Потрясенный увиденным, Мирович упал на колени, обнял тело, а затем стал целовать руку покойного. Его попытка переворота провалилась, он сдался. Когда тело Ивана перенесли во внешнюю крепость, Мирович воскликнул: «Вы видите, братья, вот наш император, Иван Антонович! Вы невиновны, так как не знали о моих намерениях. Я беру на себя всю ответственность и готов понести наказание».
Придя в сознание, комендант Шлиссельбурга тут же написал о случившемся Никите Панину, который находился в Царском Селе вместе с великим князем Павлом. Панин отправил самого быстрого гонца, чтобы передать известие в Ригу Екатерине. Она была потрясена, затем на смену удивлению – и она даже не пыталась это скрыть – пришло сильное облегчение. «Невозможно предугадать помыслы Божьи, – писала она Панину. – Провидение дало мне ясный знак, что оно благоволит к завершению этого постыдного дела». Прусский посол, сопровождавший императрицу, писал в своем отчете Фридриху, что «она уехала оттуда [из Риги] в безмятежном расположении духа, и лицо ее было совершенно спокойным».
Екатерина не могла поверить, что это краткое восстание произошло в результате отчаянной выходки одного единственного человека, ей казалось, что в случившемся имел место заранее спланированный заговор. Екатерина приказала немедленно начать следствие. Пятьдесят офицеров и солдат крепости были арестованы. Следствие проводила специальная комиссия. Мирович честно признался в своей вине и отказался выдавать каких-либо сообщников. Несмотря на его честность, после того как Екатерина изучила документы из дела и прочитала манифест Мировича, обвинявший ее в узурпации престола, отравлении мужа, а также браке с Григорием Орловым, она отринула всяческую терпимость. 17 августа был оглашен императорский указ, в котором заявлялось, что следователи нашли Ивана безумным, и что Мирович предстанет перед специальным судом, состоящим из членов Сената, Священного Синода, председателей коллегии военных дел, флота и иностранных дел, а также представителей высшего дворянства. Предавая Мировича суду, Екатерина заявила: «Что касается оскорблений в мой адрес, то я прощаю обвиняемого. Но относительно его посягательств на мир и благосостояние страны пусть верноподданное собрание вынесет свое решение».
Два офицера, убивших Ивана, так и не предстали перед судом. Суд должен был вынести свой вердикт касательно поступка Мировича, а вина в смерти Ивана с настоящих убийц была перенесена на того, кто пытался его освободить. Мирович трижды представал перед судом, его призывали назвать имена сообщников, но он упорно стоял на том, что все сделал один. Во время процесса Екатерина вмешалась в его ход лишь однажды, когда один из членов суда потребовал подвергнуть Мировича пыткам, чтобы узнать имена его сообщников, Екатерина распорядилась, чтобы допросы проводились без применения пыток. По иронии судьбы в некоторых кругах это решение повредило ее репутации, вызвав подозрения, что она боялась, будто под пыткой подсудимый может высказать обвинения в ее адрес. На самом деле Екатерина пыталась скрыть любые упоминания о секретном указании, которое она дала Панину и которое позволяло тюремщикам Ивана убить его в случае попытки освобождения. Тем же, кто знал об этой инструкции, сообщили, что этот приказ был дан еще императрицей Елизаветой.
Судьба Мировича была решена. 9 сентября его приговорили к смертной казни через отсечение головы. Во время суда Мирович держался спокойно. Это также настроило общественное мнение против Екатерины, говорили, что лишь осознание возможности уйти от наказания давало подсудимому силы держаться так спокойно и с чувством собственного достоинства. Екатерина знала об этом, и, желая опровергнуть подобные суждения, когда суд вынес смертный приговор, она впервые с начала своего правления, подписала его. Таким образом, Мирович стал первым в России осужденным, которого казнили за двадцать два года, с тех пор как императрица Елизавета поклялась, что никогда не подпишет смертного приговора.
Мирович встретил смерть с умиротворенным лицом, так что многие свидетели казни были уверены: его помилуют в последний момент. Поведение Мировича в последние минуты жизни подтверждало, что он, возможно, рассчитывал на то же самое. Он стоял рядом с плахой, излучая спокойствие, пока толпа ждала прибытия гонца от императрицы с приказом о замене приговора. Но когда гонец так и не появился, Мирович положил голову на плаху. Палач поднял топор и замер, но никто не появился. Топор упал. Тело Мировича весь день оставалось на эшафоте на всеобщем обозрении, с наступлением ночи его погребли.
