1 октября 1781 года Павел и Мария отправились в путь. Пара путешествовала инкогнито как граф и графиня дю Нор. Мария, расстроенная разлукой с детьми, трижды падала в обморок прежде, чем экипаж смог сдвинуться с места. Однако в дороге она быстро пришла в себя, и путешествие стало настоящим триумфом. Екатерина проявила щедрость, предоставив триста тысяч рублей на расходы в путешествии. Она писала нежные письма «моим дражайшим детям», советовала им немедленно возвращаться домой, если у них появится тоска по родине, а также сообщала, что трехлетнему Александру «вручили карту Европы, чтобы он мог отслеживать маршрут, которым следовали его родители».
Их первой остановкой стала Польша, где Станислав оказался очарован Марией Федоровной. Екатерине было любопытно узнать про своего бывшего любовника, и она спросила Павла, «по-прежнему ли польский монарх остается приятным собеседником, или заботы о государстве лишили его этой особенности». Она добавила: «Мой старый друг может испытывать трудности, пытаясь отыскать сходство между моими нынешними портретами и лицом, которое он запомнил в прошлом».
Теплый прием в Польше стал предвестником следующих событий. Иосиф II подъехал к границе Австрии, чтобы поприветствовать наследника российского престола. Вена праздновала приезд супругов, а Мария наслаждалась элегантным австрийским двором. Визит, на который вначале отводилось две недели, продлился месяц, в течение этого времени Павел несколько охладел в отношении Пруссии и проникся симпатией к Иосифу II. Когда его гости отправились на юг, Иосиф сообщил своим родственникам в Тоскане и Неаполе, что великая княгиня «предпочитает тушеные фрукты изысканным десертам, и ни она, ни ее супруг не притрагивались к вину. Они очень любят минеральную воду».
Габсбургские принцы в Италии также оказали супругам теплый прием, но кульминацией долгого путешествия стал Париж. Толпы народа приветствовали молодую пару, где бы она ни появлялась: в театре, на ипподроме или на прогулке в садах Тюильри. В Версале Мария Антуанетта, сестра Иосифа II, постаралась угодить Павлу и писала: «Великий князь производит впечатление человека горячего и стремительного, но старающегося сдерживать себя». Королева обращалась с великой княгиней как со старой и близкой подругой. Подарила ей редкий фарфоровый обеденный сервиз, произведенный в Севре. Мария сначала решила, что он предназначался ее свекрови, императрице, пока не увидела на тарелках переплетенные гербы России и Вюртемберга.
Возвращение в Россию сопровождалось болезненной акклиматизацией. Граф и графиня дю Нор отсутствовали четырнадцать месяцев, при первой встрече с сыновьями мальчики смотрели на них как на чужих людей и цеплялись за бабушкину юбку. Казалось, императрица намеренно решила омрачить чувство удовлетворенности, оставшееся у супругов после поездки. За границей Павла встречали с распростертыми объятиями и делали все, чтобы он ощутил собственную значимость, теперь же Екатерина сказала ему, что путешествие испортило его. Молодую великую княгиню ждала другая, особая отповедь. Она сделала несколько заказов у шляпницы Марии Антуанетты, знаменитой мадемуазель Бертин. Коробки из Парижа все еще не были распакованы после приезда в Санкт-Петербург, когда Екатерина запретила носить при дворе высокие головные уборы с перьями, как раз такого фасона, которые привезла с собой Мария, желавшая подражать королеве Франции. Жене Павла велели вернуть покупки, ей было сказано, что высокой женщине больше идут простые русские наряды, а не безвкусная парижская мишура. Между тем Павел узнал, что здоровье Никиты Панина ухудшилось. В 1783 году великий князь и его жена оказались у смертного ложа человека, который был учителем, советником, защитником и другом Павла в течение двадцати трех лет.
