В этой связи Гавел вспоминал о своих опасениях, что госбезопасность дознается об их плане, и удивлении, почему это не случилось. Как бы то ни было, ни в тот день, ни 3 января, когда состоялась очередная, расширенная встреча для обсуждения дальнейших действий, ничего не произошло.

О причинах бездействия властей можно только гадать. С точки зрения статистики маловероятно, чтобы ни один из ¹/₄ тысячи подписавших, не говоря о десятках тех, кто отказался подписывать, не распространялся об этом в кругу друзей или семьи, и чтобы один-два из такого большого числа людей не сообщили о чем-то органам. Точно так же невероятно, чтобы госбезопасность не заметила бурную деятельность нескольких главных объектов ее внимания; некоторые признаки и в самом деле указывают на то, что она что-то подозревала[407]. Загадочности всему этому прибавляет утверждение тогдашнего чехословацкого министра внутренних дел Яромира Обзины, что в ГБ еще с сентября, то есть со времени процесса над «Пластиками», знали о готовящемся документе[408]. Одно из возможных объяснений логически вытекает из того факта, что Гавел и другие намеренно приурочили завершающую стадию его подготовки к рождественской и новогодней поре. Во время этих праздников течение событий замедляется и в большинстве западных стран, а уж в нормализованной Чехословакии, где в остальном мало что можно было отмечать, праздничный покой и мир, связанный с щедрыми пиршествами (а в канун нового года еще и с обильной выпивкой), представлял собой ритуал, который соблюдали все. У сотрудников госбезопасности и их агентов тоже были семьи, и им наверняка не хотелось проводить праздники, наблюдая за квартирой Гавела. Возможно и другое, более мрачное объяснение: госбезопасность в общем и целом знала о том, что происходит, и решила дать событиям развиваться своим чередом[409], чтобы затем ей тем легче было переловить всех участников и изобличить их в антигосударственной деятельности. Как и в пятидесятые годы, пусть и без тогдашнего драматизма, режим стремился обратить себе на пользу действительные или мнимые угрозы его стабильности. Конфискация каких-то бумаг с несколькими подписями была бы рутинной операцией. А вот предъявить общественности организованную группу, пойманную с поличным при попытке продать свой товар на Запад, – это был бы удар под дых. Впрочем, в любом случае госбезопасность не оставила бы после себя никаких доказательств собственного умышленного бездействия.

Для встречи хартистов, назначенной на 3 января, Гавел приготовил повестку из двух частей: вначале организационные вопросы, в частности, сообщение о результатах кампании по сбору подписей и о распространении документа, согласование единой линии поведения на ожидаемых допросах, взаимодействие со средствами массовой информации, поддержание контактов с подписантами и т. п., а затем – предложения по стратегии будущих действий, таких как составление документов общего характера по отдельным проблемам и областям жизни и документирование конкретных случаев нарушения прав человека.

