Напротив, в Цислейтании, где ни одна из национальностей не составляла большинства, политика была нацелена на регулирование межнациональных отношений законом. Споры направлялись в административные суды, которые обычно выносили решения в пользу этнических групп, находившихся в меньшинстве. Поначалу административные суды опирались на субъективный принцип: национальностью участника процесса считалась та, которую он сам заявил. Но судьи сталкивались с таким числом явно лживых заявлений, что вынуждены были применять и «объективный тест», основанный на языке, происхождении, членстве в различных обществах и повседневных привычках. Национальная принадлежность стала измеримой характеристикой, и теперь за классификацию граждан по этому признаку взялось государство. Нацистской Германии предстояло сделать следующий шаг: там разработали перечень национальностей, в сущности сводившихся к смертному приговору[481].
В Цислейтании националистические тенденции практически блокировали парламентские механизмы. Исходно избирательная система обеспечивала приоритет немцам из среднего класса. Они голосовали за солидных либеральных депутатов, но Франц Иосиф либералов не жаловал: эти господа возражали против траты денег на армию и вынудили императора отказаться от заключенного в 1855 г. конкордата с папой, по которому большая часть школ передавалась под контроль церкви. Репутация либералов рухнула после биржевого краха 1873 г., в ходе которого выяснилось, что слишком многие из них были нечисты на руку. Еще одним ударом стало появление негерманской буржуазии и электората. Новые избиратели голосовали за свои национальные партии, но те делились еще и по идеологическому признаку. В итоге расплодилось множество партий, которые то и дело вступали в различные непрочные коалиции.
В такой ситуации правительству, по определению одного министра-президента, приходилось «справляться как получится» — вести торг o мелких уступках, чтобы держать национальные партии «в состоянии равномерного и тщательно регулируемого недовольства». Так, поляков утихомирили, отдав им контроль над Галицией, а словенцам передали управление Крайной. Немцев-католиков задобрили законами о пенсиях и регулировании условий труда, которые обеспечили Цислейтании лучшее после Германии и Швейцарии трудовое законодательство во всей Европе. Труднее оказалось умиротворить чехов. Ради их поддержки Франц Иосиф собирался даровать Чехии такое же самоуправление, как в Венгрии, но венгерские лидеры яростно возражали против любого размывания особого статуса их страны. Тогда Франц Иосиф одобрил идею сделать рабочим языком высших государственных учреждений в Чехии не немецкий, а чешский. В итоге воцарился хаос. Несколько дней уличных волнений в Вене и Праге заставили отложить этот переход на неопределенный срок[482].
Франц Иосиф считал национализм болезнью среднего класса и поэтому одобрял идею снизить избирательный ценз, дав право голоса рабочим. Кроме того, на выборах в рейхсрат (но не в ландтаги) отменили прежнюю систему голосования, дававшую преимущество плательщикам высоких налогов, так что к 1907 г. все взрослые мужчины Цислейтании имели равные избирательные права. Крупнейшей парламентской партией стали социалисты, которые руководствовались классовой идеологией; их лидеры отвергали национальность как «ложное сознание» и факт не более важный, чем цвет волос. Несмотря на это, сами социалисты были расколоты по национальному признаку на соперничающие немецкие и чешские организации. Связанные с ними профсоюзы делились так же. Межнациональные трения оставались непременной составляющей политической системы.
В итоге ситуация зашла в тупик. Даже мелкие вопросы типа преподавания языка в школах Штирии парализовывали деятельность рейхсрата, приводя к шумным сварам с метанием чернильниц. Франца Иосифа это вполне устраивало, поскольку доказывало нежизнеспособность конституционного правления и целесообразность установленной им системы бюрократических министерств во главе с государственными служащими, стоящими выше межнациональных склок. Император все чаще приостанавливал работу рейхсрата, вводя новые законы своими декретами и созывая депутатов лишь затем, чтобы они одобрили его решения задним числом. Несмотря на регулярно проводимые выборы и расширение избирательного ценза, в империи по-прежнему преобладал бюрократический абсолютизм. Парламент в Цислейтании, может, и был, но ее политическая система не была парламентской.