Павел был счастлив во втором браке, но остальные аспекты его жизни вызывали у него постоянное раздражение. Временами казалось, что в нем уживались две совершенно разные личности, и люди, встречавшие его, часто поражались, что наследник престола нередко высказывал противоположные взгляды на одни и те же предметы. В 1780 году император Иосиф II Австрийский впервые посетил Россию и сообщил о своих впечатлениях матери, Марии Терезии. Как и все, он восхищался Марией Федоровной. Что более удивительно, он также очень тепло отзывался и о Павле:
«Великого князя сильно недооценивают заграницей. Его жена очень красива и, казалось, была рождена для своей царственной роли. Они прекрасно понимают друг друга. Они умны, жизнерадостны и очень хорошо образованы, обладают высокими моральными принципами, открыты и беспристрастны. Счастье окружающих для них важнее, чем богатство. С императрицей они ведут себя скованно, особенно великий князь. Отсутствует близость [между Павлом и его матерью], без которой <…> я не смог бы жить. Великая княгиня держится более непринужденно. Она имеет большое влияние на своего мужа, любит его и руководит им. Без сомнения, когда-нибудь она будет играть очень важную роль <…> Великий князь заслуживает уважения за многие свои качества, но трудно играть вторую партию на флейте, когда первую исполняет Екатерина. Чем больше я узнаю великую княгиню, тем сильнее мое восхищение ей. Она обладает выдающимися качествами ума и души, хороша собой и безупречна в своем поведении. Если бы лет десять назад я встретил такую принцессу, то был бы самым счастливым человеком, согласись она стать моей женой».
Французский посол граф де Сегюр, прибывший в Санкт-Петербург в 1784 году, также высказывал положительное мнение о Павле, хотя в своих отзывах пытался провести некоторую классификацию:
«Когда меня пригласили в их общество, я уже научился распознавать все те редкие качества, которые в ту пору вызывали наибольшее восхищение <…> Их круг, хотя и довольно большой, напоминал, скорее, общество собравшихся вместе друзей, чем чопорных придворных, особенно когда они выезжали за город. Ни одна семья не принимает гостей с большей легкостью и изяществом <…> на всем лежит отпечаток изысканности и утонченного вкуса. Великая княгиня величественна, обходительна и непосредственна, она хороша собой, но без тени кокетства, дружелюбна, но без чрезмерной эмоциональности, кажется добродетельной, но без позерства. Павел хорошо информирован и всем старается сделать приятное. Многих поражает его жизнерадостность и благородство его души. Однако это лишь первое впечатление. Вскоре можно заметить, что когда он говорит о своем нынешнем положении и о будущем, в его словах слышится беспокойство, недоверие и сильная обида; на деле именно эти странности и служат причиной его недостатков, его неправедных поступков и несчастий. Окажись он в другом положении, возможно, ему удалось бы сделать себя и окружающих счастливее; но такой человек на престоле, особенно на российском престоле, может быть опасен».
Годы спустя, вернувшись во Францию после того, как правление Павла закончилось убийством императора, Сегюр вновь высказал свое мнение о нем. И этот отзыв оказался менее хвалебным:
«Он сочетал в себе ум и информированность с самым неспокойным и недоверчивым нравом и самым неуравновешенным характером. Временами он бывал обходителен на грани фамильярности, но гораздо чаще он был надменен, деспотичен и резок. Никогда прежде не доводилось мне видеть более опасного, своевольного и неспособного осчастливить себя или окружавших его людей человека. Это не было злобой <…> скорее, болезнью ума. Он мучил всех, кто был близок ему, поскольку сам был беспрестанно мучим <…> Боялся разочароваться в своих суждениях. Воображаемые угрозы породили настоящую опасность».
После смерти Григория Орлова в 1783 году Екатерина купила его дворец в Гатчине в тридцати милях к югу от столицы. Когда-то она подарила его своему фавориту, теперь же отдала Павлу. Живя там со своей семьей, он горько жаловался, на то, что был отстранен от возможности управлять государством и принимать важные решения. «Вы упрекаете меня в ипохондрии и дурном настроении, – писал он принцу Генриху. – Возможно, так оно и есть. Но бездействие, на которое я обречен, служит мне оправданием». В другой раз он писал принцу Генриху: «Разрешите мне писать вам чаще: мне нужно излить кому-то душу, особенно при той печальной жизни, которую я веду». Письмо обрывалось резко: «Слезы не позволяют мне писать дальше».