Вечером 5 января, когда Гавел попросил своего близкого друга Зденека Урбанека, который участвовал в некоторых предшествовавших встречах и жил всего в нескольких кварталах от него, по-секретарски помочь ему заполнять, заклеивать и снабжать адресами 250 конвертов с учредительным документом и перечнем подписавших «Хартию», органы очнулись от новогодней спячки[410] – возможно, в том числе благодаря данным прослушки в квартире Когоута[411] или сигналам из-за границы о том, что ряд ведущих газет собирается опубликовать документ[412]. Госбезопасность забила тревогу и развернула небывалую операцию, задействовав несколько сотен сотрудников в форме и штатском. По-видимому, первым их достижением был акт вредительства. Ночью кто-то перерезал шланг сцепления у «мерседеса» Гавела – одной из машин, использовавшихся для распространения документа и сбора подписей. Гавелу пришлось подниматься пешком от Дейвицкого пруда до квартиры Урбанека на Стршешовицкой улице. Здесь он встретился с Павлом Ландовским, которому было поручено забрать оригиналы документа с подписями из квартиры Когоута в Салмовском дворце напротив Пражского града, в котором располагалась также резиденция швейцарского посла. Ландовский заметил, что за квартирой Когоута следят. Когоут, подозревая, что помимо слежки его еще и прослушивают, разыграл перед посетителем пантомиму, из которой тот в итоге понял, что заботящийся о конспирации писатель укрыл драгоценную петицию со всеми подписями в ящике для инструментов на лестничной клетке перед своим жилищем[413], откуда актер перенес ее, спрятав под пальто, в свой старенький «сааб». Сверх плана Ландовский привез с собой еще одного нового подписанта, Людвика Вацулика. В квартире Урбанека, где за ними из постели хозяина наблюдала его двадцатишестилетняя возлюбленная, поэтесса Маркета Гейна, четверо мужчин заканчивали готовить конверты к рассылке. Все позже вспоминали, что за этим занятием они по какой-то непонятной причине время от времени разражались безудержным смехом. В конце концов они погрузили конверты в машину Ландовского, Гавел сел рядом с водителем, Вацулик сзади, и они отправились бросать свои почтовые отправления в разные ящики, чтобы уменьшить риск их одномоментной конфискации.

Дальнейшие события известны по нескольким описаниям – самого Гавела и других[414]. Самое драматичное, хотя, может быть, не самое точное из них, – это описание Павла Ландовского[415], который был за рулем уходившего от погони «сааба». Уйти, впрочем, удалось недалеко, так как за ним сразу же ринулся целый конвой «шкод» без номеров с мощными двигателями. В лихорадочной гонке с целью настичь преступников первыми две машины преследователей столкнулись друг с другом. После этого погоня на бешеной скорости продолжалась – с единственной задержкой, когда Ландовский резко затормозил перед почтовым ящиком в районе Ганспаулка и Гавел впихнул в него несколько десятков конвертов. На перекрестке пяти дейвицких улиц – Гимназийной, Певностной, Глинки, Велварской и Ковпака (ныне улица генерала Пики) – «сааб», окруженный со всех сторон, вынужден был остановиться – «как в гангстерском фильме»[416]. Ландовский запер машину изнутри и предоставил разъяренным гебистам орать и колошматить по дверцам и капоту. Известный своим темпераментом актер реагировал аналогично и якобы кричал: «Подать сюда этих легавых, я их растопчу»[417]. Сидевший рядом драматург на это сухо заметил: «Славно же начинается наша борьба за права человека»[418].

Когда Гавел добавил, что «эти господа, похоже, и впрямь из полиции»[419], Ландовский отпер машину, но зацепился локтем за руль, вопя во всю глотку. В следующий момент он увидел подошвы ботинок Гавела: «Его выволокли, как скатанный ковер»[420]. С Вацуликом поступили так же.

Поскольку происходящее снимал на видеокамеру – по-видимому, ради документации, – агент в штатском, прохожие, узнавшие популярного актера, начали собираться вокруг в уверенности, что наблюдают за съемкой фильма.

После того как сотрудники безопасности поняли, что иначе, как сломав Ландовскому руку, его из машины не вытащить, они подсадили к нему в «сааб» молодого коллегу и велели ехать за ними. Парень извиняющимся тоном объяснил, что вообще-то он из отдела по борьбе с наркотиками, а потом сообщил, что все у них находятся в полной готовности уже с двух часов ночи. «Ну и фигню вы, чувак, затеяли… Они ж вас расстреляют!»[421] Машина как раз катилась вниз от Пражского града по Хотковой улице в сторону Кларова, когда Ландовский ответил: «Значит так, послушай – или ты пообещаешь принести мне в камеру зубную щетку и блок сигарет “Спарта”, или я газану и шмякну тачку об эту стену. Помрем оба, но ты раньше, потому что стена с твоей стороны»[422]. И этот человек позже действительно принес Ландовскому в камеру полблока сигарет, извиняясь, что больше не раздобыл. Подобно многому другому, «Спарта» была в дефиците.

