iii. чтобы новое правительство принесло ему полное удовлетворение, он должен добиться некоторых толкований и добавлений особых пунктов, и предложить свои, прося у правительства Его Величества гарантий того, что наши обещания, относящиеся к арабскому характеру правительства Месопотамии, были сдержаны надлежащим образом, и чтобы сейчас снять напряжение ситуации на местах (где ожидают решения мирной конференции), там снова примет полномочия сэр П. З. Кокс, а действующий в настоящее время депутат[549] будет назначен за пределы провинции[550].
Фейсал не ждет, что сэр Перси Кокс внесет какие-либо особенные изменения. Необходима перемена не фактов, а духа.
Мое личное стремление — чтобы арабы были нашим первым коричневым доминионом, а не нашей последней коричневой колонией. Арабы будут настроены против вас, если их пытаться толкать, и они так же упрямы, как евреи: но можно вести их, не применяя силы, куда угодно, если номинально идти с ними рука об руку. Будущее Месопотамии так огромно, что, если она от всей души будет на нашей стороне, мы сможем с ней вертеть всем Средним Востоком».[551]
От Лоуренса не укрылось, что Фейсал теперь был почти обезоружен. Американская комиссия телеграфировала в конце августа свои заключения, благоприятные для арабского дела, президенту Вильсону, но тот, покинув Европу, отныне казался равнодушным к Востоку; и отчет комиссии остался секретным. Сама суть позиции президента, право народов распоряжаться собой, — на него больше не ссылались. Еще немного, и его объявили бы старомодным. Англо-французская дружба укреплялась. Алленби собирался вызвать в Каир начальника «Комитета сирийской национальной обороны», Ясим-пашу, чтобы запретить ему продолжать вербовку тайной армии, пригрозив ему арестом.
Но если Ллойд-Джордж, очевидно, решил оставить Фейсала один на один с французами, он все же, очевидно, не бросил его. И Лоуренс, считая смену войск неизбежной, собирался разрешить колебания премьера признанием
Проблемы, поставленные в Сирии, следовало еще более настойчиво поставить в Багдаде. Арабские массы восстали лишь в Сирии, арабская армия сражалась лишь в Сирии. Тогда как Дамаск, занятый Фейсалом, можно было назвать освобожденным городом, Багдад, взятый и занятый генералом Модом в 1917 году[552], можно было назвать завоеванным городом. Месопотамия управлялась оккупационными войсками, потом правительством Индии, единственно способным быстро обеспечить генерала Мода опытными колониальными администраторами. Дух английской администрации в Месопотамии, ее верховного комиссара Арнольда Уилсона, был духом правительства Индии. Но месопотамские офицеры сражались вместе с армией Фейсала; и если тайные общества Багдада не вмешивались в боевые действия, то потому, что командованию англо-индийской армией, которая сражалась в Месопотамии, было запрещено — как во времена Кут-эль-Амара — всякое сотрудничество с ними. Ноябрьская англо-французская декларация обещала им свободу Месопотамии, как обещала сирийцам свободу Сирии.
Верховному комиссару было поручено разработать проект статута о Месопотамии, который он собирался защищать в Париже и Лондоне в начале марта. Он требовал следующего: английский верховный комиссар как высший начальник; никакого эмира; английская администрация, которой содействовали бы арабские советники; военный контроль, усиленный авиацией; Мосул; разделение Месопотамии на провинции.
Арнольд Уилсон покинул Лондон, уполномоченный на управление в духе этого проекта[553], который встретил достаточно живое противостояние; но для лорда Керзона, не ожидающего никаких предубеждений против решений конференции, инструкции верховного комиссара значили только одно: «Продолжайте так, как было в прошлом».
Он вернулся в Багдад в мае. 29 числа, в день рождения короля, город надеялся, что верховный комиссар объявит об окончании военного режима, даже если это окончание не будет немедленным. Он ничего не мог сказать и ничего не сказал. Он укрепил правительственные силы некоторыми административными мерами, попытался добиться от Лондона включения Мосула в Ирак. Напрасно.[554]
Через несколько дней иракские офицеры, которые служили в штабе Дамаска, написали генералу Клейтону: «Суровость английских чиновников в Ираке начинает отдалять их от населения; если англо-французская декларация имеет какой-то смысл, им пора изменить свое поведение». Хотя письмо было подписано главными высшими офицерами, его приписывали Фейсалу. Уже в январе эти офицеры подчеркнули, что англо-французская декларация подразумевала, «что никакая часть Ирака не останется подчиненной иностранному господству». Уилсон считал их обманщиками, но Лоуренс знал, что за ними стоял не Фейсал, а сила, более значительная в Багдаде, чем эмир — «Ахад».
Эти офицеры плохо информированы, без обиняков ответил Уилсон Лондону: пусть они придут и все увидят сами. Что они увидели? Подготовку провинциальных ассамблей. Они требовали независимости, им предлагали стать генеральными советниками. Один из главных офицеров, которого приняли в Багдаде как подчиненного чиновника, когда он считал, что был вызван как советник, вернулся в Дамаск; а Уилсон подчеркнул, что арабы сами не знают, чего хотят. Министерство иностранных дел вежливо ответило, что изучает «возможность участия арабов, совместимого с военной оккупацией». «Ахад» не хотел ничего подобного; он хотел окончания оккупации. Ни прибытие в Багдад пятисот пятидесяти жен англо-индийских военных и чиновников, ни установление твердой модели культуры хлопководства не сулили ему этого.