В Гатчине Павел получил возможность дать волю своему увлечению, позаимствованному у Петра – строевой подготовке. Чтобы утешиться после того, как ему не позволили командовать настоящей армией, что он воспринимал как большое оскорбление, Павел пригласил прусского инструктора и начал создавать свою маленькую личную армию. К 1788 году у него было уже пять отрядов солдат, одетых в застегнутую на все пуговицы прусскую форму и в напудренных париках. Каждый день Павел выходил в высоких сапогах и перчатках до локтя и до изнеможения муштровал своих солдат – как в свое время Петр III. Он был вспыльчив и выражал свое недовольство тем, что бил солдат тростью. Граф Федор Ростопчин писал своему другу:
«Невозможно увидев, что творит великий князь, и не испытать жалость и ужас. Он словно пытается изобрести различные способы, как вызвать к себе ненависть и отвращение. Он вбил себе в голову, что люди ненавидят его и хотят выказать ему свое неуважение. Уверовав в это, он хватает первое, что попадается под руку, и наказывает всех без разбора. Малейшее опоздание, малейшее возражение <… > и он впадает в ярость!»
Павел не мог примириться с присутствием при дворе фаворитов матери, которые автоматически становились его врагами. Он считал это унизительным и по этой причине старался держаться вдали от двора. В детстве он ненавидел Орлова. Затем Орлова сменил Васильчиков, а после него другие дворяне: Зорич, Ермолов, Римский-Корсаков и Зубов. Огромные деньги, тратившиеся на этих молодых людей, подчеркивали лишний раз Павлу, который всегда был в долгах, различие между тем, как Екатерина относилась к своим любовниками и к нему, своему сыну. Потемкин же, получив неограниченную власть, даже не пытался быть вежливым с великим князем и открыто обращался с ним как с дураком.
Когда Екатерина захватила трон, она объявила Павла своим наследником. Можно было предположить, что по достижении совершеннолетия она позволит ему править наравне с собой и наделит значительными обязанностями, как поступила Мария Терезия в отношении своего сына Иосифа. В Вене Павел видел результат подобного подхода: когда мать обучает своего сына управлению страной, позволяя вместе с ней решать государственные дела. Но у Павла не было никаких надежд на то, что Екатерина поступит так же. Она рассматривала сына как соперника, а не помощника, поэтому не дала Павлу должности в правительстве России. От него и его жены требовалось лишь появляться на официальных церемониях, но в остальное время они редко виделись с императрицей.
Чтобы удерживать Павла в статусе политического ничтожества, Екатерина находила у него многочисленные недостатки: временами он казался ей слишком инфантильным, временами – чересчур независимым. Она то обвиняла его в том, что он не оказывал должного внимания серьезным делам, то жаловалось, что он вмешивается в дела, не входившие в его компетенцию. Не в силах решить, где он мог бы оказаться полезен, она решила вообще не задействовать его в политической жизни страны. Когда Павел попросил позволения стать членом Императорского совета, ему было отказано. «Я говорила, что ваша просьба требует зрелого размышления, – сказала ему мать. – По моему мнению, ваше участие в Совете пока нежелательно. Вы должны быть терпеливы, пока я не изменю своего решения». Перед началом второй войны с Турцией в 1787 году Павлу было тридцать три, и он попросил о возможности вступить в армию добровольцем. Сначала Екатерина отказала ему в позволении, затем уступила, но быстро изменила решение, когда Мария забеременела. Она сказала Павлу, что, оставляя жену накануне родов, он подвергает риску драгоценную жизнь нового Романова. Павел сильно возмущался из-за того, что ему запретили нести военную службу. Когда год спустя неожиданно началась война со Швецией, Екатерина смягчилась и позволила Павлу посетить армию в Финляндии. Его страсть к исполнению этой обязанности была так велика, что жена испугалась за его безопасность, решив, что Павел действительно собирается сражаться. «Я буду разлучена с любимым мужем, – писала Мария. – Мое сердце разрывается от тревоги за жизнь того, ради кого я, не задумываясь, пожертвовала бы своей жизнью». Павел надел форму и покинул Санкт-Петербург 1 июля 1788 года, но его служба оказалась короткой. В Финляндии он критиковал русских солдат, поскольку они не соответствовали тем парадным стандартам, которые были приняты в Гатчине; спорил с верховным главнокомандующим; ему не позволили посмотреть на карты обсуждаемых военных операций. К середине сентября он вернулся в Санкт-Петербург и больше уже на войну не ездил.
