Теперь Лило настаивает, чтобы он отнес фотографию. Она прекрасная, прекрасное воспоминание, прекрасный дружеский жест, который человек тщеславный, но вовсе не глупый без сомнения оценит.
И что же дальше?
А дальше Фред возвращается домой и рассказывает, что все прошло как и ожидалось. Герда сказала, что она тут уродина, Андре схватил конверт со стола в «Доме» («Эту, mein Schatz, возьму я»). Но именно она благодарит его, когда Фред собирается уходить: «Дорогой Фред, ты так заботлив, как всегда».
Было это сказано искренне? Или она просто хотела дать понять своему возлюбленному, что его взяла, чтобы потом он забыл о снимке – жаль, если она вдруг исчезнет при следующем переезде?
– Не важно, – говорит Лило, – ты сделал то, что нужно. К тому же у Андре постоянно что‑то теряется. На добрую память снимок есть у нас.
Но это только первое предположение; возможно, что фотография осталась у Штайнов в ожидании подходящего случая попасть к Андре и Герде. Все поглощены кампанией Народного фронта, а затем победой на выборах. В мае Фред делает портрет премьер-министра Леона Блюма и продает его в «Лайф» за тысячу долларов, на которые они живут целый месяц. В июне, с новой волной забастовок, появляется море работы, они встречаются на великом празднестве Quatorze Juillet[280] и внезапно вспоминают о портрете, все еще лежащем в ящике на отправку.
– Я оставлю конверт у консьержа, если вас не застану, заскочу на этой неделе, – обещает Фред.
Но проходит всего три дня, и наступает 18 июля: эйфория 14‑го сменяется шоком от известия, что в Испании – фашистский переворот. Фред выбегает из дома, находит друзей в кафе, взволнованных предстоящим отъездом, и с самыми искренними пожеланиями удачи наконец вручает им конверт. Они довольны своим портретом, они видят в нем хороший знак, но сами они, Андре и Герда, уже далеко оттуда.
Есть еще одна история, которую эта фотография не может рассказать, потому что она начинается 3 сентября 1939 года, когда Франция объявляет войну Германии. Drôle de guerre[281] называют это время французы, потому что в течение восьми месяцев с ними ничего не происходит – но только не с теми, кто из стана врага, даже если бежал во Францию, спасаясь от нацистов. 5 сентября 1939 года Фреда Штайна привозят на стадион в Коломбе, битком набитый немецкими и австрийскими беженцами, а оттуда отправляют в первый попавшийся лагерь для интернированных. Он мостит французские дороги, пока в июне 1940 года странная война внезапно не заканчивается поражением нации, держащей его в плену. Перед лицом неминуемой капитуляции офицер решает проблему boсhes, с которых немцам не терпится спустить шкуру: «Les allemands sont là, débrouillez-vous»[282]. Получив приказ разбираться самому, Фред бежит через деревни, прячется на заброшенных фермах и через шестьсот километров оказывается в Тулузе. У него нет никаких известий о Лило: она в Париже с новорожденной дочкой. Марион родилась почти накануне рокового третьего сентября, и попытки уехать с помощью Зальцбургов, родственников Лило, эмигрировавших в Америку после Хрустальной ночи, не увенчались успехом. Самое мучительное, что это он из кожи вон лез, чтобы получить разрешение и вернуть жену и дочь в город. В Нормандии в эвакуацию не принимали апатридов. В сиротском приюте, где им в конце концов разрешили остаться, Лило сидит в подвале, и ей лишь изредка позволяют побыть с дочерью. Ребенок чахнет без заботы и материнского молока, с которыми лишения этого благотворительного учреждения могли бы быть не так суровы.
Фред, не имея ни малейшего представления о том, где они прячутся, ищет самый безопасный способ сообщить, что он жив. Он выстаивает очередь в окошко приема рекламных объявлений и диктует только имена, которые звучат по‑французски: даже Штайн может сойти за одного из эльзасских беженцев, чьми именами пестрят колонки газет с объявлениями о поиске родственников. ALFRED STEIN, DÉMOBILISÉ À TOULOUSE, CHERCHE SA FEMME LILO ET SA FILLE MARION[283].
