Иначе обстоит дело в ГДР, где ветеранов гражданской войны в Испании чествуют как героев, осыпают медалями, предоставляют льготы на работе. Они пишут редко и не жалуясь, хотя в письмах все же проскальзывает ностальгическая нетерпимость.
Но когда он думает о сестре, то чувствует какую‑то фальшивую ноту. Она все такая же поразительно красивая, ее стройную фигуру, шарфики, которые он ей присылает из Италии, копну зачесанных назад волос невозможно не заметить на фоне серых улиц Лейпцига. Приемы, которые Дженни устраивает по случаю его приезда в Лейпциг, говорят о том, с каким нетерпением его ждут. «Выпьем за моего брата, работающего на Организацию Объединенных Наций!» Она наполняет богемские бокалы советским
Дина, впрочем, никогда бы не согласилась стоять рядом с доктором Карлом Гельбке, как это делает Дженни. Сколько он себя помнит, мать отправляла детей самих взять себе еду и напитки, а сама сидела и беседовала с другими. Дине и в голову не пришло бы споласкивать бокалы при смене сухого вина на десертное. А сейчас она может закрывать на это глаза, в силу своего возраста и почетной биографии, она может не помнить, какой была ее дочь в детстве: добродушной дикаркой, более добродушной, чем ее братья, но не менее дикой. И, воскрешая в памяти образ «нашей Герды», Дина может заменить несуществующей героиней девушку с голыми ногами, в расстегнутой блузке поверх комбинации, с которой они вместе работали в саду: выдергивали сорняки, рыхлили землю, сажали розы и салат.
На Дине была более подходящая для работы в саду одежда: вылинявший зеленый фартук, старые сандалии, повязанная по‑крестьянски пестрая косынка, из‑под которой выбивалось несколько черных с проседью прядей. Обе так вошли в ритм, подпевая себе какой‑то песней, очень русской и очень веселой, что не заметили его появления.
Они не ждали его, а Георг не ожидал встретить здесь Герду. Он сказал ей, что поезда из Берлина переполнены, и посоветовал приехать вечером вместе с доктором Гельбке. Он и сам не собирался ехать раньше, чтобы не стоять всю дорогу с тяжелыми чемоданами (обувь, простыни и полотенца, учебники), и понятия не имел, когда отправляется автобус. Его подвез товарищ – водитель грузовика, и, несмотря на остановки в Луккенвальде, Виттенберге и Дессау, где он помог ему разгрузить лампочки OSRAM, он прибыл в Лейпциг поздним утром. Его высадили на перекрестке, где начиналась уходящая вверх тропинка, Георг шагал по ней в гору, тащил багаж (чемодан с книгами весил целую тонну) и наконец бросил его перед дверью; правая ладонь горела, дыхание сбилось.
Мать и Герда пели так громко, что заглушали птиц парка Дюбен-Хайде, и они его не ждали. Он смотрел на них с веранды дачного домика, неожиданно застав их вместе, да еще поющих в лад песню из его глубокого детства. Он хотел обнаружить себя, подпев им:
Или это Герда, без запинки выводящая строчку за строчкой, не должна была пробудиться от действия заклинания?
Во всяком случае, вдруг все стало ясно, как во сне – все, что Герда видела в его матери, а она – в Герде, несмотря на внешние и внутренние различия. Они походили друг на друга. Вот почему его хорошенькая барышня так понравилась одиннадцатой дочери ткача, переехавшего из‑за голода из литовского местечка в Лодзь, которая сбежала из дома ради революции, в шестнадцать лет разыскивалась царской охранкой, в восемнадцать бежала из России, в двадцать стала матерью, в двадцать семь развелась и осталась с тремя детьми на руках…
А что потом? А потом – в последний раз припев, так быстро, что мать так и замерла с тяпкой в руке, а выпрямившись, наконец его увидела. А Герда – нет, заканчивая песню высокой, протяжной, дрожащей нотой. Но затем она резко вскрикнула:
– О боже! Ты давно здесь? Кажется, я ужасно фальшивила!
– Нет, ты была бесподобна! Сто лет не слышал «Тумбалалайку».
– Правда? Давай помогу тебе с чемоданами… У тебя там что, камни?
– Книги, Герда. Возьми другой, если так настаиваешь.
После первого купания в озере с братьями и сестрами они вернулись в дом. Чуть загоревшее тело (он никогда еще не был таким бледным в это время года, а вот Герда часто ходила в бассейн), все еще учащенное биение другого сердца, обволакивавший их двоих запах застоявшейся озерной воды и пота. Он растянулся на кровати и заснул. Герда похрапывала рядом, спустив одну ногу с матраса, и подтянула ее, только когда он встал. На мгновение она открыла глаза, перевернулась на спину со стоном «м-м-м-м», который его смутил: так не вздыхают в дреме. Она так и осталась лежать, положив одну руку на живот и раздвинув ноги.
«Оставь ее в покое, сейчас не время».
Он накрыл ее одеялом и пошел распаковывать чемоданы. День закончился без вопросов.
Остановившись у светофора на площади Эседра, Георг замечает, как в его голове крутится дурацкое определение «первоклассный», связанное с Гердой в его воспоминаниях об этих оргазмах, урванных благодаря распорядку его семьи на каникулах. Зома и Дженни возвращались домой поздно, Дина читала в тени под деревом, ожидая доктора Гельбке, а Фрицхен, устав от игр и ныряния со старшими братьями, спал рядом с ней в прогулочной коляске.
Его воспитание дало ему некоторые преимущества. Он был избавлен от одержимости добром и злом, от отравленных райских яблок, от этой изначальной лжи, на которой зиждутся господство мужчины над женщиной и эксплуатация мужчины мужчиной, которую он должен искупить трудом в поте лица. Ему приводили в пример обезьян: они спаривались, как бы играя, разделяли заботу о потомстве, образуя настоящее племя-коммуну. «Мы, правда, еще не живем при коммунизме, и мы не обезьяны, – заключила Дина, – поэтому не торопись и будь внимателен, ты меня понял? Заодно и девушке угодишь». Так он обрел уверенность, которой не было у его одноклассников, даже у тех, кто, находясь на вершине социальной лестницы, прибегал к кошелькам, чтобы утолить похоть. И всякий раз, хвастаясь своими сношениями, они лишь укрепляли его презрение к лицемерной пошлости зажиточных классов. К друзьям он был более снисходителен: в конце концов, нет ничьей вины или заслуги в том, что в их жизни были незнакомые ему препятствия и трудности.
Герда могла бы обернуться ему возмездием, но этого не случилось. В первый раз Георг был так возбужден, обнаружив, что все взаимно, что не позволил себе отвлекаться на какие‑либо переживания. Только потом он задумался, означал ли свершившийся факт его победу над Питером. Его разум был начеку, пока Герда не вернулась из Штутгарта; его собственное тело доверяло этому изумительному телу, безошибочно его понимавшему. Герда была Гердой: искушенной женщиной, при малейшей оплошности во время близости смеявшейся, как девчонка, любовницей, обладавшей изяществом принцессы и раскрепощенностью горничной – природным талантом, отличавшим ее и от мещаночек, и от рабочих, и уж точно от эдемских обезьян его матери, которых, может быть, не существовало вовсе.