, что ничего не поняла, кроме Мими («Разве это не женское имя?» – спросила она потом Георга). Чтобы показать, что он местный, а не турист, Георг не просто назвал адрес, но и указал дорогу, которая казалась ему самой короткой, потому что «синьора долго путешествовала и устала»: срезать через Форчеллу, пересечь Дуомо, свернуть на Трибунали и идти по ней до маленькой площади с церковью семнадцатого века и дворянским особняком, где он снимал жилье с двумя другими студентами. Он предупредил Герду, что ее маленький большеглазый ганев[253] все же может исчезнуть вместе с чемоданом, «но не волнуйся, в случае чего мне объяснили, как его вернуть».

– Хорошо, – ответила она, уже занятая чем‑то другим.

По дороге Георг понял, что Неаполь не только самый дешевый и безопасный город, потому что власть дуче имела тут свои пределы; он еще и лучше всего подходит, чтобы любой, будь на то его воля, мог здесь выскользнуть из системы собственных координат. Большие площади и проспекты, проложенные былыми правителями, были испещрены фашистскими лозунгами «ВЕРЬ, ПОВИНУЙСЯ, СРАЖАЙСЯ». Надписи осыпались с фасадов вместе со штукатуркой, разрушавшейся от сырости и застоя воды после выпавших в незапамятные времена дождей. Барочный фатализм в Неаполе поглотил первые пятнадцать лет новой эры. «КТО ОСТАНОВИЛСЯ, ТОТ ПРОИГРАЛ». Нет, это не про него. По дороге он предложил мальчику сигарету, и тот затянулся с детской жадностью, довольный, слегка пошатываясь. Он обитал среди погибших поколений, он был куда большим товарищем этому босоногому criaturo[254], чем можно было подумать, глядя на них со стороны. Отчасти Герда была тому причиной: она осталась в Париже, она сделала выбор, из‑за которого он потерял ее, но не мог винить за него. И все же сейчас он видел ее здесь, шагающей по этим переулкам, застывшим в древней нищете, среди протяжных криков людей и бродячих собак, среди вони мочи и рыбьих очистков, выброшенных уличными торговцами; видел, как она все подмечает с невозмутимым любопытством: уличные алтари, грязь, шевелюру Мими, в отличие от других мальчишек, обритых наголо, и вшивых, уцепившихся за балконные решетки малышей, которые встают на ноги попой кверху, с соплями, текущими из носа («То ли еще будет летом!» – «Ach so!»). Увидев ее такой, он почувствовал что‑то необычное, но он не знал, что именно. Что же изменилось в этой плавной манере двигаться и смотреть? Да и чего он ждал – возмущения, испуганного отвращения, брезгливой жалости? От Герды?

Вечером они отправились ужинать с компанией друзей – иностранцев и неаполитанцев, – и она отвечала на их вопросы на немыслимом итальянском, подшучивая то над собственным страхом, что scugnizzo[255] («Это же так произносится?») украдет ее чемодан, то над своим безрассудством, которое она оправдывала ослепляющим эффектом взгляда фотографа. Когда она впервые приехала в Барселону, ей все подряд рассказывали об одной Alemana[256], которая поселилась в Баррио-Чино, районе с дурной славой, и так прижилась, что воришки и цыганята не только не трогали ее, но толпились перед ее объективом. Герду укололо сравнение с таким exemplo[257]: ее отправили военным фотографом, запечатлевать невыносимые условия жизни пролетариата она оставила другим.

Эта фраза вызвала восхищенное замешательство, и Герда тут же его подхватила: она снова заговорила о своем первом впечатлении от Неаполя и добавила, что сглупила, оставив «Лейку» своему партнеру. Но в конце концов, у нее отпуск, и она воспользуется им, чтобы снова научиться видеть в первую очередь красоту. Кто из них готов ей помочь?

Подстрекаемые этим пожеланием, они отвели ее выпить кофе на террасу гранд-отеля «Эксельсиор» (потратив немногим меньше, чем в траттории в Борго Маринари, куда ходят туристы и средний класс), а затем – на набережную, где из‑за времени года и западного ветра никого кроме них не было. Этого оказалось достаточно, чтобы Герда, держа его за руку, могла беспрепятственно рассказывать о великой республиканской борьбе, вздыхая в паузах: «Ты только посмотри, какие звезды! Какой свежий воздух! Какая тишина!»

Георг немного расслабился. Первую неделю они сиживали в кафе «Гамбринус», прогуливались по Позиллипо, побывали на улице Толедо из‑за пары замшевых туфель («Они такие красивые, но что я с ними буду делать в Испании?») и все дальше забирались в рабочие кварталы. Одного непогожего дня, когда им пришлось осматривать церкви, музеи и катакомбы, хватило, чтобы понять: терпения Герды при осмотре красот – или по крайней мере древних красот – хватает ненадолго. Они никогда ее особенно не интересовали, но теперь ее взгляд, казалось, направлял инстинкт репортера, даже когда она восхищалась бытовыми сценками на фресках и мозаиках Помпеи.

