Политические взгляды Франца Фердинанда были не менее противоречивы, чем его личность. Он терпеть не мог венгров и считал особый статус Венгрии в империи Габсбургов помехой тем преобразованиям, которые хотел осуществить. Одно время он думал передать часть венгерских земель Хорватии и превратить двойную монархию в тройную: Австро-Венгрию в Австро-Венгро-Хорватию. Однако он осознал, что после этого таких же прав примутся требовать и чехи, а затем и поляки, и потому начал рассматривать разные варианты полной реорганизации империи: то ли создание новых мононациональных территорий, то ли сохранение существующих провинций с предоставлением национальным меньшинствам контроля над образованием и культурой. При этом он ничуть не собирался поступаться своими будущими императорскими полномочиями, поэтому его целью, как выразился один историк, было «не равенство народов, но их неравенство» перед престолом[521].

В 1900 г. Францу Иосифу исполнилось 70 лет, и его здоровье начало сдавать. Император продолжал в целом руководить кабинетом министров, но не вмешивался в его работу, кроме тех случаев, когда у министров возникали трения. Место, освобожденное императором, занял Франц Фердинанд — едва ли не буквально. Во-первых, свою коллекцию из 17 000 этнографических и иных экспонатов, собранных во время кругосветного путешествия, он разместил в Верхнем Бельведере, столь кстати опустевшем после переезда картин в Музей истории искусств. Затем он настоял на том, чтобы Франц Иосиф выделил ему этот дворец в качестве штаб-квартиры и военной канцелярии. Как наследник престола, Франц Фердинанд получал копии всех важных военных депеш и регулярно вмешивался в назначение офицеров. У него также были осведомители во многих гражданских учреждениях, славшие ему сообщения с помощью до нелепости простого шифра. Как сетовал один министр-президент, «у нас не только два парламента, но и два императора»[522].

Франц Фердинанд близко дружил с германским императором Вильгельмом II, который неизменно выказывал его жене Софии все знаки глубокого уважения. Как и Вильгельм, Франц Фердинанд был резок в суждениях, браня «еврейские газеты» и масонов, но осмотрителен на практике: «много решимости в речах, мало в делах», как характеризовал его некий современник. При всем своем кураже Франц Фердинанд был убежденным приверженцем мира. Он знал состояние имперской армии и понимал, что сколько-нибудь серьезную войну ей не выдержать. Тем не менее он настаивал на модернизации вооруженных сил: создании авиации и механизированных подразделений с бронемашинами, использовании телефонной связи и строительстве современных линейных кораблей[523].

Франц Иосиф новшеств не чурался. Он не любил телефоны и отказался поставить в Хофбурге лифты, зато охотно пользовался электрической зажигалкой для сигар и как ребенок радовался поездкам на автомобиле. Не в пример Францу Фердинанду он был не прочь повоевать, только не мог выбрать подходящую цель. К 1870-м гг. привычные пути экспансии — в Италию и на Украину — оказались перекрыты. Император подумывал о реванше в борьбе с Германией и даже поручил своим генералам разработать план под названием «Кампания D» (от слова Deutschland — «Германия»), но вместо этого в 1879 г. заключил с Германией военный альянс. Теперь его привлекали Балканы, и в ту же сторону императора подталкивали министры, напоминавшие о «традиционной роли Австрии в этой части Ближнего Востока». Османская империя рушится, объясняли они, и нужно подобрать обломки раньше, чем это сделают другие. Шаг за шагом Габсбургская империя оказалась втянутой в «восточный вопрос», который сводился к тому, что делать с распадающейся Османской империи и как делить ее наследие[524].

Граница между Австро-Венгрией и Османской империей представляла собой широкую милитаризованную зону, протянувшуюся на 1850 км от Адриатического моря до востока Трансильвании. Изначально пограничную стражу там несли солдаты-земледельцы, получавшие за свою службу земельные наделы, организованные в пограничные полки и подчинявшиеся министерству обороны в Вене. Это были потомки разнообразных мигрантов и беженцев, в основном сербов, хорватов и румын, веками селившихся здесь в тесном соседстве. Офицерский состав им назначало министерство, преимущественно из немцев или по крайней мере германизированных славян или румын. Основной задачей пограничной стражи была защита границы от турок, но иногда эти части отправляли в Италию или использовали для устрашения венгров. Большую часть войска, собранного Елачичем в 1848 г. для вторжения в Венгрию, составляли именно эти полки[525].

