– У них есть мороженое, хочешь? – Марио словно извиняется за прием на ходу. Затем вполголоса добавляет: киношники думают, что деньги решают все. Он фыркает и, кажется, расстроен. – Не хочешь чего‑нибудь еще?
– Только немного воды. В Неаполе ее бы уже давно подали. Но Италия – целый континент, тут все непросто.
Марио соглашается: поразительно, что его друг подмечает такие вещи.
– В Риме, – добавляет он, – почти поголовно верят, что это центр мира, а всё, что за его пределами, – убогая окраина. И при всем при том коренные римляне знают разве что несколько улиц, по которым привыкли ходить.
В разговор вмешивается бармен, наливая стакан воды:
– Правду говорите, синьор, и друг ваш тоже. Раз вы были в Неаполе, может статься, бывали и в моих краях. Я родился в Риме, но мои дяди и тети из Чочарии говорят, что немцы вели себя как джентльмены по сравнению с тем, что вытворяли другие! Да и вообще (мы‑то ведь можем это сказать, разве нет?), настоящих‑то римлян, у кого предки жили здесь во времена Юлия Цезаря, раз-два и обчелся!
Доктор Курицкес, уже привыкший к подобной реакции, отвечает, что был в Неаполе по делам куда более приятным, чем последняя война, и ждет, когда Марио Бернардо уберет сдачу в карман.
– Хорошо, что ты приехал, Жорж, – говорит он, когда они выходят из бара, – не придется в который раз слушать эту шарманку, пока они везут меня до дома. Кто знает, когда будет готов фильм… Между тем именно здесь снимали величайший шедевр нового кино, «Рим, открытый город»: ту сцену, где убивают Маньяни и увозят печатника. Росселлини ничего не выдумал. Здесь действительно было логово подпольщиков, ну или цитадель, если тебе так больше нравится. Одного расстреляли в Ардеатинских пещерах, троих депортировали в Маутхаузен, и живыми они не вернулись. Но их было много, целый квартал; здесь все кварталы были рабочие, но этот больше других. Не то что площадь Барберини, где твои фашистские графини радуются, что нашли врача-немца, чтобы лечить свои нервы…
– Только одна, Марио. Да и та, – напоминает он ему, – отказалась от моих услуг, когда я удовлетворил – как бы это сказать?
С недавних пор он делится с Марио Бернардо такими историями, а это значит, что доктор уже считает его другом не «по‑итальянски», а в другом смысле, в каком он всегда понимал это слово. Впрочем, Витторио Соменци сказал ему, что Марио можно доверять. Они познакомились на войне, а такие мгновения связывают людей – мгновения трагические, к счастью, оставшиеся позади. Известно, что профессор служил в авиации, но было очевидно, что он искренний прогрессист и, конечно же, настоящий джентльмен. Марио Бернардо сам рассказал об их встрече, когда однажды вечером после работы над экспериментом они с Георгом ужинали, наслаждаясь тенью под навесом отменной траттории на Яникуле.
Витторио служил инженером в авиационном корпусе, но сам до 8 сентября[230] ни разу не летал на самолете, пока его услуги не потребовались Управлению стратегических служб и его забросили с парашютом в Беллунские Предальпы, чтобы он добрался до гарибальдийской бригады, отрезанной обильными снегопадами на перевалах Кадоре. Бернардо и его партизанская группа засели наверху, на последнем клочке Италии, подконтрольном гауляйтеру Тироля, и боеприпасов и провизии у них было в обрез. Мужчина в сером твидовом костюме, появившийся на хребте, выглядел как заблудившийся коммивояжер (им он и значился по фальшивым документам), был слишком красив, чтобы оказаться тем, кого ждали в штабе.