Его жена не увидит это объявление. Но 9 июля 1940 года она получит одну из двух открыток, отправленную Фредом через самых верных друзей, – этот день она запомнит на всю оставшуюся жизнь. Надо действовать быстро, она ждет не дождется дня отъезда, только все очень трудно. Ребенок, самые необходимые вещи, чемодан, набитый негативами и снимками, на которых слишком много разыскиваемых нацистами людей. Как пронести его и через оккупированную зону, и через «свободную зону», которая для таких как Лило отнюдь не свободна?
С тех пор как маршал Петен перенес правительственную резиденцию в гранд-отель курортного города, предложив оккупантам свои услуги в качестве метрдотеля, его жандармы и простые граждане разделились на усердных официантов, охотно подносящих тарелки гестапо, и тех, кто тайком плюет в них. Это значит, что доверять можно только тому, кого хорошо знаешь, но Лило Штайн за пределами Парижа никого не знает. Поэтому она решила сыграть ва-банк. Она берет Марион на руки и, не без содействия дочки, в любой момент готовой расплакаться, как любой голодный грудной ребенок, без очереди проникает в Kommandantur[284]. «Отец этой petite gosse[285] демобилизован в Тулузе, фамилия Ш-Т-А-Й-Н», – произносит она с таким парижским акцентом, что офицер даже не спрашивает у нее документы. Награжденная пропуском с нацистским крестом за мужество, о котором немец даже не догадывается, Лизелотте Штайн, урожденная Зальцбург, садится в поезд с Марион. Когда она наконец может отпустить чемодан и крепко прижаться к Фреду, в их объятиях проскакивает искра, ощущается удар почти преступного наслаждения. Теперь они воссоединились, но застряли в Тулузе. Чтобы выбраться из узкого горлышка Франции, требуются бесконечные визы, на которые государства все больше скупятся и за которые приходится платить очень высокую цену. «Лейка» могла бы помочь заработать, но ее конфисковали в плену. Если бы не «выдача по требованию» гестапо, введенная правительством Виши, если бы не имя Фреда в списках разыскиваемых, они смогли бы получить выездную визу, добраться до Португалии и снова связаться с семьей Лило в Штатах. Время поджимает, Марион уже начинает произносить первые слова, которые могут выдать их, но и держать ее в курятнике, где они нашли приют, – это издевательство. Наконец появляется проблеск надежды: слух, который похож на правду. Фред должен отправиться в Марсель и разыскать американский Чрезвычайный комитет помощи, где некто месье Фрай растягивает полученный на Манхэттене список из двухсот великих имен искусства, литературы и науки, которые Америка, разборчивая, как и подобает тому, кто назначает лучшую цену, хочет заполучить на этой финальной распродаже старого континента. «SAVE CULTURE EUROPE STOP»[286], – настойчиво кричит телеграмма Вариана Фрая, который не намерен ограничиться желаемыми лицами. Из-за его излишнего рвения (как вообще выпускник факультета античной филологии в Гарварде мог ввязаться в current affairs?[287]) отношения между Францией и Америкой рискуют дать трещину. И все это ради того, чтобы на землю свободных и храбрых хлынула невиданная волна евреев и экстремистов, которые никому особо ни нужны – ни Госдепартаменту, ни тем более американскому народу. Вариан Фрай игнорирует призывы, все больше напоминающие угрозы, по своему усмотрению тратит доллары, предназначенные для спасения избранных, добывает фальшивые документы, изучает тайные пути и обветшалые суда, ставшие дороже трансатлантического лайнера. Не в его власти предотвратить то, что может пойти не так, привести к непоправимым последствиям, как когда Вальтер Беньямин, не выдержав известия, что его транзитная виза недействительна, покончил с собой. Passeurs[288] придется оставить его тело в Портбоу, потому что на следующий день испанцы позволят другим беженцам продолжить путь. Фрай даже не может помочь всем, кто стоит в очереди перед его конторой: адвокатам и врачам, умоляющим его с ужасом буржуа, у которых не осталось ничего, кроме последних фамильных драгоценностей. Фред Штайн, напротив, получит помощь благодаря обретенной профессии фотографа, художника «Лейки». Теперь он может вернуться в Тулузу и передать Лило не слишком громко, но с настоящим эротическим пылом обещание, слово, данное ему американским эмиссаром.