Детали заговора Мировича никогда не были обнародованы. Два стражника, Власьев и Чекин, были награждены повышением и семью тысячами рублей каждый за «верность своему долгу». Шестнадцать солдат внутренней цитадели Шлиссельбурга, находившиеся под их командованием и охранявшие Ивана, получили по сто рублей. За это они поклялись никому не говорить о том, что видели или слышали.
В России несложно было манипулировать общественным мнением в связи с ролью императрицы в смерти Ивана. В русском правительстве, при дворе, среди дворянства и в армии большинство считало, что независимо от того, была ли Екатерина каким-то образом ответственна за случившееся, она сделала то, что должна была сделать. Однако в Европе, где Екатерина старалась преподнести себя как истинная дочь Просвещения, все было немного сложнее. Одни поддерживали ее, другие осуждали, были и такие, кто поддерживал и осуждал в одно и то же время. Мадам Жофрен, хозяйка главного литературного и художественного салона в Париже, писала Станиславу Понятовскому в Польшу, критикуя Екатерину за то, что она приняла слишком активное участие в процессе, а также за выбор наказания для Мировича: «Полагаю, что она [Екатерина] опубликовала смехотворные манифесты о смерти Ивана. Ей вовсе не обязательно было говорить что бы то ни было; суда над Мировичем было вполне достаточно». Самой Екатерине, с которой она состояла в переписке, мадам Жофрен писала: «Мне кажется, что, если бы я была на троне, я бы предоставила делам моим говорить, а перу – молчать».
Оскорбленная подобным осуждением из-за границы, Екатерина написала гневный ответ:
«Хочется сказать, что вы рассуждаете об этом манифесте, как слепой о красках. Он вовсе не был написан для зарубежных стран, но лишь для информации русского народа о смерти Ивана, ведь надо было сказать, как он умер <…> Иначе подтверждались бы неблаговидные слухи, распространяемые посланниками государств, настроенных враждебно и завидующих нам <…> У вас злословят по поводу этого манифеста, но ведь и о Спасителе злословили, и порой злословят о французах. Однако факт то, что обезглавленный преступник и этот манифест заставили здесь замолчать всех сплетников. Так что цель достигнута и манифест мой выполнил свою задачу. Он был уместен».
После смерти Ивана больше не осталось взрослых претендентов на трон. Таким образом, вопрос о наследовании отпал. И еще девять лет, до 1772 года, когда Павел достиг восемнадцатилетия, власти Екатерины ничто не должно было угрожать.
50
Екатерина и просвещение
В середине восемнадцатого века большинство европейцев по-прежнему считали Россию культурно отсталым, полуазиатским государством. Екатерина решила изменить это мнение. Центром интеллектуальной и творческой мысли в то время была Франция, а благодаря француженке-гувернантке из Штеттина французский стал для Екатерины вторым родным языком. За те шестнадцать лет, которые она провела, играя роль одинокой, всеми отвергнутой великой княгини, Екатерина прочитала много трудов выдающихся деятелей Европейского Просвещения. Изо всех – наибольшее впечатление произвели на нее работы Франсуа-Мари Аруэ, называвшего себя Вольтером. В октябре 1763 года, проведя на троне пятнадцать месяцев, она впервые написала ему, называя себя его ревностной ученицей. «Ежели я имею некоторые познания, то ему одному [Вольтеру] обязана оными», – писала она ему.
В 1755 году в возрасте шестидесяти одного года Вольтер решил осесть и пожить спокойной жизнью. Два заключения в Бастилии, добровольное изгнание в Англию, обретение пристанища при дворе Фридриха Прусского, поначалу воспринятое с эйфорией, за которой последовали непонимание, отчуждение и, в конце концов, разрыв; сложные – то теплые, то напряженные – отношения с Людовиком XV и мадам де Помпадур, – все это осталось позади. Вольтер был готов посвятить себя работе и считал, что найдет рай и блаженство в независимой республике Женева, которой управлял совет аристократов-кальвинистов. Став богатым, благодаря своей литературной деятельности он купил виллу с прекрасным видом на озеро и назвал ее «Les Délices». Но вскоре у него снова возникли неприятности. Многие женевцы с неодобрением восприняли его статью об их городе в «Энциклопедии» Дидро, в которой кальвинистские священники Женевы были представлены как люди, отвергающие божественную сущность Христа. На самом деле эти слова написал математик и физик Жан Д’Аламбер, но считалось, что его вдохновлял Вольтер, и именно ему пришлось принять на себя первый удар. В 1758 году он переехал в Ферне.
