Вопросам толкования понятия национальной безопасности в соотношении с правами человека посвящены Йоханнесбургские принципы 1995 г. В какой-то мере можно утверждать, что свобода и безопасность — это две стороны одной медали. Свобода заключается в безопасности от посягательств на достоинство человека. Или, по крайней мере, в твёрдой уверенности в такой безопасности. Там, где начинается безопасность, человек становится носителем свободы; там, где она заканчивается, человек становится рабом страха. По утверждению английского правоведа Иеремии Бентама, свобода в том аспекте, который составляет предмет конституционного права, «есть безопасность от несправедливостей со стороны правительственных лиц». Это качество возводит её в ранг важнейшего принципа конституционного права. Здесь, пожалуй, уместно даже утверждать, что потребность человека в безопасности от своего государства придала импульс развитию того института конституционного права, который призван был обеспечить свободу гражданина, народа. Разумеется, что власть предержащим сей демократический процесс был не по нраву, и многие из них весьма небезуспешно в прошлом, а некоторые и сейчас (особенно в странах восточной цивилизации) пытаются его приостановить, а по возможности и обратить вспять. Именно в этом процессе и следует искать корни фиктивности тех норм конституционного права, которые обеспечивают свободу человека. Ведь при конкуренции политики и прав человека приоритет, к сожалению, в подавляющем большинстве случаев оставался да и поныне остается за политикой.
Традиционное пренебрежительное отношение властей к свободе побуждало вольнодумцев всего мира отстаивать наиболее приемлемое её определение как свободы от принуждения со стороны государства, от всех видов тирании и деспотизма. Так, шотландский поэт Роберт Бернс (1759–1796) восклицал:
Свободе — привет и почёт. Пускай бережет её разум. А все тирании пусть дьявол возьмёт Со всеми тиранами разом. Внутренние и внешние границы политической свободы определяются требованием бережного отношения к внутреннему миру человека. Человеческое достоинство — предел каких-либо ограничений свободы при любых обстоятельствах и со стороны любой державы мира. Ведь основное предназначение политической свободы в государстве как раз и состоит в том, чтобы уберечь, оградить, прикрыть достоинство граждан от любых поползновений и посягательств со стороны грубой силы, в роли коей часто и бесцеремонно выступает именно публичная власть. В данном случае речь идёт о концепции так называемой «негативной свободы». Согласно её постулатам, свобода увеличивается до максимума сведением к минимуму вмешательства государства в частную, приватную жизнь человека, в мир его мыслей, чувств, личных дел и среды обитания. Государство на первых этапах формирования этой концепции неизменно рассматривалось в качестве главного врага свободы. К борьбе с этим врагом призывали лучшие умы человечества. Подобное понимание свободы как независимости от государственного принуждения и легло в основу правовой традиции англосаксонских народов. В поэтической форме эту традицию борьбы за свободу обессмертил английский поэт Джордж Байрон (1788–1824):
О вечный дух свободного ума! Луч света в глубине темниц — свобода! Всегда ты в сердце, рвущемся на волю. Ты расправляешь крылья, ветром вея свежим, Когда сыны твои в оковах, в вечном мраке, А их страна кричит от боли. Наиболее полное и последовательное воплощение эта традиция, как уже упоминалось выше, нашла в Конституции США. Согласно этому законодательному акту, функции государства ограничены соблюдением закона и сохранением правопорядка, обеспечением безопасности личности, а также её природной и социальной среды обитания. Отсюда и расхожее утверждение американских правоведов: политическая свобода есть не что иное, как скрупулёзное соблюдение общественных законов, справедливых и равных для всех. Правда, подобное суждение легко было провозгласить, но невероятно трудно осуществить на практике. Для многих очень быстро перестало быть секретом положение вещей, при котором то, что возвышенно и привлекательно для избирателей, оборачивается смирительной рубашкой для избранных. А ведь последние тоже любят свободу, правда, они её воспринимают лишь в одной форме — форме абсолютной власти. Всякая власть, как известно, развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Дайте кому-либо абсолютную власть, т. е. сконцентрируйте в их руках все её виды и все её уровни, — и они злоупотребят ею абсолютно. Но абсолютная власть для одних была равнозначна полному упразднению свободы для других. Вот здесь и возникала извечная проблема свободы в государственно-организованном обществе.
Власть и свобода — подлинный гордиев узел человечества. Единственным мечом, которому оказалось под силу разрубить его хитросплетения, стал принцип разделения властей. Принцип, призванный стать на защиту обездоленных и гонимых властью. Принцип, который стал бастионом на пути узурпации власти кем-либо. Принцип, который потряс основы абсолютизма, деспотизма и тоталитаризма и которому вполне можно было бы воздвигнуть памятник из самого драгоценного металла в столицах всех демократических держав мира. Принцип разделения властей — самый надёжный правовой механизм обеспечения политической свободы. Правоведы мира уже давно пришли к убеждению, что политическая свобода немыслима без распределения, дробления власти. Поэтому свобода невозможна там, где власть сосредоточена в руках небольшой когорты людей. При этом несущественно, выбраны они всенародно или нет. История с неумолимостью закона природы подтвердила горькую истину: дайте людям власть — и они злоупотребят ею. Дабы избежать злоупотребления властью, её необходимо максимально разделить внутри государства. С конституционной точки зрения разделение властей является непременной гарантией политической свободы. Соответственно необходимым условием её сохранения признается разделение правительственных, законодательных и судебных полномочий между различными органами и институтами государственной власти. О благотворности воплощения в жизнь этого принципа свидетельствует, например, вся политическая история США, подтвердившая на практике истинность теоретической формулы, которую в своё время вывели отцы-основатели этой великой страны: «Разделение властей + принцип ограничений и противовесов = свобода».
