По всей видимости, усиленно уговаривая Димитрова в 1934 году возглавить Коминтерн, Мануильский полагал, что станет при нём негласным наставником и старшим советчиком, однако этого не произошло.
Наш герой, быстро и точно уяснивший характер отношений в высшем эшелоне власти, не счёл нужным делиться с кем-либо ни полномочиями, ни ответственностью. Временное охлаждение отношений между ними произошло в январе 1941 года. В дневнике этот эпизод описан так: «Объяснение с Мануильским. Странные заявления, как то: „Создаётся впечатление в ЦК, что я самоустраняюсь от работы. Там ничего не получают от меня, всё ты подписываешь и посылаешь. Я не смогу с тобой работать… ЦК будет решать“ и др. подобные несуразности. Видно, что-то неладное происходит. Когда я уже крепко взял работу в руки, ему становится неудобно. Надо быть готовым ко всяким неприятным неожиданностям».
Опасения Димитрова по поводу «неприятных неожиданностей» подтвердились. В том же январе сорок первого Дмитрий Захарович направил Молотову сигнал о промахе своего патрона, допущенном во время выступления перед партийным активом. Димитров упомянул об отвергнутом Болгарией предложении Советского правительства о заключении мирного договора. Мануильский шёпотом подсказал ему, что этот факт не публиковался в печати, и Димитров сделал поправку. Но Мануильскому, очевидно, захотелось выглядеть в глазах Молотова святее самого папы Римского{247}.
Сохранившийся в архиве набросок записки или устного выступления, составленный Д. З. Мануильским, добавляет выразительные штрихи к портрету представителя ВКП(б) в Коминтерне. Автор записки указывает на многочисленные упущения в работе ИККИ: Секретариат не собирается, повседневное руководство секретарями отсутствует, Готвальд выпивает, нет открытой критики недостатков, расшатывается дисциплина и т. д. Документ не датирован, но, по всей вероятности, относится к военному времени, когда в Коминтерне не очень следили за соблюдением демократических процедур. Был ли дан ход этим констатациям, осталось неизвестным, скорее всего — нет.
Затем, уже в разгар Отечественной войны, Мануильский был уязвлён тем, что его фактически отстранили от руководящей работы в ИККИ, направив в Главное Политуправление Красной армии в качестве представителя Коминтерна по делам военнопленных («на 80 % в Политуправлении, на 20 % в Коминтерне» — так оценил Димитров распределение его загрузки).
Новый год Димитровы встретили дома, в привычной семейной обстановке. Георгий Михайлович подвёл итог в дневнике: «Тяжёлый, суровый, но замечательный год уходит из истории! Год — по своему значению для будущего человечества — равняющийся многим десятилетиям!»
Сорок третий
Димитров справедливо назвал ушедший год замечательным. Именно в сорок втором закладывались основы коренного перелома в ходе войны. К концу декабря победный финал беспримерной Сталинградской битвы, длившейся шесть месяцев, уже не вызывал сомнений. Советские войска частью уничтожили, частью взяли в кольцо группировку противника (а под Сталинградом против Красной Армии сражались не только немцы — половина Европы участвовала в битве на Волге). В короткой записи Димитрова, датированной 1 февраля 1943 года, звучит ликование: «Закончена ликвидация группы немецко-фашистских войск в районе Сталинграда. Сдались в плен генерал Паулюс и шестнадцать генералов. 330 000 войск противника уничтожены или взяты в плен».
С особым вниманием Георгий Михайлович читал очередной выпуск «красного ТАССа». Заголовки в иностранных газетах кричали о сенсационной битве: «Контрнаступление, которое коренным образом изменило ход военных событий», «Огромный подъём в союзных странах», «Поворотный пункт войны», «Провал германского стратегического плана». А «Нью-Йорк тайме» сообщила, что в португальских банках растёт число вкладов, предусмотрительно открываемых гражданами рейха.
