–
– Лимож… – подхватила Рут, – город фарфора?
Конечно, причем ценного фарфора, но со времен Великой французской революции те, кто его делал, доставляли своим хозяевам немало проблем. Но рассуждая о Лимузене, о его славном рабочем классе, о залежах каолиновой глины и так далее, Низан не сводил с Рут тяжелого взгляда, моля о помощи.
– В семье, где я работала, когда только приехала в Париж, был сервиз от «Хэвиленд». Меня едва не вышвырнули на улицу из‑за разбитого блюдца, но они платили мне в черную, как и всем нам, эмигрантам…
И почему она, лишь бы не молчать, принялась рассказывать историю, пошлую, как водевиль для мелких лавочников, жаждущих пикантного вечера?
Капа содрогнулся всем телом с такой силой, что даже Низан подскочил. Но вырвавшегося слова – Герда – было не вернуть, и теперь Рут во что бы то ни стало должна была нарушить охватившее купе молчание.
– А владельцы фабрики «Хэвиленд» случайно не из той же семьи, что и Оливия де Хэвилленд? – спросила она Низана.
Пристально глядя на Рут сквозь круглые очки, Низан ответил, что не разбирается в кинозвездах, но читал, что актриса состоит в родстве с владельцами авиастроительного завода:
– В любом случае речь идет об известных капиталистических династиях, вы согласны, мадам?
В других обстоятельствах, наплевав на церемонность, которую Франция прививала всем своим детям, вне зависимости от происхождения и взглядов, они хотя бы из приличия свернули эту нелепую беседу. Но молчание было слишком тягостно, и Поль Низан внезапно заговорил о кино. Когда вышел «Капитан Блад», он сразу понял, что Оливию де Хэвилленд ждет успех, не говоря уже об Эрроле Флинне, который, сыграв роль благородного и мятежного пирата, отправился в Испанию, чтобы выразить солидарность с борцами за правое дело…
–
Больше никто не произнес ни слова.
Может, Низан не знал предыстории, из‑за которой он невольно совершил подобный
В купе воцарилось ледяное молчание. За окном мелькали горы и стада, а три пассажира замерли на своих местах, как в коконах. Так они и прибыли в Тулузу.
В Тулузе Капа держался, пока не выяснилось, что у них нет разрешения на репатриацию останков самолетом (можно ли это, подумала Рут, назвать репатриацией?). Герда осталась в Валенсии, в ожидании, когда ее погрузят в поезд, который будет идти с остановками на каждом блокпосте и на каждой убогой каталонской станции. После нескольких телефонных разговоров Поля Низана с Луи Арагоном было решено, что сотрудник «Сё суар» отправится в Портбоу, разберется с бюрократическими вопросами (неужели без
«
Рут страстно ждала минуты, когда она останется одна, но теперь, когда эта минута тянулась от станции к станции, на нее обрушился гул собственных мыслей, бивший по барабанным перепонкам, точно под водой, накатывались волны усталости. «Неуязвима, да, конечно. Легко чувствовать себя неуязвимой, когда не думаешь о других. А мы тут делаем все возможное, и я даже не могу дать волю чувствам, потому что он сидит напротив. Ты его не видишь, не понимаешь, в каком он состоянии. Он мог бы спрыгнуть с поезда; сейчас он явно на это не способен, но лучше все равно приглядывать за ним. Ты когда‑нибудь задумывалась об этом? Думала ли о тех, кто останется?»
Это самокопание не приносило Рут облегчения – наоборот, она чувствовала себя все более жалкой, загнанной в ловушку тоски вперемешку с горечью, пока подступивший к горлу ком не вырвался наружу жалобным стоном. Рут ощущала, как он поднимается из самого нутра, чувствовала, что он похож на вопль дворовой кошки под окнами, но попытки его подавить только усилили внутренний звук, чистый и ужасающий. Ее губы сжались, челюсть задрожала, и она заплакала с закрытыми глазами. Сглатывая, вытирая руками слезы, Рут старалась дышать нормально и так ненадолго заснула.
Когда поезд остановился, Андре смотрел на нее.
– Где мы?