20
Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти... Игорь призывает этими словами свою дружину выступить в поход. Он делает это, несмотря на то, что солнечное затмение предвещает гибель его дружине. Поэтому он и говорит, не отрицая всей грозности этого предзнаменования: „лучше погибнуть с честью, выступив в поход, чем, оставаясь дома, быть рано или поздно плененными половцами“. Общий смысл ободряющей перед походом речи Игоря Святославича сходно передан и в Ипатьевской летописи: „Оже ны будеть не бившися возворотитися, то сором ны будеть пуще и смерти; но како ны бог дасть“ (Ипатьевская летопись под 1185 г.). Воинские речи, подобные этой, — неоднократны в летописи, начиная со знаменитой речи Святослава: „Уже нам сде пасти, потягнем мужьски, братья и дружино!“. Освобождая эту речь Святослава от привычного лаконизма воинского красноречия, следовало бы ее перевести так: „Так или иначе нам умереть здесь, так выступим, братья и дружина, против врагов и умрем с честью“. Ср. и другую речь Святослава: „Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертвыи бо срама не имам. Аще ли побегнем, срам имам. Ни имам убежати, но станем крепко...“ (Лаврентьевская летопись под 971 г.). Воинская речь Игоря построена на антитезе: „Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти...“. Эта антитеза — существенная черта устной речи. Ср. речь Василька Теребовльского: „да любо налезу собе славу, а любо голову свою сложю за Рускую землю“ (Лаврентьевская летопись под 1097 г.); Изяслав Мстиславич говорит черным клобукам: „луче, братье, измрем сде, нежели сесь сором възмем на ся“ (Ипатьевская летопись под 1150 г.); тот же Изяслав говорит своей дружине: „но любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю всю жизнь“ (там же); черные клобуки и киевляне говорят Вячеславу, Изяславу и Ростиславу: „да любо честь вашю налезем, пакы ли хочем с вами ту измерети“ (там же под 1151 г.); Владимир Галицкий говорит: „любо свою голову сложю, любо себе мьщю“ (там же под 1152 г.). Особенно близка к речи Игоря речь рязанского князя Юрия Ингоревича в „Повести о разорении Рязани Батыем“: „Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти“ (Воинские повести древней Руси. М. — Л., 1949, стр. 11). Из этих примеров, которые можно было бы значительно умножить, видно, что обращение Игоря сохраняет характерные особенности живой устной речи, оно передает традиционный тип воинской речи. Это — типичная воинская речь, ободряющая дружину перед походом или перед битвой.
21
а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони. Одним из наиболее значительных моментов выступления войска в поход была посадка войска на коней. Вот почему в древней Руси „сесть на коня“ означало „выступить в поход“. Отсюда такие выражения как „сесть на коня против кого-либо“, или „сесть на коня н а кого-либо“, или „сесть на коня з а кого-либо“: „и вседоша (на кони) н а Володимерка на Галичь“ (Лаврентьевская летопись под 1144 г.); „а сам Изяслав вседе на конь н а Святослава к Новугороду иде“ (Ипатьевская летопись под 1146 г.); Всеволод „вседе на конь про свата своего“ (Лаврентьевская летопись под 1197 г.). Характерно это употребление единственного числа „всесть на конь“, даже если речь идет о войске, о дружине или о нескольких лицах. Перед нами — метонимия, ставшая в полном смысле этого слова термином, с утратой первоначального значения. Иное дело в „Слове о полку Игореве“, где обычно вскрывается, возрождается первоначальный образ, лежащий в основе того или иного термина или ставшего ходячим выражения. В „Слове“ мы читаем: „А всядемъ, братие, на свои бръзые комони“, а не „комонь“ „конь“, как обычно говорится в летописи.
22
бръзыя комони. Эпитет коня „борзый“ типичен для боевого коня, в котором прежде всего ценилась его быстрота в битве: „Мьстислав... дары дасть ему (Даниилу Галицкому — Д. Л.) великыи и конь свой борзый сивый“ (Ипатьевская летопись под 1213 г.); „Мьстислав же... да ему конь свой борзый“ (там же под 1225 г.); „бе бо борз конь под ним (под Даниилом Галицким, — Д. Л.)“ (там же под 1227 г.).
