Глава XLVII. Последнее слово

Архидьякон воспринял смертный приговор без эмоций, как нечто должное, обыденное и вполне предсказуемое, а казни ожидал так спокойно, словно она была ему не столько страшна, сколько наоборот желанна. Он, не задумываясь, отказал епископу и Дэве, в безысходной горячности предлагавшим ему совершить побег, и просил лишь о возможности последнего свидания с Эклипсами, которая была ему тут же обещана.

— Здравствуйте, святой отец, — грустно поздоровалось доброе семейство, 22 августа в полном составе явившись в ратушу; и по их лицам сразу становилось ясно, что даже дети понимают трагичность ожидающей священника участи и скорбят о его судьбе. Чело же Люциуса при виде их, напротив, просветлело.

— Я очень рад видеть вас, друзья мои, — приветствовал он Анну, Генри и державшихся за руки Ребекку с маленьким Теодором.

Анна Эклипс тяжело вздохнула, услыхав голос священника, — чистый и спокойный, но показавшийся ей почти потусторонним, — и, будто ослабев, прильнула к мужу.

— Неужели в такой ситуации еще можно чему-то радоваться? — печально шепнула она ему.

Но Люциусу действительно было приятно их общество, и чета Эклипс с детьми постарались взять себя в руки, дабы своим понурым видом не омрачить последнего дня приговоренного. И им это удалось. Они сумели повести беседу так просто, будто разговаривали о чем-то маловажном и будничном с нежданно встреченным на улице хорошим знакомым, однако при этом они старательно избегали взглядов священника, как не смотрят в глаза обреченному, когда говорят: «Ты будешь жить».

Эклипсы рассказывали архидьякону о последних событиях в Лондоне и, в стремлении сделать ему приятно, особенно упирали на то, что многие горожане считают обвинение в колдовстве возведенной на Люциуса вражескими кознями напраслиной и сочувствуют ему.

— Это уже не важно, — остановил рассказ Эклипсов священник, до сих пор молча наслаждавшийся голосами Анны и Генри и с нежностью смотревший на Ребекку и Теодора. А через мгновение, безо всякого перехода, вдруг дрогнувшим голосом произнес: — Вы чисты, и вам больше не нужно чистилище… Прошу вас, уезжайте из Лондона.

— Простите, святой отец? — изумленно переглянувшись с Анной, переспросил Генри.

— Я… я не хочу, чтобы вы присутствовали на казни, — неуверенно попытался объяснить свою просьбу Люциус; но видя, что удивление Эклипсов не уменьшилось, вздохнув, прибавил: — Просто выполните мою просьбу — уезжайте.

Генри и Анна вновь обменялись озадаченными взглядами. В словах священника ясно читалось его нежелание раскрывать причины подобного прошения, и даже более того, казалось, он сам толком этих причин не ведает.

— Хорошо, святой отец, — решил, все же, глава семейства. — Мы знали от вас так много добра, что я не сомневаюсь: последнее ваше желание, сколь бы странным оно ни было, также обернется для нас благом. — Генри сделал шаг к архидьякону и протянул ему руку. — Даю слово: еще до заката мы покинем Лондон.

— Что ж, — благодарно кивнул священник, — прощайте.

— Прощайте, Люциус, — сказал Генри; и они обменялись рукопожатием.

— Прощайте, — добавили Анна и маленький Теодор.

И трое Эклипсов, чуть было не столкнувшись с входившим в комнату заключенного незнакомцем в капюшоне, навсегда покинули архидьякона. Одна Ребекка еще мешкала с расставанием. Но вот она приблизилась к священнику и крепко взяла его за руку.

— Прощайте, — задыхаясь скорбными чувствами, тихонько прошептала она, и, коротко взглянув на Люциуса влажными от слез глазами, резко развернулась. Словно не желая больше затягивать печальную сцену, девочка быстро выбежала вслед за родителями и братом, оставив на ладони священника лишь невесомое напоминание о себе, в виде маленькой черно-белой жемчужины.

И только Ребекка ушла, как Люциус поспешно отвернулся, дабы человек в капюшоне, до сих пор безмолвно стоявший у стены, не мог увидеть исказившего его лицо страдания.

— Как трогательно, — с едкой усмешкой произнес за спиной священника этот человек.