Очевидно, что для обеспечения своего реального существования свобода нуждается в неукоснительном следовании ряду принципов, без коих её провозглашение остается лишь благим пожеланием, а нередко и идеологическим прикрытием разгула необузданных страстей и бессмысленного террора, яркой иллюстрацией чего может служить знаменитый девиз одного из вождей Великой французской революции Максимилиана Робеспьера (1758–1794): «Революция — это война свободы против ее врагов». Ему также принадлежат зловещие слова, под которыми могли расписаться многие тираны ХХ века: «Революционное правление — это деспотизм свободы против тирании».
Вообще следует заметить, что практически все «коллеги» Робеспьера по революции в той или иной степени, тем или иным способом клялись на её алтаре в любви и преданности ей, на деле же были её самыми беспощадными душителями и ниспровергателями.
Так, блестящий оратор и видный деятель революции граф Оноре Мирабо (1749–1791) утверждал: «С давних пор мои ошибки и мои заслуги, мои несчастья и мои успехи одинаково связывали меня с делом свободы… трудно будет привести хоть один факт из моей жизни, хоть одну речь мою, которые не свидетельствовали бы о великой и сильной любви к свободе».
Другой видный политический деятель того времени Жак Бриссо (1754 — 1793) восклицал: «Какие солдаты деспотизма могут долго устоять против солдат свободы?». Знаменитый трибун революции Жорж Дантон (1759–1794) заявлял: «В течение трех лет я делаю все, что считаю своим долгом делать для свободы, я стоял всегда в рядах ее самых отважных защитников».
Одна из самых зловещих фигур той эпохи Жан Марат (1743–1793) призывал: «Познайте же цену Свободы, познайте же цену мгновения».
Автор знаменитой фразы «Мир хижинам, война дворцам», депутат парламента республики Пьер Камбон (1756 — 1820) через два дня после казни короля утверждал: «Мы наконец-то приплыли на остров Свободы, и мы сожгли корабль, доставивший нас туда».
Однако святой для многих французов девиз «Свобода — Равенство — Братство» не стал, как известно, препятствием на пути кровавых бесчинств якобинской диктатуры — этого побочного и уродливого детища Великой французской революции, которая в первую очередь принесла на алтарь свободы своих самых неистовых вершителей, а тем самым и наиболее выдающихся вождей — жрецов и одновременно жертв порождённых ими движений за свободу. Печальна истина, которая сегодня известна всем: каждая революция, подобно Сатурну, пожирает собственных детей.
Как свидетельствует история, свобода без соблюдения определенных условий нередко превращается в собственную противоположность и становится индульгенцией на массовое убийство. Некоторые лидеры Великой французской революции, призывавшие во имя свободы нещадно предавать смерти своих политических оппонентов, вскоре в полном соответствии с логикой кровавой вакханалии неминуемо оказывались в числе её очередных жертв. Так, одна из самых знаменитых женщин той эпохи, предводительница жирондистов Манон-Жанна Ролан (1754–1793), в одном из своих писем утверждала: «Нам необходимо прийти к этой свободе, хотя бы через море крови». А позднее уже сама, поднимаясь на эшафот, горестно восклицала: «О Свобода, сколько же преступлений творится и скольких свобод нас лишают во имя твоё!».
Чтобы исполнить своё глубоко гуманистическое предназначение, свобода должна сопровождаться и обеспечиваться особой системой поддержки и защиты. Эту систему мы называем инфраструктурой свободы. В качестве таковой международная конституционная теория и практика выдвинули на историческую авансцену правовую культуру народа, гражданское общество и правовое государство.
Без этих институтов свобода — лишь пышное и громогласное политическое суесловие, пустая декларация партийных краснобаев, обязательный и безжизненный атрибут разнообразных предвыборных программ. Свобода при таком обильном и безответственном словоблудии блекнет и меркнет, превращаясь в бесцветное и бесстрастное, затасканное и заезженное политиками общее место. И как тут не вспомнить справедливое замечание одного государственного деятеля о том, что общие места богословских споров вышли из моды, их заменили общие места в политике. Свобода, разумеется, не заслужила подобной участи.