23
да позримъ синего Дону. Обычным символом победы в древней Руси было испить воды из реки на земле врага (ср. ниже „испить шеломом Дону“). Игорь не мог говорить о победе (ср. выше), но он надеется зайти в землю половцев. Поэтому в объяснительном переводе вставляю слова „хотя бы“: „Да поглядим [хотя бы] на синий Дон [в земле Половецкой]“. Ниже, раскрывая истинные помыслы Игоря, автор „Слова“ все же влагает ему желание победить; „знамению“, силу которого он не отвергал в своей речи дружине, он в душе не доверял: „Спалъ князю умь похоти и жалость ему знамение заступи искусити Дону великаго“. В одной из других своих речей, приводимых автором „Слова“, он говорил: „хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону“ (т. е. „умереть, либо победить“).
24
Хощу бо, — рече, — копие приломити. По поводу копья А. В. Арциховский пишет: „Важнейшим оружием наравне с мечом было, конечно, копье... по курганным данным копье демократичнее меча. Но ни один обладатель меча, хотя бы и самого хорошего, без копья в бою обойтись не мог, потому что это оружие достает дальше. Длина древнерусского меча — 70—90 см, длина копья, судя по изредка встречаемым в курганах остаткам древков, 1.5—2 м. Даже князь, если ему приходилось лично вступать в бой, пользовался копьем... Древко в бою, сослужив свою службу, ломалось быстро. Копье могло треснуть и от собственного удара, но чаще об этом, конечно, заботились неприятели“ (Русское оружие X—XIII вв. Доклады и сообщения Исторического факультета МГУ, вып. 4, М., 1946, стр. 11). Характерно, что битва ассоциировалась прежде всего с этим ломанием копий: „ту бе видети лом копийный и звук оружьный“ (Ипатьевская летопись под 1174 г.); „ту беяше лом копейный“ (Новгородская четвертая летопись под 1240 г.). Аналогично этому и в „Слове о полку Игореве“ битва ассоциируется прежде всего с ломанием копий: свое предвидение битвы автор „Слова“ конкретизирует словами: „ту ся копиемъ приламати“. Поскольку копье было оружием первой стычки и почти всегда ломалось в ней, нам становится понятным и обычный в летописи термин — „изломить копье“, употреблявшийся для обозначения того, что воин первым принял участие в битве. Вот примеры, когда князь ломает копье в первой же стычке: „въеха Изяслав один в полкы ратных и копье свое изломи“ (Лаврентьевская летопись под 1147 г.); Андрей Боголюбский „въехав преже всех в противныя, и дружина его по нем, и изломи копье свое в супротивье своем“ (там же под 1149 г.); „Андрей же Дюргевичь възмя копье и еха наперед и съехася переже всих и изломи копье“ (Ипатьевская летопись под 1151 г.); „Изяслав же Глебовичь, внук Юргев, доспев с дружиною, возма копье потъче к плоту, кде бяху пеши вышли из города, твердь учинивше плотом. Он же въгнав за плот к воротам городнымь, изломи копье“ (Лаврентьевская летопись под 1184 г.). Иногда выражение „изломить копье“ употреблялось только для обозначения первой боевой схватки князя, его личного участия в единоборстве перед общей битвой: „И тако перед всими полкы въеха Изяслав один в полкы ратных и копье свое изломи“ (Ипатьевская летопись под 1151 г.). Этими словами летописец подытоживает свой предшествующий рассказ, где более подробно описывалось личное участие Изяслава в битве. Итак, „изломить копье“ — это символ вступления в единоборство, символ личного участия князя в битве. Упоминание „изломления копья“ подчеркивает, что князь не только руководил сражением, но и сам единоборствовал, вступал в схватку с неприятелем. „О того же гордаго Филю, Льв, млад сы, изломи копье свое“ (Ипатьевская летопись под 1249 г.), — говорит летописец, подчеркивая этим не потерю копия (оружья, как мы видели, дешевого), а факт единоборства Льва Данииловича с воеводой Филием.
25
конець поля Половецкаго. „Конец“ в древнерусском языке не означает непременно „окончание“. В данном случае слово „конец“ равносильно слову „оконечность“, „граница“ и точнее всего может быть переведено словом „начало“, так как здесь, конечно, разумеется ближайшая к Руси „оконечность“ Половецкой земли.