Когда сын Павла и Марии, Александр, был еще ребенком, Екатерина начала всерьез думать о том, чтобы лишить Павла права наследования и передать его своему внуку. Для этого не существовало конституционных барьеров: закон о наследовании, установленный Петром Великим, наделял действующего правителя России возможностью нарушать традиционное право наследование по мужской линии и выбирать будущего преемника, мужчину или женщину, по своему усмотрению. Екатерина не смогла принять такого решения до конца жизни. Многие, включая Павла, подозревали, что Екатерина планировала назвать преемником своего талантливого и красивого внука. У Павла появилась еще одна причина ненавидеть мать: она не только стояла между ним и троном, теперь она пыталась настроить его против собственного сына: не по годам одаренного, внешне привлекательного и любимого императрицей – как соперника за приз, который он ждал долгие годы.
Годы разочарований негативно отразились на характере Павла. Его эксцентричность стала все более нарочитой. Прежде он был склонен к меланхолии и пессимизму, теперь же начал проявлять неуравновешенность. Его поведение начало волновать даже его преданную жену. «Я не знаю человека, который бы ежедневно не высказывал замечаний по поводу смятения, в котором пребывал его ум», – говорила Мария. По иронии судьбы, неустойчивая репутация Павла и его странное поведение еще больше укрепили на троне Екатерину: все хотели, чтобы власть оставалась в ее сильных руках как можно дольше. Когда она почувствовала, что силы начинают ее покидать, волнение за будущее России охватило ее, она никогда не говорила о грядущем правлении своего сына. Именно в Александре она видела наследника. Или же мрачно замечала: «Я знаю, что руки империи опустятся, когда я умру». В своем письме Гримму в 1791 году, упоминая кровавый водоворот Французской революции, она предсказала приход в Европу нового Тамерлана. «Это случится не в мое время, – говорила она, – и я надеюсь, что не во время Александра». В последние месяцы своей жизни Екатерина, возможно, думала о том, чтобы изменить имя наследника. Тридцать лет спустя Мария, к тому времени уже вдова Павла, призналась своей дочери Анне, что за несколько недель до смерти императрица пригласила ее подписать бумаги, требующие от Павла отказа от своих прав на трон. Мария с возмущением отказалась. Последующий призыв Екатерины к Александру спасти свою страну от правления его отца также был безрезультатен.
Павел, вынужденный переносить этот долгий кошмар, не знал, чем все закончится. Годами ему было известно о том, что мать хочет лишить его трона. В 1788 году, уезжая к российской армии в Финляндию, он продиктовал жене свое завещание, в котором приказывал ей спрятать все бумаги императрицы сразу же после ее смерти; он не хотел, чтобы составленное в последний момент завещание оспорило бы его право на трон. До последнего часа многие при дворе верили, что Екатерина лишит Павла права наследования. Манифеста, в котором объявлялось бы о том, что преемником Екатерины становится ее внук, ждали 1 января 1797 года. Оставила ли она подобное завещание, которое впоследствии было уничтожено Павлом, или же нет, доподлинно неизвестно. Вполне возможно, что она до самой смерти не могла принять такого решения.