Хотя на документе отсутствуют пометки Димитрова, вряд ли он мог, не читая, отправить его в архив. И не только из-за той роли, которую играли КПК и её вооруженные силы в антияпонской войне, но и потому, что его волновала судьба Ван Мина, а трения между посланцем Коминтерна и Мао Цзэдуном превратились в открытое противостояние. «Шаблонные схемы» — это был намёк на Ван Мина.
В январе 1943 года из сообщения сотрудников ГРУ, находящихся в Особом районе, Димитров узнал, что Ван Мин тяжело болен и чуть ли не при смерти. Необходимо переправить больного на обследование и лечение в СССР, но Мао якобы не хочет выпускать Ван Мина из Яньани, опасаясь, что тот даст в Москве неблагоприятную для него информацию. Димитров попытался помочь товарищу по-своему. «Дочь Ван Мина, воспитывающаяся в моей семье, интересуется здоровьем своего отца, — запросил он Мао Цзэдуна. — Просьба дать сведения». В ответной телеграмме Мао обвинил Ван Мина в интригах против ЦК КПК и попытке организовать фракционную группу.
В течение нескольких месяцев шла пикировка: Мао Цзэдун убеждал Димитрова в антипартийной деятельности Ван Мина, генерал Ильичёв сообщал о продолжающемся давлении на Ван Мина, Ван Мин через агента ГРУ Владимирова[99] доказывал свою правоту, Димитров защищал честное имя Ван Мина. Третьего декабря 1943 года Димитров послал через Владимирова следующее сообщение Ван Мину, подчеркнув тем самым свою близость к нему: «Письмо для Фанички получили. Живёт она у нас, растёт и развивается хорошо. В школе круглая отличница. Посылает папе и маме горячий привет и лучшие пожелания. Нас постигло большое горе: в апреле умер наш Митя в результате злокачественного дифтерита. Что касается Ваших партийных дел, постарайтесь сами урегулировать. Вмешиваться отсюда пока нецелесообразно»{251}. Как тут не вспомнить многократно подтверждённую историей горькую истину: соображения политической целесообразности почти всегда оказываются весомее человеческой судьбы!
В конце года Димитров направил личное послание Мао Цзэдуну о делах политического характера. «Само собой понятно, что после роспуска Коминтерна никто из его бывших руководителей не может вмешиваться во внутренние дела компартий, — говорится в нём. — Но в частном, дружеском порядке не могу не сказать Вам о той тревоге, которое вызывает у меня положение в Китайской компартии». Далее Димитров вновь повторил свой тезис о необходимости укрепления единого национального фронта для борьбы с японцами, назвал политически ошибочной кампанию против Чжоу Эньлая и Ван Мина, якобы ведущих партию к расколу. В ответном личном послании Мао подтвердил неизменность курса КПК на сотрудничество с Гоминьданом и на антияпонскую вооруженную борьбу. Своей оценки деятельности Ван Мина он не изменил, повторил, что тот вёл разнообразную антипартийную деятельность и вообще человек ненадёжный. «Но мы не намерены предавать это огласке среди партийной массы», — заверил лидер КПК. Это означало, что публичного осуждения и расправы с Ван Мином не ожидается.
В январе 1944 года генерал Ильичёв переслал Димитрову сообщение Владимирова из Яньани, в котором излагалось содержание его беседы с Мао Цзэдуном по текущим политическим вопросам. Владимиров не заметил в его высказываниях о Ван Мине агрессивного тона. Не без умысла Мао попросил Владимирова передать по своему каналу новую телеграмму Димитрову, которую тут же и набросал. В ней говорилось: «Я прошу Вас успокоиться. Все Ваши мысли и Ваши переживания мне близки, ибо и мои мысли и мои переживания, в своей основе, такие же»{252}. С тех пор преследования Ван Мина прекратились[100].
Димитров считал вполне нормальной привычку работать во время болезни — в квартире, на даче или в больничной палате. Совершенно невозможно было выключить себя из потока событий, дать слабину, выпустить из рук рулевое колесо. А в сорок третьем году дремлющие телесные недуги заявили о себе как-то сразу, одновременно, надолго вырвав его из полноценной политической жизни. «Состарился, не заметив этого», — с грустью признался он себе. Но более существенно другое — то, что обрушилось на него в тот год. Смерть дорогого Мити и майская гонка с роспуском Коминтерна не прошли бесследно…
Началось с воспаления лёгких. Три недели в больничной палате он продолжал заниматься текущими делами. Шестнадцатого августа вышел на работу, хотя ещё ощущал слабость. Со дня заболевания по рекомендации врачей перестал курить, а это оказалось очень трудно после 35-летней привязанности к табаку. (Неизвестно, сколько он продержался, но более поздние фотографии Георгия Михайловича с трубкой и воспоминания современников свидетельствуют о том, что старая привычка оказалась сильнее медицинских запретов.)