В конце 1820-х и начале 1830-х гг. Венгрию тревожили частые набеги неконтролируемых турецких полевых командиров из османской Боснии, но позднее на границе было в основном тихо. Впрочем, эта военная граница была важна не только как оборонительный рубеж, но и как символ: она считалась переходной зоной между цивилизацией и «восточной отсталостью». Путешественники, пересекавшие эту черту, отмечали на балканской стороне совсем иные пейзажи и описывали минареты, ветхие домишки и праздных людей, которые пьют кофе, сидя прямо на земле. По представлениям таких авторов, ополченцы пограничья находились в культурном смысле где-то между цивилизацией и варварством. Габсбургские этнографы и статистики тоже считали их ленивыми, сумасбродными и склонными к насилию, но полагали, что хотя бы отчасти эти люди подверглись влиянию германской культуры и просвещения. По крайней мере, их женщины отличались трудолюбием и содержали дома в чистоте[526].

Помимо прочего, граница обеспечивала соблюдение карантинных требований. Прибывающих со стороны Турции изолировали на срок до 20 дней в особых лагерях, огороженных желтыми флажками, а ввозимые хлопок и шерсть надлежало проветрить и затем испытать: не заболеет ли слуга, проспавший ночь на тюках. Куплю-продажу на границе вели из-за ширм, а монеты дезинфицировали уксусом. Большей частью эти процедуры были излишними. Турция одной из первых в Европе ввела практику прививания от черной оспы (позднее замененную вакцинированием препаратами коровьей оспы), а в 1830-х гг. там были осуществлены масштабные санитарные реформы. Проблемой в Османской империи были не эпидемические заболевания, от которых мог защитить карантин, а эндемические болезни, главным образом желудочно-кишечные и респираторные. Однако цель карантина заключалась не только в охране здоровья, но и в демонстрации гигиенического превосходства более развитой цивилизации. В результате на этой границе карантинные правила действовали даже после того, как в других местах их признали ненужными[527].

В 1875 г. угнетение крестьян (преимущественно христиан) землевладельцами (преимущественно мусульманами) вызвало народное восстание в Герцеговине, быстро перекинувшееся на соседние османские провинции Боснию и Болгарию. Масла в огонь подливали габсбургские агенты и австро-венгерские власти. В июне того же года в портовом Которе (на территории нынешней Черногории) на военно-морской базе Габсбургов с парохода выгрузили 8000 австрийских армейских винтовок и 2 млн патронов для раздачи повстанцам. Турецкие репрессии, обрушившиеся в основном на мирных жителей, вызвали негодование во всей Европе. Княжества Сербия и Черногория начали военные действия против Османской империи, но вскоре были разбиты. Куда более серьезным противником оказалась Россия. Летом 1877 г. 300 000 русских солдат переправились через Дунай, чтобы поддержать повстанцев. За считаные месяцы они дошли до окраин Стамбула[528].

Крупная победа России изменила баланс сил в Европе. Дюла Андраши, бывший первый министр Венгрии, а на тот момент министр иностранных дел Австро-Венгрии, сначала поддержал вторжение России, пообещавшей империи Габсбургов часть завоеванных территорий, а затем выступил за войну против русских. Казалось, что император был готов последовать этому совету, но денег на войну в казне не нашлось. Андраши предлагал абсурдную постадийную мобилизацию, призванную растянуть траты. На заседании коронного совета здравый смысл восторжествовал только благодаря вмешательству полковника Фридриха фон Бека, присутствовавшего по специальному приглашению императора. «Зачем нам эта война?» — спросил он Франца Иосифа. Не в силах дать убедительный ответ, император отступил и согласился на переговоры. В 1878 г. на Берлинском конгрессе Бисмарк от имени Германии, Дизраэли от имени Британии и Андраши от имени Австро-Венгрии заставили царя отказаться от идеи «Великой Болгарии» — российского сателлита на Балканах[529].

Берлинский конгресс закрепил провинции Боснию и Герцеговину за Габсбургами, но только на время, как военный протекторат. Франц Иосиф надеялся получить провинции в свое полное подчинение, но Андраши убедил его не настаивать на этом. Присоединение Боснии-Герцеговины (как теперь называли эту территорию) нарушило бы сложившийся в империи хрупкий баланс между славянами, немцами и венграми. Но без такого присоединения, объяснял Андраши, эти земли может захватить Сербия. Единственное решение заключалось в их двойственном статусе. По этой причине Франц Иосиф не отнес их ни к цислейтанской, ни к венгерской части габсбургской империи, но отдал контроль над ними общему министерству финансов.