Принцип разделения властей — важнейший принцип конституционного права, который вкупе с другими общепризнанными принципами и нормами международного права представляет собой основы конституционного строя правового государства. Как ни парадоксально, но этот принцип нашёл наибольшее воплощение в жизнь не в парламентской Великобритании — стране своего исконного происхождения, а в президентской Америке — стране эмигрантов и изгоев всего мира. И всё это благодаря мужеству, стойкости и приверженности свободе эмигрантов из Англии. Как заметил в уже упоминаемом выступлении в парламенте Канады Уинстон Черчилль, «мы бы не преодолели столь длинный и трудный путь через бесконечную вереницу веков, через глубокие океаны, через высокие горы, через бескрайние прерии, если бы были мягкотелыми и слабодушными». Таким образом, Черчилль — представитель исторической родины многих созидателей США — воздал должное мужеству, последовательности и непреклонному характеру своих бывших соотечественников.
Английские эмигранты не увезли, конечно, родину на подошвах своих башмаков, что так заботило знаменитого французского революционера Жоржа Дантона, но они вывезли в своих сердцах другие, не менее славные ценности — достоинство, идеи демократии, свободы и справедливости. Сохранив страсть к свободе в своей душе и воплотив её в реальную жизнь, они создали свои новые и благословенные судьбой Отечества — Соединенные Штаты Америки, Канаду, Австралию и Новую Зеландию.
Секрет благополучия всех этих стран, на наш взгляд, коренится в уникальной культуре достоинства, свободы и прав человека, которую породила и передала в достояние всей западной цивилизации Англия. Не все эмигранты и не из всякой страны могут похвастаться столь бесценным багажом, вывозимым с собой наряду с тем жалким скарбом, который позволили им вывезти правительства стран исхода. Наиболее позорными и низкими были правила отъезда из СССР, запрещавшие, как известно, забирать с собой заслуженные кровью и потом боевые и трудовые ордена и медали, трудовые книжки и пенсионные удостоверения, денежные сбережения более чем 150 долларов США на душу отъезжающего и т. д.
О некоторых особенностях эмиграции из СССР поведала в своих мемуарах премьер-министр Израиля Голда Меир: «Как теперь известно уже многим, храбрые советские евреи, отважившиеся подать заявление на выезд в Израиль, как правило, ждут разрешения годами. И когда его, наконец, дают, то никакого предварительного извещения не бывает. Приходит повестка, что получатель должен выехать из СССР в течение недели или, самое большое, десяти дней. Были, разумеется, и исключения: некоторым евреям говорилось, что если они хотят уехать, то они должны сделать это в течение нескольких часов. Но обычно будущим эмигрантам дается несколько дней на сборы и они должны за это время уложить, провести через таможенный досмотр и отправить то, что им разрешается увезти в Израиль; купить билеты; отказаться от советского гражданства… И еще пройти через кучу формальностей да еще найти время, чтобы попрощаться с людьми, с которыми уже, вероятно, не придется встретиться никогда в жизни. Обычные эмигранты из других стран уезжают не так; это бесчеловечно и непорядочно — но только так, лишь как высылаемые преступники, могут советские евреи покинуть Советский Союз». Представляется, что слова «бесчеловечно и непорядочно», как никакие другие, точно характеризуют всю политику СССР к человеку. Соответственно, этот же принцип стал главенствующим и во взаимоотношениях между людьми в быту, на работе, в общественной жизни советской державы.
Очень характерный пример безпредельного господства такового принципа, который по сути стал универсальным в общественной и государственной жизни СССР, привёл в упомянутой книге В.А. Коротич. В частности, он поведал: «В чем только меня не обвиняли! В дворянском происхождении и тайном еврействе, даже в принадлежности к какой-то масонской ложе. Самое главное, что расплачиваться приходилось за глупости нелюбезных мне отцов российского Октябрьского переворота, введших в начале тридцатых годов паспорта с пресловутой пятой графой. Принцип, по которому за нами закреплялась национальность, был биологическим, расистским: по папе и маме. Разве что не измеряли черепов по гитлеровскому примеру, хоть самые экстремальные придурки вроде генерала Макашова или активистов «Памяти», судя по всему, готовы и к этому. Суперпатриотические российские издания увлеклись расшифровкой псевдонимов и, если уж поминали большевика Троцкого, то сообщали, что на самом деле он Бронштейн, да еще и Лев Давидович, а лидер меньшевиков Мартов — и вовсе Цедербаум. Евреев заставляли быть таковыми, насильно сгоняли в негласные, но выгороженные гетто, только что шестиконечных звезд на куртки не пришивали. Стыдно и больно было глядеть, как из страны выталкиваются, уезжают люди русской, украинской, грузинской культуры, дети еврейских матерей, никогда не бывавшие в синагогах, не знавшие ни иврита, ни идиша. Вдогонку им улюлюкала мордатенькая шпана, люди, родившиеся от славянских родителей, но не сделавшие для своей биологической родины и сотой доли того, что совершили «выдавленные» ими из квартир, уходящие неизвестно куда хорошие люди. Штампователи пятой графы в паспортах, строители новых гетто продолжали атаки, начатые их предшественниками на сломе веков, когда народные гнев и тоску провокаторски разряжали в еврейских погромах».