26
а любо испити шеломомь Дону. В древней Руси символом победы над страною было питье шлемом воды из ее реки. Возможно, что символ этот вырос из какого-либо обычая. Во всяком случае выражение „испить шлемом из реки“ нередко встречается в древнерусской письменности в одном и том же значении победы. Ср. в похвале Роману Мстиславичу: „тогда Володимер Мономах пил золотом шоломом Дон, и приемшю землю их всю, и загнавшю оканьныя агаряны“ (Ипатьевская летопись под 1201 г.); ср. требование Юрия Всеволодовича, обращенное им к новгородцам: „Выдайте ми Якима Иванковиця, Микифора Тудоровиця, Иванка Тимошкиниця, Сдилу Савиниця, Вячка, Иванца, Радка; не выдадите ли, а я поилъ есмь коне Тьхверию (т. е. занял уже Торжок на Тверце), а еще Волховомь напою (т. е. займу и Новгород)“ (Новгородская первая летопись по Синодальному списку под 1224 г.). Символ этот устойчиво держится в русской жизни. В XVI в. его употребляет Иван Грозный в письме к Курбскому: „и коней наших ногами переехали вси ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши ходили, и воду во всех тех местех пили, ино уж Литве нельзя говорити, что не везде коня нашего ноги были“ (Русская историческая библиотека, т. XXXI, 1914, стр. 123). В XVII в. символ этот употребляют казаки в „Повести об Азове“: „козаки его (русского царя) с Азова оброк берут и воды из Дону пити не дают“. Этот символ победы неоднократно употребляется и в „Слове о полку Игореве“. Дважды говорится в „Слове“ — „а любо испити шеломомь Дону“, — как о цели похода Игоря. В обращении к Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо автор „Слова“ говорит: „ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!“. Это несколько сильнее, чем „испить Волги“ или „испить Дону“, но, несомненно, принадлежит к тому же гнезду символов, связанных с рекой-страной. Слова эти означают: „ты можешь победить до конца страны по Волге (т. е. болгар, с которыми Всеволод неоднократно воевал) и страны по Дону (т. е. половцев)“. Одновременно слова эти дают представление и о количестве войска Всеволода. Его так много, что если бы каждый воин испил из реки шлемом, то вычерпали бы ее. Его так много, что весла гребцов „раскропили“ бы Волгу. И здесь, следовательно, как и в других случаях, в „Слове“ обычный средневековый символ или термин конкретизирован, сделан зрительно наглядным. Символ здесь — одновременно и образ.
27
свивая славы оба полы сего времени. В представлениях древней Руси всякий временный ряд событий имеет две половины: „переднюю“ (начальную, прошлую, — ту, которая находится впереди этого временного ряда) и „заднюю“ (последнюю, конечную, настоящую или будущую, — ту, которая позади). См. подробнее о древнерусских представлениях о времени: Д. Лихачев. Из наблюдений над лексикой «Слова о полку Игореве». Известия Отделения литературы и языка АН СССР, 1949, № 6. Боян, как явствует из предшествующего, пел князьям „славы“, он соединил бы и в песне об Игоре славу прошлую со славой настоящего, он „ущекотал“ бы, воспел бы эти походы, переходя от славы прошлого к славе настоящего и обратно. Боян — певец „славы“ князьям, творец торжественных и хвалебных песен. Именно этой панегирической поэзии Бояна и противопоставляет свою „повесть“, „песнь“ или „слово“ автор „Слова о полку Игореве“ (см. объяснительный перевод). — Нет необходимости, как предлагали некоторые исследователи (Ф. И. Буслаев и Н. С. Тихонравов), поправлять „славы“ на „славию“, чем повторялось бы аналогичное обращение к Бояну, имеющееся выше.
