– А тебе не кажется, что издалека – они ведь почти одного роста, невысокие – они немного смахивали на Чарли с Полетт Годдар на проселочной дороге?

– Ты думаешь?

– Ты и сама их хорошо знаешь.

– На самом деле, – возражает Рут, – это только видимость. Он не мог удержаться, везде делал помногу ее снимков – и в толпе на митинге, и в мадридских окопах, – а она – всего два его портрета.

– Это он не любил, когда его фотографируют, или она не была в него влюблена? – усмехается Мельхиор.

– Нет, нет, подожди, – отвечает, распаляясь, Рут, хотя ее мысли обретают форму, только когда она начинает говорить, – мысли не очень обнадеживающие, но которым – она чувствует – она должна следовать ради ближайшего будущего и ради мужчины, с которым она намерена прожить его. Поэтому она рассказывает Мельхиору о портрете Капы в «Пикчер Пост» и о похороненной в Брунете «Аймо». Сколько времени (часов? минут?) прошло между мгновением, когда Герда сфотографировала горящий грузовик, и мгновением, когда танк въехал в машину, в которой ехала она? Люди в том грузовике сгорели заживо? Герда слышала их крики? Сколько смертей она видела, прежде чем умерла сама? Гораздо больше, чем людей, увековеченных ею. Раненые солдаты в Сьерра‑де-Гвадаррама, среди них – безнадежные… А на снимке в госпитале в Валенсии уже все мертвы… Герда пробиралась между истерзанными телами, наклонялась, снимала: она сфотографировала тело, брошенное на кафельном полу, даже тряпки не нашлось его покрыть, – мальчик или девочка лет пяти-шести, с обезображенным лицом.

– Я бы убежала или разрыдалась, меня бы вывернуло наизнанку. А она снимала, сделала три снимка, потом перешла к следующему трупу – это оказался мертвец, уже не столь возмутительный для глаз, мертвец, которого газеты напечатали. Вот я и хочу спросить тебя, потому что ты человек со стороны: кем стала моя подруга там, в Испании?

– Очень смелой женщиной, – неуверенно и неловко произносит Мельхиор.

Огромный комок подступает к горлу Рут, она качает головой:

– Я никогда этого не отрицала. Смелой, способной владеть собой, сосредотачиваться на цели.

– Что же тогда тебя смущает?

Рут не знает, что ответить, она сконфужена еще больше, чем муж, в чьем взгляде она видит замешательство.

– Она могла тащить на себе фотоаппарат, кинокамеру, штатив по несколько километров. Тед Аллан рассказывал, что последними ее словами был вопрос, целы ли ее пленки. Даже в агонии она снимала как из пулемета, держа над головой свою маленькую «Лейку», будто та защищала ее от бомбардировщиков. Герда – хороший солдат, я в этом не сомневаюсь. Но я не понимаю, нет.

– Чего ты не понимаешь, Рут?

– Не понимаю, что она чувствовала. Вряд ли страх, согласна. А еще?

Кожа на пальцах ног сморщилась, вода в тазу начала остывать, Мельхиор, кажется, сдался ее потоку мыслей вслух.

– Она возвращалась в Мадрид, Валенсию, Барселону, – продолжает Рут. – Она снова надевала туфли на каблуках, красила губы и улыбалась. В Париже она казалась прежней, такой же веселой и оживленной, как раньше. И говорила об Испании, с горящими глазами рассказывала о приключениях – а об ужасах, которые ей довелось видеть, о зверствах los moros, об изможденных людях, о сюрреалистическом пейзаже после бомбардировок упоминала как бы вскользь. Но все ее слова, как и фотографии, служили общему делу. «Международная солидарность должна заставить всех прочувствовать, ясно и до конца, что невмешательство – это преступление», – так говорила Герда Таро, и я ее понимаю. А я сама, в конце концов, как я себя вела? Помнишь, Мельхиор, ту вечеринку у Штайнов в мае 35‑го? С разноцветными лампочками как в притоне, с полуночным супом, когда стучали черпаком по кастрюле, чтобы привлечь внимание захмелевших гостей. Я хоть кому‑нибудь сказала, что Ганс снова в Заксенбурге? Нет, я не сказала Герде, флиртовавшей с Андре Фридманом и с другими гостями. Я никому ничего не сказала, потому что это казалось неуместным. Лучше делать вид, что все в порядке. Несколько месяцев спустя мы встретились с ней на улице и перекинулись парой фраз. «Хорошо выглядишь, Рут, как жизнь?» – «Я выхожу замуж, мы переехали». – «Поздравляю! Вижу, все сложилось как нельзя лучше!» – «Мой брат в концлагере». – «Курт?» – «Нет, старший, Ганс, тот, что остался в Лейпциге». – «Ach so, я их путаю. Ужасно, но Курт в Америке наверняка что‑нибудь придумает. Выше голову!»

– Обычный разговор подруг, которые уже не так дружны, как раньше, – замечает Мельхиор, кажется, начиная терять терпение.

– Обычный, да. Но ты же понимаешь, что такое «делать вид, что все в порядке»? Говорить сам понимаешь о каких вещах как о самых обычных, потому что они такие и есть, потому что нет иного способа о них говорить…

– Потому что они стали обычными.