Лило несет дочку, Фред – чемодан. Или наоборот. Может, Марион предпочитает сидеть на руках у папы, а мать тащит собрание фотографий, благодаря которому у них теперь есть американские визы и места на пароходе до Мартиники. Они спасены (скрестим пальцы)! Вариан Фрай наблюдает с причала в порту Марселя, олицетворяя собой бдительность великой нации, на случай, если власти рискнут схватить кого‑нибудь из его подопечных. Среди поднявшихся на борт есть еще фотографы: знаменитый Йозеф Брайтенбах, обессиленный после заключения, и приятельницы Штайнов Ильза Бинг и Илла. Штайны встретили здесь многих, в том числе и Вилли Чардака. На корабле тесно, как в тюрьме, но зато «Виннипег» овеян славой «корабля надежды»: он доставил в Чили две тысячи испанских беженцев, вытащенных из лагерей на юге Франции. Вот почему трюм старого сухогруза забит двухъярусными койками – прекрасная сделка для французской судоходной компании, которая в 1939‑м согласилась переоборудовать корабль, чтобы принять беженцев-республиканцев.
Пабло Неруда назовет путешествие на «Виннипеге», организованное им для эвакуации двух тысяч изгнанников-испанцев из французских лагерей, единственным из своих стихотворений, «которое никто никогда не сможет уничтожить», но недавно это незабвенное творение оказалось запятнано. Будучи специальным консулом Чили по испанским эмигрантам, Неруда отбирал на борт в основном коммунистов. Фред Штайн фотографирует поэта в 1966‑м, помня о корабле и о надежде, но 6 мая 1941 года он еще не знает, что случится позади, за его спиной, и впереди, за горизонтом неба и воды, который открывает перед ним будущее. Время Вариана Фрая сочтено: в начале августа, под давлением Соединенных Штатов, его вышлют из Франции. «Виннипег» станет одним из последних судов, покинувших французский порт. Он не прибудет на Мартинику, потому что британцы перенаправят его на Тринидад, где Фред снова окажется в лагере для enemy aliens[289], в разлуке с Лило и Марион. Но 6 июня корабль «Эванджелина», на котором можно путешествовать с прежним, обычным комфортом, доставит их наконец на остров Эллис.
Если бы Капа оказался в тот момент в Нью-Йорке, возможно, Штайны узнали бы, что по стечению обстоятельств американскую визу ему выдал именно Пабло Неруда. Они могли бы порассказать друг другу о своих злоключениях, утешаясь тем, что им пришлось выбирать только то, что влезет в чемодан. А это гораздо более простой выбор, чем у Вариана Фрая, Неруды и всех, кто отбирал людей, которым нужно было бежать, и кто никогда не получит должной благодарности. Но архив в Амстердаме, куда Лило удалось отправить наиболее яркие политические работы Фреда, сгорит под бомбами, с которыми союзники отвоюют Голландию, и многие негативы Роберта Капы исчезнут навсегда. А фотография из кафе «Дом» уцелеет и прибудет в порт Нью-Йорка.
