– Спасибо.
– Не за что.
Приободренная, Рут возвращается к полке с негативами, и Чики, вместо того чтобы скрыться в лаборатории, идет за ней.
– Сегодня Капа не придет. Кати Хорна в гостинице. Я попросил ее не уходить, пока он не проснется, – так она точно его застанет.
– Я не знала, что она в Париже, – говорит Рут и тут же замечает, как фальшиво звучит эта дежурная фраза, учитывая обстоятельства, которые за ней скрываются: бегство из Барселоны со всеми пожитками, исход республиканцев, совпавший с вторжением австрийцев и немцев, и все это на фоне раздуваемой трескотни о захвате Франции евреями и большевиками.
– Она недавно приехала. Я сказал ей, чтобы она записывала свои звонки на счет комнаты Банди, – отвечает Чики.
У них нет ни денег, ни работы, ни жилья. Муж Кати чуть не подхватил воспаление легких в Пиренеях, где французы поместили его в лагерь, хотя он, будучи анархистом, даже надел военную форму, чтобы помогать спасающимся бегством людям, тем бедным товарищам, у которых больше ничего нет или никогда не было и они теперь мерзнут в горах – они же никогда не видели снега и приехали с побережья без теплой одежды.
«Мы должны быть там», – говорит Рут про себя. Но это роскошь, которую она больше не может себе позволить.
Чики говорит о префектурах, процедурах и разрешениях на проживание, а она – она думает о своих делах, боится, что швейцарцы лишат ее гражданства, если узнают, зачем они с Мельхиором ездят в Берлин.
– Постепенно все наладится, – заключает Чики, и Рут кивает, хотя толком не знает, с чем соглашается.
– Извини, я задумалась.
– Я сказал, что теперь, когда Кати и Хосе Хорны здесь, все остальное наладится. А теперь пойду‑ка я в свою каморку.
Рут берет нужные коробки, и, снуя туда-сюда между столом и полками, пока ее мысли мечутся между Испанией и Германией, она вспоминает о Георге. О нем никаких вестей, но он, без сомнения, тоже в лагере для интернированных: уставший, больной, истязаемый жандармами и охранниками, которые ненавидят его, ненавидят таких как они.
Когда она снова встретила его той парижской зимой, в феврале 1937‑го, Георг так и лучился красотой («Пока светит хоть лучик солнца, на улице лучше: дома́ в Неаполе не отапливаются»). Его итальянские товарищи были в восторге: они только что побывали на вербовочном пункте интербригад, а теперь сидели в знаменитом кафе на левом берегу и вдыхали воздух свободы и праздности. «Может, мы там еще встретимся: вы врачи, а я медсестра», – предположила Рут и добавила: она записалась на курсы Красного Креста. В этот момент набриолиненный молодой человек сказал что‑то, всех развеселившее, и Георгу пришлось перевести: «Прости их, ты не можешь понять тех, кто вырос при католическом патриархате и фашизме. Мой друг – он вчера еще и с Гердой познакомился и теперь спрашивает, все ли девушки в Лейпциге такие… Говорит, что раненый, бедняга, лишится чувств, если, открыв глаза, увидит рядом такую красавицу, как ты».
Атмосфера была пропитана весельем и верой в успех: Мадрид держался под безжалостными бомбардировками; Герда снова отправилась на фронт, в Хараму, где предстояло отразить очередное наступление на столицу. «Я буду тебя ждать», – сказал Георг на прощание, обняв ее.
С момента той встречи прошло уже несколько месяцев, Герда все не возвращалась. Однажды вечером Мельхиор пришел домой с партийного собрания мрачный.
– Плохой знак: Георг Курицкес чудом избежал расстрела. Его задержали на границе, обвинили в том, что он фашистский шпион, но на суде итальянский врач дал показания в его пользу. Кто‑то явно на него донес. Здесь, на вербовочном пункте, не признали его членства в
– Ты шутишь? Да он родился коммунистом! – воскликнула Рут, чуть не обжегшись спичкой, пока закуривала сигарету.
– Да, все лейпцигские так и говорят. И они уверены, что его оклеветал кто‑то из тамошнего отделения компартии.
На кухне, куда он отправился перехватить какой‑нибудь кусок, Мельхиор продолжал. Курицкесу не разрешили служить врачом, но предоставили выбор: немедленно уехать или сражаться простым солдатом, и его отправили на фронт.