– Richtig[219], – сказал Капа. Он снял шапку, сунул ее в карман и, не спрашивая разрешения, вошел в операционную.

Георг представлял его именно дерзким («Как вон те», – говорила Герда, указывая на ватагу уличных мальчишек на прибрежных скалах), но моложе. Война старит – по крайней мере тех, кто увяз в ней по уши.

– Доктор Курицкес, – продолжал Капа, расстегивая куртку, под которой он прятал камеру. Он извинился, что отнимет у него несколько минут, хотя радость от взятия Теруэля хотелось разделить с todo el mundo[220]. – Но не это, – добавил он, вынимая конверт с фотографиями и вкладывая всю пачку в руку Георгу.

Разглядеть что‑либо было почти невозможно при тусклом свете, зато он скрыл то, чего Капе лучше не видеть; мороз обжигал глаза, едва они увлажнялись.

– Можно я возьму одну? – спросил Георг.

– Да хоть все. Мы же фотографы, нам ничего не стоит напечатать еще.

– Мы?

Они с Шимом и Гердой сняли студию: светлую, тихую, достаточно просторную, чтобы там мог обосноваться друг и помощник. Рут Серф приходит помочь; к счастью, работы хватает.

Георг недоумевал, как он может нести такую околесицу: приглашать его в Париж, предлагать ему остановиться в студии, расписывать, как там хорошо, лучше, чем в гостинице, что Герда обставила все со своим непревзойденным вкусом и выдающейся практичностью. Георга это все раздражало настолько, что он уже готов был подумать, что у Капы не все в порядке с головой. Он работал под огнем и постоянно рисковал жизнью, хотя фотограф мог отступить в любой момент; может, его душевное здоровье и правда пошатнулось.

– Как дела у Рут? – перебил Георг. – Передайте ей от меня большой привет при встрече.

В пачке фотографий Георг обратил внимание на портрет, озаренный неповторимой улыбкой Герды. Капа это заметил.

– Не церемоньтесь, bitte, – сказал он.

Знает ли фотограф, сколько раз он, Георг, снимал с нее эту меховую курточку?

На другом снимке Герда подтягивала чулки, состроив одну из своих характерных гримасок. Было видно все: обнаженное бедро, неубранная постель, цветы на обоях захудалого отеля, бутылка пастиса, висящий за раковиной халат-кимоно.

Он не должен был позволить ему увидеть эту фотографию, но Капа сам сунул ему под нос доказательства его близости с Гердой.

Когда Георг вернул ему пачку, Капа плакал. Плакал, и с жаром кивал, одобряя его выбор, и пытался засунуть остальные фотографии обратно в конверт. Георгу казалось, что он уже привык к виду товарищей, которые внезапно ломались, начинали задыхаться и беззвучно лить слезы, как из прохудившегося крана. Но на сей раз он ничего не мог с собой поделать и тоже заплакал.

– Entschuldigung, Георг, у нас мало времени…

– У нас еще есть время выкурить по сигарете, – ответил он, разыскивая свою последнюю заначку, ободренный мыслью, что с окончанием осады дефицит табака прекратится.

Капа предложил ему американскую сигарету и пообещал перед уходом оставить всю пачку. Он сразу же вернется в Париж, а оттуда в Китай, куда они должны были отправиться вместе с Гердой. Он больше не может откладывать отъезд. Но не приехать в Теруэль было бы отступничеством, предательством.

Он говорил с окурком во рту, машинально посасывая его при каждом вдохе, потом порылся во внутреннем кармане куртки, выудил оттуда фляжку и предложил Георгу первым сделать глоток.