– Ладно, пускай. Дай мне полотенце.
Пока она вытирает ноги, выливает воду из таза, надевает чистые, выстиранные носки, муж убирает со стола и начинает мыть посуду.
– Ну что ты там стоишь как неприкаянная, – говорит он, глядя на нее, застывшую у двери. – Садись и доводи свое рассуждение до конца.
– Рассуждение – это слишком громко сказано. – Рут улыбается и садится, но уже не на колченогий стул. – А что еще остается, кроме как делать вид, что все в порядке? В случае реальной опасности, например, отправляясь в Берлин или даже здесь, где на первый взгляд все спокойно. А те, кто прибывает из Испании? Неужели они должны вечно вспоминать те ужасы?
Мельхиор слушает молча, нагнувшись над раковиной.
– И все же Капа сломался сейчас в Испании, – продолжает Рут. – Он всегда был более хрупким, чем Герда. И дело не в смелости – он все время работал под бомбами. Воля и самоконтроль – все дело в них. Это она всем заправляла… впорчем, что я несу…
Мельхиор прерывает мытье посуды и с умилением смотрит на жену.
– Знаешь, в чем парадокс? – осеняет Рут. – Парадокс в том, что для женщины это проще. Особенно для такой как Герда, которая никогда не теряла хороших манер. Знай себе улыбайся и шути, ты знаешь свою роль: ты же ее играешь всю жизнь. Какой мужчина заподозрит неладное рядом с такой беззаботной девушкой? Достаточно просто делать вид, что все в порядке. Сопротивление – это притворство, сопротивляться – это играть роль. Мужчины думают, что только они способны соблюдать дисциплину: нас, женщин, после роспуска республиканской милиции даже в резерв не берут. Но Герда выучилась дисциплине задолго до того, как стала бойцом. И в любом случае, разве под рабочим комбинезоном, узкой юбкой или военной формой не одно ли и то же – личность,
– Герда от природы была безрассудной, а ты в то время сказала бы – без предрассудков, – отвечает Мельхиор, и грязная вода, которую он вылил в раковину, одобрительно булькает.
– Так и есть. Капа никогда себе не простит, что его не было с ней в Брунете. Хотя девушек, которых он затащил в постель за это время, не сосчитать… У вас с этим просто.
– Мужчина – простое животное, все это знают.
– Может и так.
– Разве он не достаточно наказан? – возражает Мельхиор. Он резко поворачивается, чтобы посмотреть на нее; его полотенце взмывает в воздух. – Он еще и получил оплеуху от брата Герды, получил по морде, прямо на вокзале Аустерлиц, на глазах у всех красных журналистов. Что же ему надо было сделать – отрастить бороду и отказаться от плотских утех, как хасиду?
– Тебе не повезло, дорогой. Проповеди Мартина Бубера, бар мицву и все религиозные таинства я оставляю тебе…
Они заговорщически посмеиваются, как пара, для которой перепалки – своего рода ритуал: она, которая никогда не чувствовала себя полноценной частью чего‑либо, и он, воспитанный на сионизме и либертарианских утопиях.
Мельхиор говорил об этом немного, и Рут это казалось таким типичным для человека, который думает о том, что делает: для человека, выбравшего профессию себе по нраву, затем политическую партию и даже такую эмансипированную женщину, как она. А главное, он был надежным товарищем: «Ты думала, что нашла настоящего швейцарца, – повторял он ей, – а вместо этого получила еврея-апатрида и отщепенца».
– Проблема в том, – продолжает Рут менее иронично, чем ей хотелось бы, – что я тоже простушка: я доверяю тому, что вижу. И в случае с тобой, и в случае с Капой.
– Это да, – соглашается Мельхиор, – но ты сама только что сказала, что Капа – неисправимый хвастун. Ты немного наивна, но все же не простофиля.
– Знаешь, через несколько месяцев после того, как мы похоронили Герду, я увидела его в «Селекте», он был со своей танцовщицей, арабской пантерой. И тогда я поняла, что это и есть жизнь, настоящая жизнь, в то время как воспоминания, которыми он меня занимал, – это призраки и им суждено исчезнуть. «Люди верят в то, во что хотят верить», – говорила Герда. В этом смысле я слишком доверчива.
– Я не это имел в виду.