Изъяны сложившейся ситуации были видны даже современникам, которые предлагали множество решений: например, изменить административное деление империи в соответствии с национальным составом или организовать население в гибкие национальные ассоциации, которые будут курировать образовательную и культурную политику, оставив менее взрывоопасные административные вопросы в ведении территориальных единиц. Хотя кое-какие авторы и предлагали просто распрощаться с Венгрией в интересах остальной страны, о разделении империи на отдельные государства никто не помышлял. Наблюдатели и политики самого разного толка (от чешского историка Франтишека Палацкого и австрийского социалиста Отто Бауера до Карла Маркса и лорда Пальмерстона) сходились в том, что распад Габсбургской монархии оставил бы в центре Европы опасный вакуум, куда с готовностью устремилась бы Россия. Как выражался Палацкий, если бы Австрийской империи не существовало, ее следовало бы выдумать.
Политикам-националистам хотелось сохранить империю как щит, одновременно манипулируя ею в интересах своих национальных групп. Для Франца Иосифа и его министров было важно культивировать дух единства, укрепляющий лояльность подданных. Писатель Роберт Музиль в 1920-е гг. высмеивал начинания имперского правительства, изображая так называемую «Параллельную акцию» — отчаянный поиск идеи, которая придаст империи смысл (отнесенная по сюжету к 1913 г., эта кампания в конце концов приходит к формуле «Империя несет мир»). Решение, выбранное правительством в реальности, было на самом деле единственно возможным. Империя была делом династии, и именно династия удерживала ее в целости: акцент на истории Габсбургов подарил бы империи общую тему, вокруг которой могли сплотиться разные ее части.
Канва этого сюжета была задана тирольским историком и сотрудником государственного архива Йозефом фон Хормайром (ок. 1781–1848). Он творил в крупной форме — например, его «Карманная книга по истории отечества» (Taschenbuch für die vaterländische Geschichte) насчитывала 42 тома. Чуть менее монументальный, 20-томный, «Австрийский Плутарх», печатавшийся с 1807 по 1814 г., был посвящен «личностям и биографиям всех правителей и самых знаменитых полководцев, государственных деятелей, ученых и художников Австрийской империи», причем автор старался уравновесить габсбургских героев народными заступниками, сплетая их достижения воедино. Для Хормайра национальные чувства не противоречили имперской идее, поскольку габсбургская власть гарантировала «малым, слабым и менее устойчивым народам уверенность, что им не угрожают более могучие соседи». Кроме того, рассуждал Хормайр, Габсбурги обеспечивают единство, сплачивая разные народы в один сильный и процветающий организм[483].
Подход Хормайра к истории Габсбургов отразился в череде школьных учебников, подававших национальные истории в более широком контексте имперских свершений. Так, история словенцев становилась частью рассказа о большой «австрийской родине», а средневековая история чехов плавно перетекала в династическую историю Габсбургов, причем неудобные эпизоды вроде восстания 1618 г. просто замалчивались. Сплетением национального и династического в истории характеризовались и два крупнейших мероприятия Габсбургов в области культуры. Первым стало официальное многотомное изложение истории империи, известное как «Труд кронпринца» (Kronprinzenwerk — изначально главным редактором издания был сын Франца Иосифа эрцгерцог Рудольф). Вторым — 60-летний юбилей правления Франца Иосифа, пришедшийся на 1908 год. Оба, однако, продемонстрировали, насколько некрепок цемент, соединяющий части империи воедино[484].