В июле офицеры из Дамаска, переодетые бедуинами, оказались в Месопотамии. «Настроения, — сказали они, вернувшись, — благоприятствуют вооруженному восстанию». Иракцы не могли понять, почему они были не только колонизированы, несмотря на повторные обещания властей, но и подчинены оккупационному режиму, в то время как Дамаск был свободным. «Всякий культурный араб в Месопотамии принадлежит к одному из тайных обществ», — гласил рапорт полиции, направленный в Лондон 9 июля.
Верховный комиссар верил, что его поддержат племена и крупные собственники. Однако племена севера Евфрата имели более тесную связь с Алеппо и Дамаском, чем с городами Ирака; поэтому были под воздействием шерифской пропаганды. Племена Среднего Евфрата, шииты, проникшиеся религиозным национализмом святых городов, Неджеда и Кербелы, были невосприимчивы к любому английскому влиянию. От севера до юга племена были еще более труднодоступны, чем для сбора налогов; они так ненавидели большую часть своих шейхов — назначенных во время войны англичанами — что часто были не столько против англичан, сколько против шейхов, которые защищали англичан. Они были вооружены — их вооружал Дамаск и турки — и знали свою силу со времен Восстания. Шиитские религиозные сановники хотели — безнадежно — теократии; и религиозная агитация, которую они вели, сама по себе ориентировалась на национальное мусульманское государство, которого требовали арабы свободных профессий (у адвокатов, врачей и офицеров Ирака было много общего — они учились в Константинополе и уже встречались с Западом), настолько отличающиеся от них, что Арнольд Уилсон не хотел из-за этого придавать им значение. В течение лета две мусульманские секты, соединенные членами-националистами, бок о бок исполняли церемонии, впервые после появления шиизма… Самый высокий шиитский сановник — субсидируемый англичанами — собирался умирать, и ему наследовал националист. Наконец, крупных собственников верховный комиссар признавал меньше, потому что считал их администрацией достаточно твердой и порядочной, чтобы она часто не была навязчивой. Единственный класс, который правительство пока что находило полезным себе, был класс феллахов[555]; но они предпочитали еще более жалкие условия жизни под правлением арабского короля — и они не участвовали в боевых действиях.
В тот же день[556], когда конференция распорядилась о смене войск, Лоуренс в секретной докладной записке, адресованной Министерству иностранных дел, написал: «Я ожидаю восстания в Месопотамии примерно в марте»[557].
В тот момент, когда Англия, более чем уставшая от войны, пыталась вывести свои войска из Сирии, она не скоро согласилась бы послать другие войска на Средний Восток; восстание поставило вопрос о том, что делает индийское правительство в Багдаде. Как все люди, способные на долговременные действия, Лоуренс был пристрастен, но не был лишен гибкости: со всеми, кому он собирался служить ради исполнения своих замыслов, он говорил на языке, способном их убедить и даже очаровать. Убеждать лорда Керзона было слишком рано; но Лоуренс назначил срок. Месопотамия, теперь такая же плодородная, как Египет во времена Вавилона, Багдад, ставший метрополией арабского мира, как во времена Аббасидов[558], которые были навязчивой идеей лорда Керзона — от них, как предсказывал Лоуренс, можно было бы ждать проарабской политики, в тот день, когда было бы покончено с имперской политикой.
Наконец, он в первый раз надеялся послужить принципу: «Франция в Сирии — так же, как Англия в Месопотамии»[559], которому он был пока что обязан своими поражениями. Либеральная политика в Багдаде вынуждала французов к либеральной политике в Дамаске. Но все, что проигрывали обе державы, выигрывали арабы. И теперь арабская Месопотамия усиливала позицию Фейсала, осторожного, поскольку Франция укрепилась в Ливане.
В тот же самый день, когда Лоуренс написал лорду Керзону, в Лондон прибыл профессор Йель[560].
Член американской комиссии по мирным переговорам, Йель принял участие в комиссии, направленной в Сирию. Его обязанности, его знание политики Среднего Востока, его личный авторитет позволяли ему не быть незваным гостем; то, что он не был уполномочен своим правительством по арабскому вопросу, давало ему полную свободу действий — но делало гипотетическими результаты его действий. Он анонимно опубликовал в «Таймс» набросок плана, который, как виделось ему, могли применить англичане, французы и арабы[561]. А именно: принятие первоначального проекта Лоуренса (потому что Хиджаз рано или поздно был бы вовлечен в такой план), которое не исключало прав Франции. Лоуренс считал, что арабы смогут его принять (но как смогли бы принять его арабские клубы?), Йеля нельзя было заподозрить в пристрастности; и он представлял в Париже не арабское дело, как Лоуренс, а дело мира на Среднем Востоке.[562].
Для начала его принял посол Соединенных Штатов, затем — начальник штаба Интеллидженс Сервис.
Знал ли он об исключенной части письма в «Таймс»?[563]