Она стала фотокорреспондентом. Но это была лишь остановка на пути эволюции, которую Георг поддерживал в письмах, и Герда никогда ничего от него не скрывала. Может, после романа с Вилли, после опыта, полученного в лаборатории Штайнов, после прогулок-уроков с «Лейкой» ее друга-венгра и наконец – ура! – первого проданного снимка, с модного показа, Герда хотела вернуть себе доверие к тому, что она считала главнее всего: фотографировать то, что должно быть увиденным.

Но и Георг устал уже играть роль чичероне. Его Неаполь был страной изобилия, но для нищих. Ему хотелось вернуться домой, еще раз пересмотреть фотографии, провезенные меж страниц объемистого Baedekers Italien[258], и расспросить ее, как записаться в Интернациональные бригады.

Герда написала ему о той первой проданной фотографии еще до их встречи в Турине в апреле 35‑го? В тот раз они говорили о приготовлениях к войне, которые за границей никто не принимал всерьез, о том, что Италии, врожденной забияке, ничего не оставалось кроме как следовать за Германией. Наслаждаясь заговорщицким тоном, они вернулись к тому разговору, когда гуляли по крытым галереям. У них было мало времени наедине, и это был его выбор. Как он мог ей представить однокурсницу, с которой он встречался? Как morosa?[259] Здесь так говорили (но он бы так никогда не сказал?). «Подруги» было достаточно, в том числе и для того, чтобы не выглядеть слегка мстительным, а значит, неадекватным и немного смешным.

«Не надо ничего ворошить», – посоветовал ему человек, на глазах которого он вырос и который питал к Герде симпатию, лишенную всякой двусмысленности. Зас приехал ненадолго в Турин, чтобы повидаться с ним и Зомой, а также – как выяснилось позднее – получить от Герды информацию для Берлина. Его пригласила в Италию выступить с фортепианными концертами одна прусская вдова, зимовавшая в Портофино, поэтому он прибыл в Турин после этой удобной, но утомительной интерлюдии. Герда была счастлива видеть его и счастлива вообще. Она идеально вписалась в жизнь элегантной савойской аристократии, смаковала ее с капелькой иронии и вермута «Пунт э Мес», была приветлива с его девушкой и ничем не выдала себя как секретного нарочного. Мужество их друга музыканта, мужество всех, кто сопротивлялся там, в коричневой клоаке, стало основой их искреннего товарищества, пока не пришло время Герде, вслед за Засом, отправиться на вокзал Порта Нуова.

Георг по прежнему встречался с туринской девушкой, но отвечал на письма Герды: она сообщала ему о несбыточном желании заполучить «Рефлекс-Корелле». Потом был перерыв на каникулы, болезненный укол новости, что Герда едет на Лазурный Берег с Таксой (хотя «с Вилли все вышло ужасно», призналась она, и в это легко было поверить). Наконец, предсказуемое известие, которое он так долго держал на задворках сознания, что принял его уже легко. «Развлекайся с фотографом, раз у тебя пока нет фотоаппарата», – хотел написать он. Но вместо этого просто не ответил на ее письмо. Тогда Герда разыскала его по телефону. «Я звоню тебе из агентства, куда Андре меня устроил на работу. Для меня все это очень важно, – сказала она, – но я не хочу тебя потерять». Он ответил ей «я здесь» и «прими мои искренние поздравления» – саркастичный, отстраненнный и все же взволнованный. Потом он сел писать письмо, изобилующее такими словами, как «уважение», «истина», «потребность в ясности», но так его и не отправил. Тем временем Муссолини объявил войну и в три дня взял город Адуа под отвратительное реваншистское ликование «Стампы» и «Коррьере делла Сера»[260]. Лига Наций провела заседание и объявила о санкциях. Перегруженные патриотическими сообщениями почтовые службы грозили похоронить переписку между Турином и Парижем. Письмо, пришедшее, когда Италия с подлинной народной яростью проклинала санкции (он мог по пальцам пересчитать знакомых, оставшихся в стороне, то есть антифашистов), блуждало невесть где около месяца. Герда призывала его сохранять спокойствие: «Послушай, наши пути пока разошлись, но они всегда будут идти параллельно…» Он отправил в ответ пару строк. Георг никогда не узнал, дошло ли это письмо на парижский адрес, куда она переехала жить с Фридманом, или же, не без помощи почты, так и скиталось по этим параллельным путям. Во всяком случае, для него наступил момент ясности. В том числе в университете, где фашистские студенты нацелились на иностранцев, то есть беженцев, умудряясь добиваться исключения даже тех, кто уже сотрудничал с исследовательскими институтами. Так он переехал в Неаполь, огорченный, что потерял только установившийся круг друзей и девушку, к которой все же испытывал чувства, – он осознал это в тот момент, когда сказал, что понятия не имеет, что ждет его в будущем. Но он почувствовал, что это разочарование, охватившее все вокруг и заставившее его перевернуть страницу, взбодрило его.