Внезапный взлёт температуры почти до сорока градусов с ознобом и лихорадкой снова свалил Димитрова на больничную койку. «Острое воспаление простаты, — заносит он в дневник врачебный диагноз. — Ужасные боли». Спустя месяц, едва вышел из больницы, случилось ещё одно воспаление — на сей раз дал о себе знать жёлчный пузырь. Консилиум принял решение продолжать терапевтическое лечение, но хирурги были наготове. Своё состояние больной продолжал кратко фиксировать в дневнике: «Борьба между жизнью и смертью…» (13 октября); «Острый кризис как будто проходит» (15 октября). «Разрешили вставать с кровати…» (26 октября). И только 9 ноября он почувствовал себя способным начать понемногу работать. Вызвал Мануильского, обсудили текущие дела. После этого к нему в Кремлёвскую больницу потянулись посетители с далеко не праздными разговорами — Коплениг, Червенков, Готвальд, Пик, Ульбрихт, Коларов, Ракоши… «Больничный режим», больше похожий на облегчённый рабочий, с лечебными процедурами и постепенным увеличением нагрузки, продолжился в домашних условиях, на даче.
Покинув больничную палату 21 ноября 1943 года, Димитров уже на следующий день подготовил письмо наркому госбезопасности СССР В. Н. Меркулову. Видимо, решение созрело заранее, во время разговоров с визитерами. Димитров обратил внимание Меркулова на тот факт, что Болгарская компартия понесла большие жертвы в борьбе с фашизмом, а среди политэмигрантов мало тех, кто по возрасту и состоянию здоровья пригоден для тяжёлой подпольной работы. «Между тем, ряд честных людей — бывших членов КП Болгарии находится уже в течение 5–6 лет в исправительных лагерях НКВД, — говорится далее в письме. — Мы считаем, что они являются жертвой клеветы. В этом мы убеждены
на основе тщательного и систематического изучения и знания наших кадров». До нападения Германии на СССР, продолжает далее Димитров, «был начат пересмотр дел арестованных членов КП Болгарии. Более 150 человек было освобождено. Все они с энтузиазмом снова бросились в борьбу против фашизма». К письму был приложен список 40 арестованных, которых «следует освободить, передать в распоряжение Заграничного бюро ЦК Коммунистической партии Болгарии для подготовки к использованию их на партработе в стране»{253}.
Ответ наркома НКГБ на это напористое послание не отличался новизной: тех, которых «следует освободить», почти не осталось. «Как установлено проверкой, — сообщил Меркулов, — из присланного Вами списка 40 арестованных бывших членов КП Болгарии 24 человека в 1938 г. осуждены к ВМН (высшей мере наказания. —
В «списках Димитрова», направленных в советские инстанции в 1940-е годы, стоят рядом фамилии коммуниста, комсомольца и беспартийного, сотрудника МОПР и фабричного рабочего, колхозника и авиатехника, студента и военнослужащего. Обращение к секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову от 3 июля 1940 года начинается не просьбой, а констатацией: «В числе арестованных болгарских политэмигрантов имеется довольно большая группа людей, о которых никак нельзя полагать, что они враги народа, провокаторы и шпионы. Немало из них я знаю лично как безупречных коммунистов. Несмотря на многократные просьбы пересмотреть их дела и несмотря на то, что некоторые дела уже были пересмотрены, остаётся ещё много честных болгарских коммунистов, которые продолжают находиться под тяжестью позорных для них и их семей обвинений»{255}. К письму приложен список из 122 фамилий, представленный Загранбюро ЦК.
В январе 1941 года три сотрудника прокуратуры Московского военного округа, попросившись на приём к Димитрову, сообщили ему, что органы НКВД препятствуют пересмотру дел репрессированных болгарских политэмигрантов. В письме, направленном секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву после этой встречи, Димитров сообщил, что «работа по выяснению дел политэмигрантов не приводит к практическим результатам, так как и после выявления полной несостоятельности обвинения всё равно в большинстве случаев дела не прекращаются и невинно осуждённые не освобождаются». «Не подлежит также сомнению, — утверждал Димитров, — что в рядах арестованных политэмигрантов других национальностей (немцев, австрийцев, балканцев и др.) имеется немало честных и преданных коммунистов, дела которых следовало бы пересмотреть и исправить совершённую в отношении таких людей ошибку». Из 132 человек, внесённых в приложенный к письму список, удалось спасти всего 23 человека{256}.
