– Мы же видели, чем все закончилось, разве нет? По крайней мере, из Италии вы их прогнали…
Откинувшись на стуле назад и уперевшись одним ботинком в перила, можно глядеть с балкона Марио Бернардо во двор – слишком покатый для игры в шарики, но детям в этом уголке Монтеверде практически негде гулять и они все равно собираются внизу. Крыши нависают одна над другой, еще стоят краны и бетономешалки, женщины высовываются из окон – снять белье или окликнуть кого‑то во дворе, соседи напротив следуют примеру друзей: болтают, выпуская облачка дыма, поднимающиеся к выцветшей зеленой маркизе. Быть на самом верху, в самой гуще жизни района – ему это так нравится, что он хотел бы сбежать от сутолоки улицы Венето, но он по‑прежнему считает, что не все еще устоялось, чтобы всерьез думать о переезде.
– Да, мы их прогнали, но это было непросто и не очень приятно. Что тебе сказать, Жорж? Ты и сам знаешь, что такое гражданская война. И хорошо, что сегодня еще вспоминают, что́ мы сделали, что для кого‑то это имеет значение…
В июле, когда их дружба уже окрепла благодаря воскресеньям, проведенным на улице Децца за вычиткой статьи, они случайно встретились в толпе демонстрантов, стекавшихся к Порта Сан Паоло. Они уже обсуждали, на этом самом балконе, события в Генуе, последовавшие за созывом Шестого съезда неофашистского Итальянского социального движения[269], но случая обсудить Сицилию, до которой докатились волнения и где накануне полиция открыла огонь из автоматов по бастующим работникам «Монтекатини» в Ликате и убила двадцатипятилетнего юношу, у них еще не было.
Доктор Курицкес входил в офис ФАО, чтобы поработать вместе с Модричем над проектом, но, увидев людей с флагами, шагавших по бульвару Авентино, он пристегнул «веспу» к воротам и отправился вслед за процессией[270]. Ее голова уже виднелась у Большого цирка, и это был недобрый знак: после запрета мирного шествия ради ритуального возложения венков, как следствие, могли закрыть станцию метро «Пирамида» и преградить путь от вокзала Сан Паоло. А если так, то Марио Бернардо мог сюда и не добраться. Обнадеживало то, что демонстрацию организовал Совет Сопротивления. Впрочем, бывший партизан, а ныне весьма востребованный оператор-постановщик, возможно, не готов отправиться в камеру или получить по голове. На улице царила атмосфера спланированного столкновения, неявной войны, народного движения, которое вспыхивает и меряется силами с движением противоположным, скрытым и подрывным. Именно эта знакомая атмосфера, отравляющая без всякого слезоточивого газа, подсказала ему пробираться за кордон, где его друг, стоявший за рядами депутатов от всех левых партий, изо всех сил размахивал руками, привлекая его внимание. Если бы Георг замешкался, если бы удивившийся ему Марио не смог протиснуться к нему для приветствия, через несколько минут их смела бы конная атака на депутатов, которые пытались добраться до мемориальной доски мучеников Сопротивления рядом с пирамидой Цестия. Они и сами не поняли, как избежали несчастья, отбежали в сторону, а затем оказались за рядами молодых людей: те оттаскивали затоптанных копытами товарищей, стараясь опередить полицейских из мобильного отряда, и сопроводили друзей до баррикад Тестаччо. «Я врач», – сказал Георг, и их отвели в гараж, где уже был устроен лазарет. Снаружи доносились шум боя и непрерывные крики: «Фашисты, фашисты, убийцы!» Юноша в узких американских джинсах спросил, что он здесь делает, в своем элегантном кремовом пиджачке и с фрицевским акцентом. Он услышал ответ Марио – с протяжным венетским выговором, усилившимся из‑за волнения, что товарищ Жорж – участник французского Сопротивления и гражданской войны в Испании и борец за правое дело.
– Да врешь! Да этот синьор моего отца моложе, а тот может прикончить разве что графин вина за ужином!