Они с Гердой обменялись несколькими письмами; в них нельзя было говорить о политике, и это укрепило границы чистой дружбы. Потом началась война в Испании и наконец появилась возможность встретиться в Неаполе и рассказать друг другу обо всем, как она ему осмотрительно написала. Сгорая от нетерпения ее выслушать, Георг поймал себя на мысли, что гонится за женщиной, которая, переправив контрабандой целую серию добровольцев, крестьян, вскинувших кулаки над коллективизированными землями, и детей в анархистских беретах, теперь с жадным взглядом бегала вверх-вниз по неаполитанским salitelle[261]. «Все так интересно, – говорила она, – все так похоже на Испанию, хотя испанский народ уже освобождается». Мальчишки на тротуаре играют в карты, бары переполнены ради магического ритуала игры в лото, старухи в черном в дверях, музыка с арабскими мотивами. И Капа повсюду бы сунул свой нос, как лис в курятник. Да, Капа казался одним из этих людей – такой же смуглый и складчатый, каким он вышел из своей восточной колыбели: жуликоватый ловкач, обаятельный хвастун, дешевый казанова. Точнее, не казанова, скорее тот, кто сгорает от желания нравиться девушкам и добивается этого не без плутовства. Ну и отлично. Ты свободен, я свободна, мы все свободны. Вот только когда она свободно увлекалась кем‑то другим, он выходил из себя…

Она для этого приехала в Неаполь? Чтобы досадить любовнику? Или хотела подать знак Георгу, что любовь остывает? Но зачем цитировать Капу на каждом шагу, зачем называть его этим именем (Герда хвасталась, что именно она так его окрестила), точно это был титул, наделяющий и ее бог знает каким величием? Она считала его коллегой, учителем, фотографом, к которому она ни в чем не может придраться, разве что посетовать, что он вернулся в Мадрид, пока она в отъезде. Так неужели те интересные вещи, что она подмечала, на самом деле ее не интересовали?

Дома они включали фашистское радио, чтобы услышать то, о чем в эфире умалчивали. Так, фраза «упорный прогресс в освобождении столицы от большевизма» означала, что Мадрид не пал при первом штурме. Должно быть, Мадрид оказал яростное сопротивление, раз напыщенный голос провещал, что наступлению была оказана моральная, физическая и военная поддержка согласно великому договору о дружбе между Римом и Берлином, а теперь в эти братские объятия приняли и генерала Франко. Герда замерла, услышав эту новость, а затем вскочила со стула: «Они уверены, что никто и пальцем не пошевелит, эти два преступника, иначе они никогда бы не объявили о прекращении формального нейтралитета». Они никогда особенно не пытались скрывать свое участие, а теперь они устроят в Испании бойню. Герда была натянута как струна, ее челюсть дрожала. Георг отвез ее на виллу Флоридиана на фуникулере – парк красивый, но обыкновенный, как и все прочие парки («Не то что сад чудес Гауди в Барселоне!»); залив потемнел, и Неаполь со своими испанскими реминисценциями и шумным безразличием начинал немного действовать ей на нервы.

Они решили поехать на Капри.

В крестьянском доме – компромисс Зомы между деревенской идиллией и экономией на аренде – вода была в колодце, а электрического освещения не было вовсе. Но Герда была полна энтузиазма. Ей все нравилось: и приютившая их семья виноделов, и студенческая община, добиравшаяся до университета на пароме, и вилла на вершине утеса, где Горький принимал Ленина, и другие известные дома с райскими садами, защитившие тех, кого в других местах преследовали по закону. Рай для дьяволов, по мнению моралистов, – и необязательно быть Круппом или даже богатым и ricchione[262] (слово, которое она узнала от местных), чтобы тут жить! Раскрасневшаяся от свежего воздуха и домашнего вина, забравшись в постель Георга с простым объяснением, что у нее уйдет целая вечность, чтобы согреть своим тщедушным телом волглые одеяла – она же знает, ноги отогреются только к рассвету, – она мечтала, как переедет сюда. Она больше не говорила о Капе и об Испании вспоминала редко, только если собиралась аудитория, которую нужно было убедить в правоте их дела.

Георг оставался настороже, хотя спать рядом с Гердой, поцеловать ее два-три раза было очень даже приятно. Пока однажды в воскресенье их не навестила его сестра Дженни: она нашла работу Fräulein[263] в доме вице-консула Соединенных Штатов и читала американские газеты. «Нью-Йорк Таймс» писала о массированных бомбардировках Мадрида, чья цель была не военной: они хотели заставить гражданское население сдаться. Даже музей Прадо оказался поврежден. Раз об этом писала капиталистическая пресса, разрушения, вероятно, были огромные. «No pasarán!»[264] – повторяли они, бросая в кастрюлю, отмытую после скумбрии в l’aqua pazza[265], яблочные огрызки с яростью столь же ожесточенной, сколь и бесполезной. В последний раз этот девиз прозвучал вполголоса уже на пристани, когда они провожали Дженни на пятичасовой паром. Надо было срочно ехать в Испанию, все остальное – глупости. Герда уедет через несколько дней, она уверена, что сможет получить какое‑нибудь задание и присоединится к Капе, тот уже наверняка сделал несметное количество фотографий героической и преступной войны.

– Ты беспокоишься? – спросил Георг.

– За него? Нет, он всегда выкрутится, он справится. Но что же будет с мадридцами?