Наследник престола Рудольф тяготел одновременно к либерализму и социализму. Критически относясь к консерватизму отца, он под псевдонимом писал гневные письма в газеты. Чтобы отвлечь его от политики и держать подальше от борделей, в 1883 г. Франц Иосиф и поручил Рудольфу редактирование грандиозного труда «Австро-Венгерская монархия в описаниях и иллюстрациях» (Die österreichischungarische Monarchie in Wort und Bild), первый том которого увидел свет в 1886 г. Общий объем этой работы, издававшейся в течение 16 лет, составил 24 тома. Они были опубликованы 397 выпусками, печатавшимися раз в две недели, и общим счетом вместили более 12 000 страниц и 4500 иллюстраций — результат работы около 430 авторов. Одновременно с немецким оригиналом выходило параллельное венгероязычное издание, но из-за объединения некоторых разделов в нем в итоге остался всего 21 том. Издание продолжилось и после самоубийства Рудольфа (1889): обязанности редактора номинально перешли к его вдове, принцессе Стефании Бельгийской, которая, помимо этого, вошла в историю как обладательница патента на сервировочный столик с колесиками и возможностью подогрева блюд[485].
Весь многотомник был организован по территориальному принципу, начиная с Вены и Нижней Австрии и заканчивая Хорватией. Каждый том описывал географию, флору, фауну, этнографию, культуру и историю одной провинции вперемешку с трескучими восхвалениями императора и преимуществ имперского правления. Вот, например, из тома об Австрийской Силезии: «Благодаря мудрому правлению нашего императора, принесшего нам мир, наша маленькая земля под сенью его крыл расцвела как никогда прежде… и теперь стоит в первом ряду коронных земель нашей общей отчизны». Все это вполне отвечало задаче Рудольфа, которая целиком восходила к Хормайру: «Чтобы народы этих земель любили, уважали и поддерживали друг друга, узнавая друг о друге из этого труда; чтобы они задумывались, как честно послужить престолу и отечеству»[486].
Контроль над составлением шести томов, посвященных Венгрии, истребовало венгерское правительство, и их некритично отредактировал романист Мор Йокаи. Его статья о венгерской столице рисует ее центром развлечений, оставляя без внимания экономические контрасты, из-за которых Будапешт одновременно имел репутацию «Чикаго на Балканах» и «Голодного города», как назвал его в заглавии своего романа писатель Ференц Мольнар (Az éhes város, 1901). Еще более показательно то, что венгерские тома нарочито приуменьшали роль национальных меньшинств, уделив малозначительной мадьяроязычной этногруппе палоцев, живущей на севере Венгрии, столько же места, сколько и миллионам румын Баната и Трансильвании. Статьи о венгерских евреях вдобавок содержали антисемитские отступления; из немецкой версии издания их вымарали[487].
Цислейтанские тома составлялись под руководством ученых родом из тех провинций, о которых шла речь. По большей части учившиеся в Вене, они уделяли много внимания экзотическому и непривычному. Например, в Галиции отцы кладут детям под подушку чеснок, а повитухи трижды плюют на новорожденного, чтобы защитить его от сглаза; у южных славян поныне в обычае похищение невест и кровная месть; словенцы в Штирии носят деревянные сабо и т. д. Вместо того чтобы способствовать взаимопониманию народов габсбургской империи, этот огромный труд давал обратный эффект, подчеркивая резкие культурные различия и разные степени отсталости, сохранявшейся несмотря на благотворное имперское правление.
Намеченные на 1898 год торжества по случаю 50-летия правления Франца Иосифа пришлось свернуть из-за гибели императрицы, поэтому 60-летний юбилей было решено отмечать с невиданным размахом. Два шествия в честь императора должны были пройти по центру Вены. Первое представляло картины из истории династии Габсбургов, второе было призвано продемонстрировать преданность народов империи, как бы оживляя многотомный «Труд кронпринца». Династия, нация и империя должны были слиться в общей клятве верности престарелому монарху.