Только что перевязанный парень тоже рассмеялся, и доктор Курицкес, глупо польщенный, назвал год своего рождения и напел
– И впрямь испанский, черт возьми, но нам больше по душе наша музыка!
Позже кто‑то додумался выпустить товарищей партизан из этого хаоса, проводив их к мосту Тестаччо. По берегу Тибра в Трастевере они дошли до площади Сан Каллисто, чтобы выпить по бокальчику.
– Конница против избранных депутатов – такого я не ожидал, – сказал Марио, – но, слава богу, у нас демократия… христианская!
– Будем надеяться, что это не было лишь разминкой. В противном случае придется нам натянуть вместо формы футболки и синие джинсы на наши уставшие конечности и снова ринуться в бой…
– Я смотрю, ты взволнован.
– Немного. Уже меньше, чем утром.
Люди за соседними столиками обсуждали новости. Много раненых, арестованных, и чудо, что никого не убили. Георг утверждал, что видел целую толпу всех возрастов, настоящую, неудержимую. Лозунги, чисто римские ругательства, плакаты «КАКОЕ ЕЩЕ ИТАЛЬЯНСКОЕ ЧУДО? РИМ – ЭТО ВАМ НЕ СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ» подтверждали его слова. Они могли остановить заводы, перекрыть все. Или христианские демократы готовы к гражданской войне, а это не выгодно ни им самим, ни американцам, или правительство Тамброни должно немедленно паковать чемоданы. Но Марио считал, что у этих ребят нет политической сознательности, не говоря уже о дисциплине. Они быстро вернутся к своим сумасшедшим дискотекам после рабочей недели.
– Так и мы были такие же, – возразил Георг. – Конечно, танцевали мы не под такие истеричные песни, хотя для старших товарищей это тоже был сущий
Дети во дворе бросили играть в классики, а жаль. Одно удовольствие было наблюдать за девчачьей эквилибристикой. Теперь играют в прятки и все разбежались по укрытиям, кроме одного мальчишки: тот время от времени бежит со всех ног к «домику» у гаража, который не видно с балкона.
А они у себя наверху расслабились и разленились настолько, что не могут дойти до холодильника. Они все еще болтают о старых знакомых и об их жизни, которую те делили между полями сражений и пятизвездочными отелями. По мере того как страна восстанавливалась, как другие обзаводились работой, женой и двухкомнатной квартирой с горячей водой, такая двойственность выглядела все более странной. В Париже Капа останавливался в «Ланкастере», когда‑то предоставившем люкс для позолоченного изгнания Дитрих, пока она не уехала в Голливуд; это древнее великолепие воскресло после войны. Счет за номер сжигал даже будущие доходы агентства «Магнум», но он настаивал, что иначе не сможет найти своим фотографам достойную их работу. Ты мог встретить его на Елисейских Полях в обеденный перерыв, проходя мимо с багетом подмышкой и понемногу откусывая его на ходу: иногда Капа едва отвечал на приветствие, а иногда от него невозможно было отвязаться и он тащил тебя в «Ле Фуке» и кормил до отвала всем, чем только можно, пока сам он, едва проснувшийся, заказывал для себя и для неземной манекенщицы или для шлюхи не самого высокого пошиба сначала кофе, затем омлет и наконец вторую бутылку шампанского (первую он откупоривал, чтобы выпить за друга старых славных времен). Шим был совсем иного сорта, согласились они. Марио говорит, в их кругу ходил слух, что он мог быть одним из тех геев, что со всех концов света съезжались в Рим, настоящий праздник для них. В качестве доказательств приводили аккуратность в одежде, репутацию гурмана, изысканную вежливость с постоянно менявшимися женщинами, а ореол тайны представлялся самым убедительным доказательством. Было заметно, как он старательно разделял свои знакомства, например высший свет и товарищей из круга Карло Леви, с которым они ездили по деревням на юге Италии бороться с безграмотностью. Возможно, его мотивы были политические, а не личные, но в любом случае это его дело.
Георг сухо засмеялся, заметив, что люди здесь испокон веков воображают себя хитроумными,
– Кому ты это рассказываешь! И все равно в Риме хорошо.
– У тебя дома уж конечно.