28
въ тропу Трояню. Троян упоминается в „Слове“ еще три раза: „были вѣчи Трояни“, „на землю Трояню“ и „на седьмом вѣцѣ Трояни“. П. П. Вяземский видел в прилагательных „Троян“ и „Трояню“, отзвук сказаний о Троянской войне, известных на Руси в XII в. по переводу Хроники Малалы. Н. С. Тихонравов предложил всюду вместо „Трояню“, „Трояни“ читать „Бояню“, „Бояни“ (впоследствии, впрочем, Тихонравов в одном случае восстановил чтение „Трояни“). Большинство исследователей видит под Трояном — римского императора Траяна, оказавшего значительное воздействие на исторические судьбы славян, румын и византийцев. Валы и дороги („тропы“) Траяна хорошо сохранялись на юго-западе Руси и в Румынии. Академик Н. С. Державин усматривает в выражении „Слова“ „рища въ тропу Трояню“ — „отложение названия“ триумфального памятника, построенного римским императором Траяном в 108—109 г. в Добрудже — Tropaeum Traiani (Сборник статей и исследований в области славянской филологии. М. — Л., 1941). Надо, однако, признать, что ни одно из предложенных объяснений не проясняет в равной мере удачно всех четырех мест „Слова“. Объясняя два-три места с упоминанием Трояна, каждое из них оставляет непроясненными остальные. Общий контекст „Слова“ во всех этих четырех местах позволяет видеть в „Трояне“ какое-то древнерусское божество. В самом деле, контекст, в котором употреблено выражение „земля Трояня“ не оставляет сомнений в том, что здесь разумеется Русская земля. Русская же земля могла быть названа землей Трояна только в том случае, если под Трояном подразумевалось какое-то божество. Именно в этом же смысле русский народ называется в „Слове“ „Даждьбожим внуком“. В „Слове“ дана и своеобразная периодизация Русской истории, в которой Троян занимает свое место: „Были вѣчи Трояни, минула лѣта Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святъславличя“. Расшифровать эту „периодизацию“ можно следующим образом: были языческие времена, времена бога Трояна, затем наступило Ярославово время, время Ярослава, а возможно также и его сыновей Ярославичей (в конце „Слова“ Боян называется песнотворцем времени Ярослава и любимцем Олега Святославича: под временем Ярослава, следовательно, разумеется и время Ярославичей), наконец настали междоусобия Олега Святославича. Языческие времена охватывают время Владимира, поскольку Владимир только „насеял“ (по летописному выражению) христианство.
Времена Ярослава и его сыновей-союзников неоднократно идеализируются в „Слове“. Более позднее время — время княжеских раздоров — символизирует собою фигура Олега „Гориславича“. Впрочем, эта „периодизация“ не имеет четких границ: время Всеслава Полоцкого, „вещего“ князя (см. значение слова „вещий“, стр. 377) — князя-кудесника называется „седьмым“, т. е. последним, веком Трояна (значение „седьмого“, как последнего, определяется средневековым представлением о числе семь: семь дней творения, семь тысяч лет существования мира, семь дней недели, семь возрастов человека и т. д.). Место „Слова“, где говорится — „на седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребий о дѣвицю себѣ любу“, следует понимать так: „На последнем веке языческом (на последок языческих времен) бросил Всеслав (князь язычник, князь-кудесник) жребий о девице излюбленной (о Киеве, который он хотел захватить, доверившись судьбе)“. Времени неприкаянного князя-кудесника, князя-оборотня, носившего „язвено“ всю жизнь (по свидетельству летописца), как нельзя более подходит это определение — „седьмого века Трояна“, века умирающего язычества. — Что же означает в свете этого понимания Трояна выражение „Слова“ „рища въ тропу Трояню“? Вряд ли эту „тропу“ следует искать где-то конкретно: в каких-то конкретных тропах, дорогах, валах или памятниках зодчества. Поэтическая манера Бояна последовательно описана в „Слове“ абстрактными, отвлеченными чертами: он растекается мыслию по древу, сизым орлом под облаками, он скачет по мысленному древу, летает умом под облаками. Он рыщет, следовательно, не по каким-то конкретным путям, а по путям божественным. Ведь Боян — внук бога Велеса, и не потому, что Велес „покровитель поэзии“, а потому, что сам Боян „вещий“ — он кудесник (см. комментарий к слову „вещий“ стр. 377). — Троян как древнерусский бог в памятниках письменности XII в. упоминается в „Хождении богородицы по мукам“ в списке XII в., изданном Срезневским: „Трояна, Хърса, Велеса, Перуна на богы обратиша“ или: „И да быша разумели многии человеци, и в прельсть велику не внидуть, мняще богы многы: Перуна и Хорса, Дыя и Трояна“ (Летописи русской литературы, кн. V, вып. 2, стр. 5). — Остается только вопрос: откуда могло явиться само название бога Трояна? Здесь возможны различные предположения. Однако вряд ли установление этого что-нибудь уяснит в самом тексте „Слова“: важнее, чем происхождение слова „Троян“, его значение, последнее же, как видно из вышеизложенного, более или менее ясно.