В тот вечер, проводив Марио Бернардо домой, доктор Курицкес решил немного прогуляться на велосипеде по извилистым дорогам Яникула. Возможно, он никогда раньше не был на улице Гарибальди; в любом случае, прежде он не замечал белого призрачного мавзолея, установив который, фашисты присвоили себе честь павших за Римскую республику – ROMA O MORTE[232]. Да, особо бесстыдный, но все же пример из многих, которые ему встречались повсюду: пример того, как обычаи, традиции и события непрерывно поглощают друг друга; от этого у него возникало ощущение, что время и здравый смысл тут бессильны; впрочем, оно исчезало, стоило ему взглянуть на благородную римскую кариатиду, исторгавшую из уст любовь к дуче, или когда, наоборот, всплывали в памяти рассказы Бернардо и Соменци. Он вдруг понял, что́ хотел донести до него Марио, сказав, что Витторио никогда не летал на самолете, пока его не забросили с парашютом американцы. Что его не было и не могло быть за штурвалом ни «савойя-маркетти», отправленных бомбардировать испанские города, ни «фиатов BR. 20» из легионерского корпуса, которые пулеметными очередями на низком полете спровоцировали столкновение, в котором погибла Герда. И раз уж тень вырвалась на свободу (а кто, как не начальники Соменци, отвечающие за метеорологию, решили, что условия для бомбардировки Брунете благоприятны?), может, стоит плюнуть на мавзолей и помчаться к мосту Сикста, наслаждаясь великолепием вечного города, как и все? Разве Герда не так бы поступила? Не обменяла бы она фашистские парады на пропуск для прессы на показ мод Эмилио Шуберта, готовая без устали щелкать платье невесты? Так поступили Шим и Капа, а они понимали в высокой моде гораздо меньше, чем в траектории пули; и почему бы нет, раз это оказалось самой востребованной работой для фотографа после войны…

Он не порицал ее умение приспосабливаться, наоборот, он всегда считал его достойным зависти. А вот легкомыслие Капы его разочаровало. Когда они встретились после освобождения Парижа, и именно Капа нашел его и обнял. И пообещал, что заглянет на Шпрингерштрассе, если будет в Лейпциге, и привезет матери Георга еду и лекарства. Затем вышел майский номер «Лайф» 1945 года, на обложке – маленький дерзкий G. I., нарицательное имя американского солдата, показывает «зиг хайль» на трибуне в Нюрнберге: только одному фотографу мог прийти в голову такой образ торжествующей дерзости. Догадавшись, кто автор, Георг был взволнован, точно эта обложка, показавшая всему миру триумф маленьких мужчин вроде Капы, была данью уважения духу Герды, лучшим способом посвятить победу ей. Он открыл журнал на Елисейских Полях и на ходу обнаружил в нем снимки из Лейпцига: последние американцы, стреляющие с балкона из пулемета, а дальше – один из них, убитый снайпером («May be the last man to die in WWII»[233]), кровь растеклась по паркету буржуазной квартиры. Получив его поздравления, Капа почти сразу перезвонил. Слишком много дурацких смертей вплоть до последнего дня, большие неприятности с девушкой – у него не было времени, да и из головы вылетело заскочить к матери Георга: «C’est dommage[234], Entschuldigung». Зато время сфотографировать только что убитого человека он нашел. Вероятнее всего, он решил на всякий случай не навещать старую большевичку, хотя Дина отплатила бы ему удивительными историями о Герде, явись он даже без пайка, который пришелся бы очень кстати.

Фотограф – это работа, которая вознаграждает приспособленцев, благоприятствует самым проворным, кто скользит по поверхности, как конькобежец. Врач, напротив, вовлечен в жизни пациентов, и даже рентгеновский аппарат зачастую не в состоянии дать однозначные изображения этих жизней. У одних – прирожденный талант выкручиваться, а другие это делают как могут, куда деваться. Герде хватило бы Souveränität[235], чтобы не оборачиваться назад, но в то же время ни от чего не отрекаться.

Но стоит признать, что и Капа не всегда вел себя как флюгер: поездка в СССР со Стейнбеком не принесла ему никаких выгод, даже в 1947 году. И тем более в последующие годы, когда Париж и Рим наводнили его американские друзья, попавшие в черные списки (хотя, конечно, те не были нищими изгнанниками, как они сами когда‑то, и не удалялись от своих уютных квартирок дальше Монмартра или Трастевере…).

Георг размышляет об этом, пока Марио, которго окликнул с террасы бара в Пиньето кто‑то из киношников, никак не закончит разговор. Георг терпеливо ждет друга, покуривает и убивает скуку, погрузившись в фантазии об этом баре, сильно смахивающем на деревенскую taberna[236]. Да, это место тронуло бы Капу скорее, чем кафе на улице Венето, да и Герду тоже.

Лучше сходи на террасу и спаси друга, говорит себе Георг, и им наконец удается уехать на «веспе». На перекрестке с улицей Пренестина Марио предлагает заехать туда, где снимались многие из сцен «Рима, открытого города», если, конечно, он не против.

– Поехали.

Улица Монтекукколи лежит по другую сторону старой консульской дороги Виа Пренестина. На месте руин и завалов, ставших фоном знаменитых сцен фильма, теперь новые дома, выстроенные вровень с довоенным зданием, рядом с которым Марио жестом показывает остановиться. Надстройка этажей, а еще больше – длиннющие жилые дома значительно изменили облик района: это все еще периферия, так как улица упирается в железную дорогу, но без сомнения здесь проживает рабочий класс.

– По эту сторону Виа Пренестина – город рабочих, а по другую – выглядит как доисторическое поселение, где прохожий дрожит от ужаса перед толпой бандитов и нищих, как в самом центре Неаполя, – замечает Георг. Марио задумчиво кивает.

Никто не обращает внимания на двух мужчин, которые, опершись на «веспу» напротив дома номер 17, обсуждают абстрактные материи, поэтов и режиссеров-неореалистов среди размеренной суеты выходного дня.

– Но не кино изменит все вокруг, – размышляет Георг. – А люди, живущие в этих домах, новый призыв рабочих, девушки, приносящие в дом зарплату. Им проще выступить против начальника, чем заставить себя уважать дома и в постели, но если они начали, их уже не остановить. Поверь, я это видел в Испании, а она была не менее отсталой, чем Италия, не говоря уже о Лейпциге и Берлине в начале тридцатых. Знаешь, иногда казалось, что некоторые студентки завидуют своим ровесницам из пролетариата. Потому что свободу носить короткую стрижку или выпить кружку пива – а они ходили даже в одиночку, наши девушки-рабочие – они получили не от отца или жениха, а заработали собственными руками. Эти завоевания требуют времени, они не того сорта, которыми можно épater la bourgeoisie[237] и тем самым привлечь ее внимание, потому что в них отражается ее лицемерная мелочность.

– Надеюсь, ты прав, – отвечает Марио, но, уже оседлав «веспу», возражает, что, когда они боролись за свободу, даже реакционнный Венето забурлил, однако потом все вернулось назад.

– Ничто никогда не возвращается назад полностью, – говорит Георг, прежде чем тронуться с места.