Берлинский конгресс также признал Сербию полностью независимым государством, а не теоретическим вассалом султана. После захвата Боснии и окончательного выхода Сербии из сферы влияния Турции пограничная милитаризованная зона утратила всякий смысл. Многие ее офицеры перевелись в регулярную армию, где безупречно служили, нередко на тех же Балканах. Но прежняя идея рубежа сохранилась в воззрениях на балканские народы как культурно отсталые и опасные в медицинском плане. Авторы статьи с красноречивым названием «О вырождении населения Боснии-Герцеговины» объясняли, что балканское общество было «веками отрезано от цивилизации». Габсбурги наделялись миссией нести отсталым жителям Балкан культуру и гигиену. На протяжении веков это население смешивалось, умственно и физически деградировало и сделалось особенно уязвимым для болезней и истерии. По мнению авторов, из-за низкого морального и санитарного уровня в этом регионе стали эндемичными сифилис и кожные заболевания[530].

Неудивительно, что первыми шагами цивилизаторской миссии Габсбургов на Балканах стало санитарное законодательство и введение санитарного контроля. Новые власти Боснии-Герцеговины, поставленные министерством финансов, потребовали от всех повитух, зубных врачей, хирургов и ветеринаров предъявить дипломы, признаваемые в Австро-Венгрии, и большинство из них просто лишилось работы. Чиновники также обязали проституток регистрироваться и регулярно проходить медицинский осмотр. Впрочем, скоро выяснилось, что боснийцы физически вполне здоровы, а венерические заболевания среди них распространены примерно в той же степени, что и в империи Габсбургов. Габсбургские врачи не сдавались и все-таки выявили у мусульманского населения Боснии совершенно новый вид сифилиса (под названием škrljevo), а у мусульманских женщин — сужение таза, объясняющееся, предположительно, передвижением на четвереньках. Колониальные и цивилизаторские предприятия часто начинаются с выявления женских особенностей[531].

В Османской империи мусульмане, католики и православные по-разному облагались налогами и имели отдельные суды. Габсбургские власти углубили эту сегрегацию. В Австро-Венгрии переписи населения определяли национальность человека по родному языку, но в Боснии-Герцеговине критерием стало вероисповедание. Причина была очевидна. Лингвисты уже определили, что в Боснии-Герцеговине, Сербии, Черногории и Восточной Хорватии преобладает южнославянский штокавский диалект. Крупный сербский ученый Вук Караджич пошел дальше и назвал этот диалект сербским — отсюда название его знаменитой статьи «Сербы все и всюду» (1849). Политики в Белграде полагали, что все южные славяне — босняки, хорваты, далматы и словенцы — это сербы или их ближайшие родственники, и планировали создать для них всех единое государство, Великую Сербию. Данные переписи населения Боснии-Герцеговины, из которых следовало бы, что большинство говорит там на штокавском (или сербском) диалекте, могли бы стать для этих политиков важным козырем.

По данным переписи 1879 г., ни одна из религиозных групп не была в Боснии-Герцеговине абсолютным большинством: 500 000 человек записались православными, 200 000 католиками и 450 000 мусульманами. Каждая из этих групп имела единоверцев за границей: это были православные сербы в Сербии, хорваты-католики в Хорватии и мусульмане повсюду на Балканах. Существовала опасность, что Босния-Герцеговина разделится на части или что там вспыхнет гражданская война, причем у каждой из сторон будет поддержка извне. При этом с самого начала габсбургская администрация считала наиболее серьезной угрозу со стороны Сербии. Как заметил один министр финансов, сербы не успокоятся, пока не получат полный контроль над провинцией и не изгонят оттуда всех мусульман[532].