В феврале 1941 года Димитров позвонил Меркулову относительно арестованного «сына болгарского товарища Драганова», и через неделю главный прокурор СССР Бочков сообщил об освобождении юноши. «Неплохой парень этот сын Драганова, — записал Димитров в дневнике. — Зря просидел свыше двух лет». Но так было не всегда, о чём свидетельствует другая запись того же времени: «Сообщил Колинкоевой, что её сын погиб в тюрьме. Душераздирающая сцена!»
Под занавес года ТАСС сообщил из Нью-Йорка, что 22 декабря в Карнеги-холле состоялся митинг в честь Димитрова в связи с десятой годовщиной процесса о поджоге рейхстага. Митинг организовал специально созданный комитет во главе с известным негритянским певцом Полем Робсоном. В пространной декларации, которую подписали 250 видных американских общественников, учёных, деятелей культуры, говорилось, что вызов, брошенный десять лет назад Димитровым фашизму, превратился в пламень, осветивший мрак нацизма. Одинокий человек, стоявший непоколебимо, как скала, перед неправедным судом, не испугался и не дрогнул, говорил об опасности, которая угрожает человеческому достоинству и справедливости. Авторы декларации обещали вместе с миллионами борцов-антифашистов добиваться окончательного уничтожения сил зла.
Димитров аккуратно переписал сообщение в дневник. Он ежегодно вспоминал памятные моменты процесса — начало, первую речь, заключительное слово, приговор, — словно опасался растерять восхитительное ощущение борьбы, владевшее им тогда. Зримая опасность требовала высшего напряжения воли и ума, распаляла желание вступить в схватку и положить на лопатки врага, а каждый попавший в цель удар доставлял мстительную радость. То был его звёздный час, растянувшийся на год, — один из тех звёздных часов, что выпадают далеко не каждому человеку и всего лишь единственный раз в жизни, становясь её оправданием.
Подводя итог четырёхмесячной череде болезней, Георгий Михайлович не преминул отметить редкую возможность «прочесть и перечесть довольно много литературы по истории, в частности болгарской, по философии, политической экономии и пр.». Возможно, поводом для обращения Димитрова к болгарской истории послужила встреча с академиком Николаем Севастьяновичем Державиным. Известный русский славист подарил Георгию Михайловичу девять своих книг, в том числе и ещё не опубликованную монографию по истории болгарского народа, которую он писал в течение 45 лет. Димитров оставил рукопись у себя, пообещав содействие в издании[101].
С историей своего Отечества, особенно древней, Димитров был знаком поверхностно — так уж сложилось. Он увёз рукопись Державина домой и урывками листал страницы научного труда, сожалея, что нет времени прочитать его целиком. Схватывал взглядом отдельные фрагменты, наспех делал выписки: «Болгарский народ — один из древнейших народов на территории Европы, бытие его засвидетельствовано и оправдано документами… Болгары Аспаруха есть болгары, а не турки, не татары, не финны, не гунны, не чуваши и не славяне… У болгар до начала XIX века не было ни борьбы за свободу, ни деятельности на культурной ниве… До 1821 г. между турками и болгарами враждебных отношений не было, но вслед за греческим восстанием (1821 г.) отношения резко обострились, ибо и болгары задумали восстановить своё царство».
Параллельно из других книг он выписывает свидетельства давних духовных связей болгар с русскими, сербами, чехами, высказывания выдающихся деятелей славянства. Эти выписки он использовал при подготовке своих статей и выступлений на заседаниях Всеславянского комитета, в работе которого принимал участие со времени его создания в 1941 году.
С возрастом человек начинает понимать, что в своём вечном движении Колесо истории неизбежно переносит образы прошлого в день сегодняшний, по-иному воспроизводя их в деяниях и мыслях новых поколений. Такое созвучие эпох нашёл Димитров, читая «Былое и думы» Герцена — исповедь изгнанника, пропустившего через себя идейное напряжение эпохи. С большой откровенностью была описана, например, эмигрантская среда с её неизбежными спорами, соперничеством фракций, бытовой неустроенностью, революционным доктринёрством. Среди доктринёров автор наблюдал людей храбрых, готовых стать под пулю, но большей частью то были чрезвычайные педанты. «Неподвижные консерваторы во всём революционном, они останавливаются на какой-нибудь программе и не идут вперёд», — подчеркнул Димитров парадоксальное и точное определение Герцена, не утратившее своей ценности и в XX веке.