Это место казалось ему надежным и тихим. Шато Ферне располагалось на территории Франции, но Женева находилась всего в трех милях от него, а Версаль и Париж – в трехстах. Если бы французским властям пришло в голову снова доставить ему неприятности, Вольтеру понадобился бы всего час, чтобы пересечь границу Женевы, где у него оставалось много поклонников, к тому же в Женеве проживал издатель, опубликовавший «Кандида».
Вольтер не рассматривал новое жилище как место, где он собирался предаваться безделью. Напротив, он видел в Ферне своего рода командный пункт, где он смог бы вести напряженную интеллектуальную борьбу. Философские войны Просвещения проводились на полном серьезе. Людовик XV запретил Вольтеру возвращаться в Париж. Философ жаждал расплаты, и Ферне стало стартовой площадкой для его философских, интеллектуальных, политических и социальных выпадов. Вольтер писал книги, брошюры, истории, биографии, пьесы, рассказы, трактаты, стихотворения и более пятидесяти тысяч писем, которые теперь входят в его собрание сочинений в девяносто восьми томах. Семилетняя война закончилась, Франция потеряла в борьбе с Англией и Канаду, и Индию. Вольтер втирал соль в эти раны, называя войну «великой иллюзией». «Нация-победитель никогда не преуспевает от трофеев завоеваний, она платит за все, – говорил он. – Она страдает и когда армия одерживает победу, и когда переживает разгром. Кто бы ни победил, человечество всегда проигрывает». Он обрушивал полемические залпы на христианство, Библию и католическую церковь. Он даже рассматривал Христа, как запутавшегося эксцентрика, сумасброда. В возрасте восьмидесяти лет однажды майским утром он встал рано и поднялся с другом на холм, чтобы посмотреть на восход. Переполненный восторгом от чудесной панорамы красных и золотых цветов, он упал на колени и воскликнул: «О Боже Всемогущий, я верю! – Поднявшись, он добавил: – Что касается мосье Сына и мадам Матери, то это уже другое дело!»
Еще одно преимущество Ферне заключалось в том, что самые прямые дороги между севером и югом Европы проходили через Швейцарию, и по этим дорогам путешествовали многочисленные европейские интеллектуалы и творческие личности. В своем шато Вольтер находился в географическом центре Европы, и это обеспечивало его многочисленными посетителями. Люди приезжали к нему со всех уголков Европы: немецкие принцы, французские герцоги, английские лорды, Казанова, гетман казаков. Было много англичан, с которыми Вольтер говорил на их родном языке: парламентарий Чарльз Джеймс Фокс, историк Эдвард Гиббон, биограф Джеймс Босуэл. Когда гости являлись без приглашения, Вольтер говорил своим слугам: «Отправьте их восвояси, скажите, что я болен». Босуэл вымолил себе возможность остаться на ночь и утром увидеться с патриархом. Он сказал, что готов спать «на самом высоком и холодном чердаке». Ему выделили удобную спальню.
Однако Вольтер не ограничивался интеллектуальной деятельностью. В 1762-м и в последующий год он занимался делом Каласа. Фоном для этой истории стало преследование протестантов во Франции. Их увольняли с общественных должностей; супругов, которых не венчали католические священники, объявляли живущими в грехе; их дети считались незаконными. В южных и юго-западных провинциях Франции подобные законы приводились в действие довольно жестокими методами.
В марте 1762 года Вольтер узнал, что шестидесятичетырехлетний гугенот Жан Калас, поставщик хлопка в Тулузе, был подвергнут пыткам. Его старший сын, страдавший от депрессии, совершил самоубийство в доме отца. Отец, узнав, что закон требовал протащить обнаженное тело самоубийцы по улицам, чтобы все могли бросать в него землей и камнями, а затем повесить, убедил своих домочадцев подтвердить его заявление о том, что он умер естественной смертью. Однако полицейские, увидев след от веревки на шее сына, обвинили Каласа в том, что он убил своего сына, не желая, чтобы тот принял католицизм. Верховный суд распорядился пытать Каласа, чтобы добиться от него признания. Его поместили на дыбу, выкрутив суставы на руках и ногах. В агонии он признался, что смерть его сына была самоубийством. Однако власти хотели добиться другого признания. В горло Каласа влили пятнадцать пинт воды, но он продолжал говорить о своей невиновности. В него влили еще пятнадцать пинт, Калас решил, что он тонет, но он кричал, что не признает своей вины. Его привязали к кресту на площади перед собором Тулузы. Палач взял тяжелый железный прут и сломал ему руки и ноги в двух местах, однако старик продолжал настаивать на своей невиновности. После этого его повесили.