Политика Габсбургов в Боснии-Герцеговине опиралась на два принципа. Первый — это экономическая модернизация, которая, как надеялись в Вене, цивилизует провинцию и разрядит там межконфессиональную напряженность. В 1888 г. кронпринц Рудольф комментировал свой визит в Боснию так: «Наша миссия здесь — нести на Восток западную культуру»[533]. В итоге в провинции возникали школы, больницы, технические училища и новые производства: добыча угля и железа, выращивание и переработка табака, изготовление бумаги из местной древесины. Самое грандиозное достижение габсбургской администрации — более 1000 км построенных тут железных дорог. На Северо-Боснийской линии, проложенной через гористую местность к востоку от Сараево, насчитывалось 99 тоннелей и 30 металлических мостов на протяжении всего 160 км. Так называемая «боснийская узкая колея» (760 мм) стала впоследствии международным стандартом и использовалась по всей Европе, а также в Конго и Аргентине.

Второй принцип — создание боснийской идентичности, объединяющей разные конфессии, но он неизменно проводился лишь отчасти. Губернаторы провинции поощряли в архитектуре боснийский стиль — смесь сецессиона и «неомавританских» мотивов. Примечательнее всего тут то, что арабский дворец Альгамбра в Гранаде послужил образцом для новой ратуши Сараево с ее ажурной резьбой по камню, подковообразными арками и восточными орнаментами в витражах. Тем временем хранители Национального музея (Zemaljski Muzej) приступили к созданию новой истории Боснии, доказывая, что в Средние века существовала особая боснийская религиозная традиция — не католическая и не православная, а восходившая к ереси богомилов. По этой теории боснийские землевладельцы-мусульмане были потомками знатных богомилов, принявших ислам. Археологические находки, опровергавшие их версию, музейные кураторы уничтожали или прятали[534].

Пошло в ход и измерение черепов. Работавшие в музее краниологи весьма кстати обнаружили «чисто боснийский» череп, разновидность северноарийского, — «брахицефалический», то есть укороченный; он был равно распространен среди мусульман и хорватов-католиков. У православных сербов череп, напротив, был вытянутым — «резко долихоцефалическим», что якобы указывало на их принадлежность к более примитивному расовому типу, пришедшему в Боснию откуда-то извне. По мнению директора музея Чиро Трухелки, у скитавшихся, подобно евреям, сербов развилась предрасположенность «к туберкулезу и бесплодию, а следовательно, и к слабости физической и психической конституции», а утрата исторических корней превратила их в «культурных паразитов»[535].

Как видно по этим примерам, боснийский национальный проект не включал в себя сербов, оказавшихся теперь в самом низу культурной иерархии наряду с мусульманами. Мусульмане, однако, не встречали такой враждебности и успешнее интегрировались в новые структуры — они раз за разом становились мэрами Сараево и преобладали в городском совете. Председателем боснийского сабора (парламента), впервые созванного в 1910 г., также был мусульманин. Со временем боснийские мусульмане начали демонстрировать к империи Габсбургов лояльность, сравнимую лишь с еврейской: мусульмане составляли основу четырех полков, набиравшихся в австро-венгерскую армию в Боснии. Босняки, как и гуркхи на службе британской короны, славились своей храбростью. Написанный в 1895 г. марш «Босняки идут» (Die Bosniaken kommen) и поныне остается одним из самых популярных в австрийской армии.

Экономическая модернизация пошла на пользу мусульманской торговой элите, но почти не затронула сербов. Они по-прежнему оставались крестьянами-арендаторами у преимущественно мусульманских землевладельцев, так как у правительства не было средств на выкуп их наделов. В итоге блага модернизации по большей части обошли сербское население стороной, и, как следствие, подавляющее большинство сербов не знало грамоты. К тому же сербские газеты и организации часто запрещали, а сербским школьным учителям было сложнее доказывать свою «политическую благонадежность». Избирательная система была выстроена таким образом, что в сабор от сербов попадали только консервативные политики, в основном представлявшие немногочисленное сообщество православных предпринимателей.

Военная оккупация Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией задумывалась как временное решение. В октябре 1908 г. в результате виртуозного по замыслу, но топорно исполненного маневра провинцию официально аннексировали и включили в состав Габсбургской империи. Имперский министр иностранных дел счел, что получил от российского коллеги согласие на аннексию, но это было недоразумением. Оно обернулось дипломатическим кризисом, который сблизил Россию с Сербией. Экспансия Сербии на юг, в османскую провинцию Македония, во время Балканских войн 1912–1913 гг. усилила подозрения Вены в том, что, заручившись поддержкой России, Белград скоро попытается «освободить» сербов, живущих на территории Габсбургской империи.