За этим последовал двенадцатичасовой допрос в отдельных кабинетах. В полночь всех троих задержанных и Зденека Урбанека, которого забрали из дома, отпустили. Однако на другой день их с самого утра опять доставили в отделение, и допрос возобновился. Так продолжалось неделю.

Пересказывая позднее Эде Крисеовой всю эту историю с погоней, Ландовский сделал одно важное наблюдение: «А еще говорили, что Вашек приличный человек! Да он крепкий по-настоящему и всю жизнь готовился к тому, что сейчас произошло»[423].

На следующий день после акции госбезопасности о «Хартии» подробно сообщали в главных газетах Германии, Франции, Британии, Италии, Соединенных Штатов и других стран. Это случилось благодаря неортодоксальному подходу пресс-атташе посольства ФРГ Вольфганга Рунге, который 29 декабря получил «Хартию» от Павла Когоута и по собственной инициативе передал ее с курьерской почтой боннскому радиожурналисту Хансу-Петеру Ризе. Этот последний, уже давно стоявший поперек горла чехословацким коммунистическим властям, разослал документ дальше и договорился, что разные издания опубликуют его одновременно. Не исключено, что еще раньше была предпринята более романтичная попытка вывезти текст документа с помощью очаровательной чешской эмигрантки Илоны Друмм, которая будто бы выучила его наизусть, попивая шампанское с Павлом Когоутом, однако эта история имеет – по крайней мере отчасти – апокрифический оттенок[424]. Итак, хотя госбезопасность и конфисковала большинство приготовленных конвертов с «Хартией», утаить шила в мешке не удалось. Конверты, которые Гавел бросил в ящик до задержания всех троих, как ни странно, тоже были доставлены.

Кайзер в своей биографии Гавела, в остальном весьма ценной, глубоко заблуждается, когда пишет, что «ЦК КПЧ в первый момент не знал, как отклонить протянутую руку»[425]. Правившие страной большевики не были, конечно, гениальны, но им хватило ума отличить протянутую руку от объявления войны, а «Хартия», несмотря на ее умеренный тон, была именно объявлением войны. Президиум центрального комитета собрался в пятницу 7 января, через сутки после того, как у Гавела и его друзей изъяли документ, и дискуссия о том, как отклонить протянутую руку, явно не заняла много времени. Президиум постановил, что:

Далее в ход пошла машина партийной пропаганды. Уже 7 января на второй странице партийной газеты «Руде право» появилась передовая статья без подписи под названием «Кому это выгодно». В ней весьма туманно говорится о никак не конкретизированных атаках на социализм и деятельности заклятых врагов режима, которые проиграли в 1968 году, а теперь хотят взять реванш; некоторые из них действуют так потому, что лишились своих постов, в чем обвиняют партию. «Но может ли тот, кто ложится на рельсы, чтобы остановить ход истории, обвинять поезд в том, что он отрежет ему ноги?» – риторически, причем довольно кровожадно, вопрошает анонимный автор[427]. Из отечественных «так называемых» борцов за права человека, стоящих за этой деятельностью, чести быть названными в газете пофамильно дождались лишь двое: «господин» Гавел, «который рос миллионерским сынком и до сих пор не простил рабочему классу, что он положил конец предпринимательской деятельности его семейного клана»[428], и Людвик Вацулик. Статья, ставшая, по сути, одним длинным плевком, заканчивается нескрываемой угрозой: «Кто нашему народу <…> вздумает мешать, нарушать законы нашего социалистического государства, тот должен понять, что это не останется без последствий»[429].

Этот опус, должно быть, сочиняли в большой спешке, поэтому скромность, побудившую безымянного автора остаться в тени, по-своему можно бы и понять. Но ту же отговорку трудно было бы отнести к гораздо более объемной статье, напечатанной в этой же газете 12 января с подкупающим заголовком «Банкроты и самозванцы»[430].