Drôle de guerre приняла для Капы трагикомический оборот. С начала сентября 1939 года он предлагает свои услуги французским военным властям, но они не сотрудничают с теми, кто работал на коммунистическую прессу. С тех пор как Гитлер и Сталин заключили пакт Молотова – Риббентропа (в результате чего испанцы впали в отчаяние, бойцы интербригад оказались в лагерях беженцев, а их укрывшиеся в СССР немецкие товарищи попали в лапы нацистам), коммунисты во Франции – партия, пресса и так далее – объявлены вне закона. На тот момент Капа оказался не просто «нежелательным иностранцем», но иностранцем весьма заметным. Со дня на день его могли депортировать в один из лагерей для политзаключенных, самых охраняемых и самых суровых. В поисках выхода Капа лихорадочно названивает по телефону и бегает по Парижу. Его знакомые в «Пари-Суар» и «Матч»[290] разводят руками, они très désolés[291], но у них нет никакой возможности раздобыть ему визу. Даже в «Лайф» его осыпают комплиментами («today you’re number one war photographer»[292]) и обещают работу, если он сможет обойти американские иммиграционные квоты. Поскольку буржуазная пресса ничем не может ему помочь, Капа вспоминает о Пабло Неруде. Они познакомились во время осады Мадрида, возможно, встречались после поражения, в одной из поездок по палаточным городкам, окруженным колючей проволокой, в которых фотограф увидел уже не объект для изобличения, но грозную картину своего будущего. Помочь товарищу, который столько сделал для испанского дела, – сущий пустяк для чилийского консула, все еще взволнованного своей пришвартовавшейся в Вальпараисо «великой поэмой». С 19 сентября 1939 года Андре Фридман – Profesión: fotógrafo; Nacionalidad: húngaro; Estado Civil: soltero; Religión: no tiene[293] – может отправиться EN VIAJE COMERCIAL[294] в Республику Чили. Об остальном позаботится корпорация «Тайм», колосс капиталистических СМИ, забронировав одну из последних кают на отплывающем из Гавра «Манхэттене». Капа доберется до Нью-Йорка с туристической визой США, и у него будет время что‑нибудь придумать, когда ее срок подойдет к концу. А пока он может выпить за свои двадцать семь только что исполнившихся лет и рухнуть там, куда его отведут его мать Джулия или его брат Корнелл.
Представь, сколько всего нужно сделать до отъезда в Гавр. Заплатить за гостиницу, получить подтверждение от американцев, послать телеграмму Джулии. Быстрое прощание с родственниками в Париже, последний бокал с друзьями. Объятия с Картье-Брессоном, похожим, когда он склоняется к вспотевшему от волнения и алкоголя Капе, на пластилиновый макет бронзовой скульптуры Джакометти. Братские наставления Шиму («Mon vieux[295], за мной, и как можно скорее!»), первым получившему контракт с коммунистической газетой. Последняя ночь с дочерью Парижа, прощание с французскими поцелуйчиками на щеках, измеренная банкнотами любовь, их слишком много, c’est bien, chérie[296], развлекайся, пусть у тебя все будет хорошо.
И никаких цветов для Герды. Ни камешка на надгробие, охраняемое Гором, творением Альберто Джакометти по заказу партии. Пер-Лашез не по пути, мертвые заботятся о себе сами, неохотно заученные в тринадцать лет еврейские молитвы чреваты разлитием желчи тому, кто soltero и religión: no tiene.
А вот фотографии Герды он берет с собой. Они в комнате, валяются среди беспорядка на письменном столе или в тумбочке. Снимки ждут уже два года: они побывали в Китае, вернулись невредимыми с республиканских фронтов, которые отступали всё выше, на север, к границе, к поражению. Герда спит, Герда надевает чулки, Герда лежит без сил на испанском мильном камне. Герда выбирает ландыши на первомайском празднике, в его замшевой куртке, той самой, в которой он на снимке в кафе «Дом», еще почти новой.
Взял ли он только фото из гостиницы, среди которых и двойной портрет Фреда? Или же, понимая, что уезжает навсегда, захватил еще несколько снимков из студии, когда пришел отдать Чики последние пленки, неоплаченные счета, инструкции на время, пока с ним не будет связи? Инструкции состояли всего из нескольких фраз; фраз, подразумевавших, что его товарищ по плутовской рыбалке, друг, бежавший с ним из Будапешта в Берлин и из Берлина в Париж, позаботится о его делах, как он делал это всякий раз, когда Капа отправлялся в поездку.