Он ничего не ответил, только пнул камешек. Тропа из деревни едва виднелась, в стремительно угасавшем свете уже зашедшего солнца музыка и скрип лодок в порту Марина Гранде казались ближе.
– Дай мне время собрать группу, и я тоже поеду.
– Я так и знала.
«Я тоже кое‑что знаю, – сказал он про себя, – знаю, что ты привязана к этому человеку больше, чем готова это признать. Я не знаю почему, не знаю, заслуживает ли он тебя. Но тут по крайней мере мы оба можем сдаться обстоятельствам, и все пойдет так, как и должно.
Они приехали к Марио, и тот пошел переодеться, пригласив Георга налить себе воды на кухне. Георг подходит к окну, закуривает сигарету, смотрит в сторону переливающегося сталью моря, темного, почти гладкого…
Зома и Герда уходят по тропинке вперед, он убирает спички и идет следом, не ускоряя шага, чувствуя, что ему нечего терять и что он никогда не потеряет Герду…
Он делает глубокий вдох и выдыхает, как пациент на приеме, пытается снова пережить то безграничное чувство, которое было столь любезно, что вернулось к нему, не задушив его смятением и нежностью. Затем он возвращается к столу, где его ждет Марио, устраивается на стуле и сосредоточивается.
Они вместе просматривают черновик статьи, зачитывая вслух отрывки. Опечаток немного, а с выбором точных слов быстро справляется друг, для кого итальянский родной. Им хватило получаса, да и то потому, что они решили еще раз посмотреть на слабости эксперимента: фильтров «Враттен» не достать, они пользовались фотостатом вместо камеры с одним объективом, в котором изображение раздвоено при помощи призмы и отфильтровано двумя разными способами, так что можно заснять объект дважды в один и тот же момент. Очень жаль, но они сделали все возможное: у них же нет таких средств, как у Полароида.
Георг достает письмо мистеру Лэнду из принесенной с работы папки.
«
– Жорж, я смотрю, ты написал четыре страницы… Ты уверен, что наш гений-самоучка знает французский? – спрашивает Марио.
– Речь в письме идет только о его теории и его исследованиях…
– Он бизнесмен, я их много повидал в «Чинечитте», когда еще начинал в кино. Это не то же самое, что обращаться к члену научного сообщества. Так что ждем максимум пару строк в ответ, или, учитывая, что
Наконец они могут убрать бумаги, освобождая обеденный стол, и положить их в приготовленный Марио конверт. За черновиком «Двухмерного цвета» должен прийти курьер из редакции журнала «Фильмтекника».
– Как бы там ни было, но мы с тобой доказали, что достаточно нужного света, чтобы черно-белое изображение сделать цветным, – заранее утешает его Марио на случай разочарования и выходит на балкон, где так приятно сидеть и беседовать, особенно в такой вечер.
Его друг не сказал ничего нового, тем не менее Георг удивлен. Вот что значит зрение: посмотреть на нечто хорошо знакомое и увидеть его под другим углом. Это доказывает, что все происходит в замкнутом контуре между глазом и мозгом, а мозг, все время занятый отбором и передачей импульсов, иногда выделывает странные трюки. Именно эта сторона исследования так его интересует, и изначально она побудила его взяться за эксперимент. Но чтобы его провести, они использовали пленки, проекторы, фотоаппарат и снимки. У репродукций абстрактных геометрических картин, конечно, нет ничего общего с революционными фотографиями, спрятанными меж страниц немецкого путеводителя, или последними снимками, сделанными в окопах Мадрида, когда Герда показала ему полученную от «Лайф» кинокамеру, утверждая, что научилась обращаться с ней лучше чем Капа.
– Ты знаешь Роберта Капу? – спрашивает он Марио.
– Ты имеешь в виду лично? Мы с ним встретились на съемках «Босоногой графини» с Авой Гарднер, и он приехал в Рим фотографировать процесс. Я был мельком знаком с его другом, Дэвидом «Шимом» Сеймуром, мы виделись в Трастевере, в «Чекко эр Карретьере»[268] – он всегда останавливался в отеле «Ингильтерра». И был взыскательным гурманом, что неожиданно для иностранца, они обычно даже не замечают, что паста переварена; а еще его отличала элегантность, не соответствовавшая образу откормленного маэстро. Полная противоположность папараццо, такой скромный – неудивительно, что он стал любимым портретистом див (Лорен, Лолло, а Бергман во время скандала согласилась на его эксклюзивную съемку), но настолько близорукий, что трудно было поверить, что он военный фотограф. Иное дело Капа, с его романической славой, со слухами о мучительном романе с Бергман, после которого она утешилась с Росселлини. А ты познакомился с ним в Испании? Может, и твое лицо где мелькает на тех невероятных снимках прощания с интербригадами?
– Я держался от него подальше. Меня раздражало, что он сидел, как птица – предвестник несчастья, объявляясь как раз вовремя, а мы, разбитые, в отчаянии, сжимали кулаки и стискивали зубы, чтобы не разрыдаться перед теми, кто смотрел на нас или, как он, фотографировал. Ты себе представить не можешь, как мы презирали, но не его, а его друзей в духе Хемингуэя, которые в Испании упивались героизмом, а как только перебирались через границу, переходили на устрицы и шампанское и разъезжали в машине с личным шофером или на самолете. И все же эти снимки выражают именно то, что мы чувствовали, это правда. Капа с камерой был бесподобен: человек без родины, как и все в интербригадах, венгр, еще в детстве хлебнувший радостей фашизма. Шима я тогда еще не знал, нас познакомили позже, в Париже, не помню в каком году.
– Наверное, это было ужасно. Даже знакомые итальянские товарищи не хотят об этом говорить.