Трудности возникли с первых шагов. Венгерское правительство отказалось участвовать в торжествах на том основании, что королевский трон Венгрии Франц Иосиф занял не в 1848-м, а в 1867 г. Чехи тоже не проявляли энтузиазма, так как незадолго до этого венские власти запретили в городе показ «Гамлета» на чешском языке. Да и сам выбор исторических эпизодов вызвал бурные споры. Организаторы задумали открыть шествие фигурой Рудольфа Габсбурга, но для чехов прославлять Рудольфа, победившего короля Отакара, было неприемлемо, и они окончательно отказались от участия. Сцена, изображающая победу Радецкого над повстанцами Ломбардии, в свою очередь, вызвала бойкот со стороны итальянцев. Хорваты тоже едва не ушли, узнав, что в картине, посвященной 1848 г., им отведена роль мародеров. Программу пришлось переделывать в последнюю минуту[488].
Чтобы восполнить отсутствие венгров, чехов и итальянцев, парад народов было решено сделать как можно более многочисленным. Около 8000 человек прошагали по Рингштрассе мимо императора, который три часа стоял под огромным балдахином в виде короны Рудольфа II. Для юбилейного парада были разработаны особые национальные костюмы, которые зачастую имели мало общего с тем, что на самом деле носили люди, хотя группу, представлявшую Вену, возглавляли господа в цилиндрах и фраках. Следом шагали, согласно описанию очевидца, «штирийцы в лоденских сюртуках и шляпах с зелеными лентами, южнотирольские стрелки в серых жакетах, русины и несколько польских евреев в кафтанах и бархатных кипах». Заметной особенностью парада было непропорционально большое число участников из беднейших областей империи. Бедняки из Буковины, Далмации и Галиции тысячами ехали поучаствовать в параде за жалкую плату, причем многие были одеты практически в лохмотья. «Деревенская простота как зрелище для горожан» — таков был вердикт ведущей социалистической газеты[489].
В целом юбилейные торжества современники оценили как успешные: 300 000 зрителей, выстроившихся вдоль Рингштрассе, ни одного серьезного инцидента и «очевидно растроганный» император. Но, писала либеральная газета
Юбилей (при всем одобрении, которое он получил) стал двойным провалом. Мало того, что пересказ габсбургской истории вызвал бойкот со стороны чехов, венгров и итальянцев, парад народов тоже лишь подчеркнул различия, разобщенность и культурную иерархию. Известно, что после шествия в парке Пратер, где находился лагерь участников, начались ссоры и драки между национальными делегациями[491]. И все же, двигаясь мимо императорской трибуны, выстроенной у стен Хофбурга, шествующие приветствовали монарха. В конечном итоге лишь его фигура могла быть предметом их верности.
Император старился вместе со своим царствованием. К 1870 г. волосы у него стали редеть, а в усах появилась седина. Еще за десятилетие усы побелели, а голова полностью облысела. Следующие 35 лет, если не считать все большего числа морщин вокруг глаз, он уже не менялся, словно был неподвластен времени. Появляясь на публике, он всегда говорил одно и то же: «Все было прекрасно. Нам понравилось». Костюм его тоже редко менялся: военный мундир и красные кавалерийские рейтузы. Но изображали его чаще всего «императором-миротворцем», на том основании, что после 1866 г. империя не участвовала ни в каких войнах. Рука об руку с миролюбием шли набожность императора и его усердное исполнение освященных веками католических обрядов. Пастырское послание католических иерархов Цислейтании описывало императора как пример «верности истине… добросовестного исполнения религиозных обязанностей… и самоотверженного терпения»[492].
Трагедии, по пятам преследовавшие Франца Иосифа, в том числе насильственные смерти его брата, сына и жены, создали императору еще один образ — «мужа скорбей». По определению одной популярной биографии, он был «из тех страдающих душ, кому выпали самые суровые испытания». Но, несмотря на все бедствия, он оставался «могучим утесом посреди бушующих волн», правителем, неизменно пекущимся о нуждах народа, ночи напролет проводящим за работой, чтобы его подданные могли спокойно спать. Личные несчастья Франца Иосифа и бремя государственных забот даже сравнивали с терновым венцом Христа, как бы утверждая, что император — не только правитель своих народов, но и искупитель их грехов[493].