Люциус медленно поднялся с места.

— Ваша честь, — начал он, — Роза Вимер действительно кончила жизнь самоубийством и это ясно записано в моем дневнике, как собственно и то, что я возложил на ее тело жемчужину, дабы несчастная была похоронена рядом с мужем, на освященной земле. Однако в тех же записях указано, почему я так поступил.

— Да, — подтвердил председатель, — вы сделали это по просьбе, якобы изъявленной в предсмертной записке погибшей.

— Переписать которую в дневник я, к сожалению, не удосужился, — досадливо вздохнув, прошептал Люциус.

— И где же эта записка, господин Флам? — слово в слово повторил председатель вопрос еще утром заданный епископом.

— Я потерял ее, — так же безнадежно ответил архидьякон.

— Что ж… — произнес председатель уже готовый вынести приговор.

Но епископ не дал ему этого сделать.

— Исполнение последней воли умершего, — перебивая судью, быстро заговорил прелат, — является таким же священным обычаем, как и обряд захоронения. И если в данном случае одно священное действие противоречило другому, архидьякон мог поступить по своему усмотрению, и я — глава Лондонской Церкви, заявляю, что целиком и полностью оправдываю такой выбор, ибо он не только священный, но еще и человечный.

Тот факт, что епископ заступался за Люциуса, был определенно важен, но не для суда, а только для народа, ибо все понимали, что для спасения архидьякона одних слов теперь мало.

— Простите, ваше преосвященство, — подтверждая общую догадку, развел руки в стороны председатель, — но при всем уважении… этого недостаточно. Нужны доказательства.

Эти слова заставили священников обреченно опустить головы, однако, еще до момента полного отчаяния (то есть до финального объявления приговора), под сводами судебной залы Вестминстерского дворца зазвучал благородный голос, в какую-то минуту вернувший надежду.

— Ваша честь, — произнес этот голос из задних рядов зрителей; и лондонцы расступились перед человеком, гордым шагом, направлявшимся к судьям.

— Ваше высочество, — склонились в глубоком поклоне архидьякон и епископ, когда мимо них проходил, одетый в платье обычного горожанина, сам принц Джеймс.

Но тот только ободряюще им кивнул и, подойдя к длинному столу донельзя изумленной его появлением судейской коллегии, протянул председателю измятый лист бумаги.

— Ваша честь, — повторил он. — В конце марта сего года, его преподобие отец Флам оказал мне честь, навестив меня в Тауэре. Там он, к сожалению, немного повздорил с герцогом Бэкингемом и потому ушел в такой спешке, что даже не заметил, как обронил эту записку. Я, конечно, предполагал, что она может быть для него важной, однако, по ряду причин от меня не зависящих, удосужился вспомнить о ней только сейчас, но… — принц с непередаваемой улыбкой взглянул на растерявшегося председателя, — надеюсь весьма кстати.

— Да, — смешался тот, сразу же передавая записку глашатаю. — Разумеется, ваше высочество.

И с первых слов, громко зачитанных в зале Вестминстерского дворца, стало ясно: принц принес предсмертную записку Розы. Когда же чтение было окончено, а последняя просьба самоубийцы всеми услышана, епископ облегченно выдохнул.

— Это все меняет, не так ли? — язвительно обратился он к судейской коллегии, чувствуя близость победы; а затем, уже серьезнее, прибавил: — Теперь, надеюсь, мое мнение сочтут достаточно авторитетным?

***