Ровно в те же дни в Германии отмечалось десятилетие прихода Гитлера к власти — «первое десятилетие», как торжественно объявило Радио Берлин. В тексте тассовского радиоперехвата описывался многотысячный митинг в Berliner Sportpalast (том самом Дворце спорта, где Димитров десять лет назад наблюдал, как толпа восторженно приветствует Гитлера). Геббельс зачитал воззвание фюрера к народу: «На всём протяжении от Крайнего Севера до пустынь Африки, от Атлантического океана до Эгейского моря несётся хвалебная песнь доблести нашим солдатам, песнь, которая будет звучать тысячелетия». Ему вторил Геринг: «Каждый немец ещё тысячу лет должен произносить со священным трепетом слово „Сталинград“ и вспоминать, что там Германия положила начало окончательной победе». Знакомые всё были лица, знакомые обманные фразы-перевёртыши…
Сталинградская победа вызвала подъём в рядах Сопротивления. Исполком Коминтерна ориентировал компартии на дальнейшее сплочение антифашистских сил, создание национально-освободительных армий на базе партизанских отрядов и подготовку вооружённых восстаний. В директивах постоянно подчёркивался приоритет национальных задач компартий, что соответствовало линии Советского правительства на сохранение и укрепление взаимодействия с союзными державами. Итальянской компартии было рекомендовано вести подготовку национального фронта, который после высадки союзников на юге страны развернёт борьбу за свержение правительства Муссолини и вывод страны из войны. Компартия Франции взяла курс на сотрудничество с движением «Сражающаяся Франция»; на переговорах в Лондоне стороны договорились, что будут действовать совместно в борьбе за изгнание оккупантов. Одобрив в целом декларацию Польской рабочей партии «За что мы боремся», Димитров подчеркнул, что ведущей мыслью декларации должно стать завоевание свободы и независимости Польши, новая внешняя политика и социально-политические преобразования в демократическом духе, и рекомендовал исключить из документа «революционные требования».
В дневниковой хронике нашего героя появились новые мотивы: «Паукер — по румынским делам. (Какие лозунги в отношении румын[ских] войск в стране выставить?)»… «Ракоши — по венгерским делам. Информировал о работе среди военнопленных венгров и пр.»… «Пик и немецкий писатель Иоганнес Бехер у меня по поводу брошюры Бехера. Разъяснил Бехеру, что политически нецелесообразно представлять немецкий народ в целом как „verdorben, mit schlechten und gefahrlichen Eigenschaften“[97]»… «Заседание Секретариата об Антифашистской школе военнопленных и работе среди военнопленных»… «Куусинен, Тайми и Полкунен. Обсудили текст директивы для радиовещания на Финляндию и политической кампании в Финляндии по вопросу о сепаратном мире»… «Инструктировал Ветишку и Клайна (чехословацкие товарищи), отправляющихся через несколько дней самолётом в Чехословакию». Переговоры, обсуждения, инструктивные совещания, доклады, чтение документов — всё это в совокупности являлось составной частью антифашистской борьбы, которую вёл Димитров, находясь на своём посту в Коминтерне.
Война стала повседневностью. Но 21 марта (это было воскресенье) привычное течение военных будней взорвалось: «Митя заболел ангиной с подозрением на дифтерит. Был консилиум, обследование и пр. Большая тревога в доме».
Назавтра Митю поместили в инфекционное отделение Русаковской больницы: худший диагноз подтвердился. Роза Юльевна осталась с сыном. Ночью Георгий Михайлович их навестил, но домой так и не поехал, занявшись делами в Исполкоме.
Страницы дневника с 21 марта по 3 апреля составляют драматическую хронику мучительного угасания семилетнего ребенка на глазах родителей. До этого Георгий Михайлович считал, что самое тяжкое в жизни испытание он пережил в германской тюрьме, теперь же понял, что сострадание любимому существу переживается сильнее и острее.
Ежедневно один-два визита в больницу, подробные анамнезы, предписания докторов, перечень применяемых лекарственных средств, робкая надежда («Сегодня Мите чуточку лучше»). Но 25 марта заключение консилиума прозвучало сурово, почти как приговор: «Предстоящие дни — критические».
И всё это время Димитров не отрывается от дел — принимает посетителей, подписывает бумаги, разговаривает по телефону, обсуждает статьи и радиопередачи, не подавая вида, что перед глазами стоит одна и та же картина: больничная койка, несчастный Митя и горюющая Рози…
Первого апреля врачи сказали, что конец может наступить в любой момент из-за паралича сердца. Ночь на 3 апреля Георгий Михайлович провёл у постели сына.
Дальнейшее описано в дневнике:
«3 апреля. К 12 часам дня уколы перестали уже давать эффект. К 12.30 — потерял сознание, а вчас и 25 минут на наших глазах — угас навсегда. Какая трагедия! Какой ужас — в особенности для Рози. 14 суток она провела над его кроватью. Сделаны были сверхчеловеческие усилия спасти его — не вышло, сердце не выдержало! Смерть победила жизнь…