«Ты должен знать, – пояснил Марио, наливая Георгу прохладного белого вина, – что, хотя страну освободили, мы там, на севере, готовились к худшему. Ходили слухи, будто немцы готовятся сопротивляться до последнего, что они свозят в Альпийский редут награбленные сокровища, строят под землей ракетные заводы, собирают важных шишек с самыми сильными и преданными людьми. Американские спецслужбы в это верили, а мы – не очень. Мы знали, что немцы собирают награбленное, но никогда не видели ни пленных, строящих укрепления, ни новых войск. Витторио доложил об этом начальству, но все же расслабляться было рано: нельзя было исключить, что немцы окопались где‑то дальше на севере. Говорят, именно это опасение побудило Эйзенхауэра занять Баварию, оставив Берлин Советам. А еще нас беспокоило, что союзники, такие, казалось, уверенные в своих подозрениях об Альпийском редуте, будучи полными хозяевами неба, избегали бомбардировать этот район. Мы знали, что многие из англичан и американцев хотели свести к минимуму вклад итальянцев в освобождение страны, а уж наш вклад – партизан-коммунистов – особенно. Ходили слухи, что северо-восточные регионы присоединят к Австрии – откусят у красной Италии, родившейся из восстания, а заодно поставят заслон против титовской Югославии. В общем, мы засели там, рядом с врагом, замерзшие, плохо вооруженные, готовились сложить голову и даже не знали, поможет ли это. Потом‑то все закончилось хорошо, но страхи никуда не делись. Даже наоборот, их укрепила последняя операция, в которой участвовали Витторио и ребята из бригады “Кальви”. Сразу после 25 апреля[231] спецслужбы поручили ему определить, где держат группу заложников, которых эсэсовцы собрали в Дахау и перевезли в Пустерскую долину, а эта зона находилась в нашем ведении. Витторио разузнал, что ценный человеческий груз прибыл в Виллабассу и что среди пленных есть известные люди, которых руководство СС намеревалось обменять или ликвидировать, если терять уже будет нечего. Витторио был отчасти в курсе переговоров, которые вел командующий вермахта и даже СС в Италии, но сам я об этом узнал много лет спустя. Мораль сей басни: история с заложниками закончилась благополучно, потому что нацистская свора или по крайней мере два вожака стаи предпочли проиграть, вместо того чтобы слепо исполнять приказы. Но если бы какие‑нибудь охранники в концлагере поступили как обычно, если бы узников казнили, а тела бросили в озеро Брайес, конец войны в Италии был бы сильно скромпрометирован».
Доктор Курицкес занят молочным барашком с картошкой, но историю эту слушает, и его внезапно озаряет догадка. Это случайно не тот самый конвой, о котором говорит Леон Блюм в своих воспоминаниях? Георг прочел их в Париже и был тронут преданностью, которую супруги Блюм хранили и в Бухенвальде, и во время последней депортации, когда старый социалист был так слаб, что мог не пережить ее.
– Да, тот самый! – воскликнул Марио Бернардо. И Леон Блюм действительно был плох. И тем не менее, поблагодарив партизанское командование за освобождение, он решил вместе с товарищами по несчастью дожидаться американцев. Они почтительно с ним попрощались и вернулись в Кадоре.
– Мир и вправду тесен, – заметил доктор Курицкес, а Марио назвал остальных заключенных. Бывший австрийский канцлер фон Шушниг с женой и дочерью, два племянника Черчилля, сын Бадольо, племянник Молотова, весь греческий генштаб и другие деятели покоренной Европы. Много немцев, в основном с приставкой «фон»: родня фон Штауффенберга и других участников заговора против Гитлера, принц Гессенский, племянник последнего кайзера и муж Мафальды Савойской, многие впавшие в немилость офицеры вермахта и стальной барон фон Тиссен…
– Ну да, сплошь антифашисты и убежденные демократы! – прервал его доктор Курицкес, не желая слушать список до конца.
Марио рассмеялся, но уловил едкую ноту в его сарказме.
– Нет, ты ошибаешься, – возразил он и в качестве примера назвал имя Мартина Нимёллера, отважного лютеранского пастора, и внука Гарибальди, который сразу же вступил в бригаду «Кальви».
– Бесспорно, – согласился Георг, злясь на самого себя. Но у него не хватало терпения выслушивать эти ветеранские воспоминания, ничем не отличающиеся, и ему было невыносимо от того, что даже рассказы старых партизан полны анахронической ностальгии, ностальгии неудачников.
Может, поэтому Марио уже не так восторженно говорил о решении, принятом капитаном вермахта, одним из тех юнкеров с непроизносимыми именами, которые взяли заложников под защиту. Чему сами заключенные были очень рады, особенно когда эсэсовцы получили приказ возвращаться домой, где фюрер был уже близок к самоубийству. И в отеле «Лаго ди Брайес» между армейскими, южнотирольцами и депортированными воцарилась настоящая идиллия: «Не хватало только чая и вальса». Во всяком случае, пока партизаны не привели за собой американцев, их наезды в отель на реквизированном «фиате балилла» вызывали замешательство: не только потому, что у них при себе были автоматы, но и потому, что все это казалось «их светлостям» какой‑то бандитской авантюрой. Только племянник Молотова, бедный Василий, который видел, как в Заксенхаузене убили сына Сталина, остался глух к увещеваниям остаться в гостинице («Мало ли что может случиться»). Он уехал с ними, его приютили в Беллуно, потом переправили в Болонью, где передали советским представителям, и спустя время он поблагодарил своих освободителей по московскому радио. Но на их шее оказались еще внук Гарибальди, самопровозглашенный генерал Пустерской долины, а с ним некий Ферреро, Давиде, партизанский капитан в Ланге, захваченный и депортированный немцами в лагерь. В те безумные дни они мечтали о свободной Италии, новой Италии, но вдруг узнали, что Ферреро продался эсэсовцам, а его люди охраняли концлагерь Рисьера-ди-Сан-Сабба – каков второй командир гарибальдийской бригады!