Главным образом потому, что, несмотря на заверения, которые Фейсал дал английскому штабу, и хотя там считали их смягчающим элементом, который ни в коем случае не собирались исключать, эмир был публично вовлечен по вопросу Ирака в политику, противопоставленную политике самых мощных сил в Англии; а по вопросу Палестины — в политику, противопоставленную политике самого английского правительства.

16 сентября на борту Фейсал узнал, что конференция приняла кардинальное решение относительно Сирии: 1 ноября английские войска следовало вывести и сменить французскими по всей Сирии, кроме четырех крупных городов: Дамаска, Алеппо, Хомса и Хамы, где их сменили бы арабские войска. Они оставались в Месопотамии и в Палестине. Арабы продолжали занимать четыре города и управлять ими. Но они должны были «с этих пор требовать от Франции, а не от Англии, помощи и советов». Скоро французы должны были оказаться перед ними в Ливане, не какие-то отряды, а французская оккупационная армия.

И по прибытии эмир получил номер «Таймс», где был опубликован первый призыв Лоуренса к общественному мнению.[539]

Лоуренсу пришлось вернуться из Парижа в Оксфорд, когда его отец умер[540]; оттуда он отправился в Каир, чтобы возобновить свои заметки и подкрепить свою память подшивкой «Арабского бюллетеня»[541]. Когда он летел пассажиром на одном из бомбардировщиков «хэндли-пейдж»[542], который английское правительство направило в Египет, над долиной Роны он написал предисловие к своей книге. В Риме его самолет потерпел крушение при ночной посадке[543]; два пилота погибли. С тремя сломанными ребрами и перебитой ключицей, с рукой в гипсе, он добился, чтобы его отправили на другом самолете эскадрильи, как только он вышел из госпиталя.

Когда, месяц спустя, он скрылся, чтобы спокойно писать, предполагали, что он собирался организовать вооруженное восстание в Сирии; и Алленби получил приказ запретить ему продолжать путь, если он отправится через Египет. Полковнику Уэйвеллу было поручено обзвонить руководство всех портов и аэродромов, предупредив, что за тайную высадку Лоуренса они отвечают своей военной карьерой. Сам же Лоуренс, срочно вызванный к Уэйвеллу по прибытии из Каира, был спешно доставлен к нему, непричесанный, с непокрытой головой и без ремня, чтобы узнать, в чем его подозревали — и отужинать с Алленби[544].

Он уехал, не в Дамаск, а в Лондон, где, сойдя на берег, узнал о неотвратимом решении конференции.

Если он еще не был той легендарной фигурой, которой ему вскоре предстояло стать, он уже не был и «политическим офицером», которого до сих пор окружала профессиональная тайна, и масштабы его успеха были известны лишь нескольким людям. Начиналась его легенда.

Американский журналист Лоуэлл Томас[545] был направлен в Лондон в 1917 году, чтобы посетить фронт и предпринять, по возвращении в Соединенные Штаты, серию конференций в пользу союзников. Служба английской пропаганды направила его на Восток, где Алленби готовил наступление. Лоуренс тогда был на устах у всех офицеров в Каире, которые не забыли ни его неряшливости, ни его ироничности, и яростно нападали на его идеи, его тактику и его личность; но эхо его действий, далеких и почти неконтролируемых, исходило одновременно от Арабского бюро и от слухов на базарах, делая из него идеального героя репортажа. Лоуэлл Томас встретил его в Иерусалиме, в костюме принца Мекки. Его инстинкт журналиста был достаточно верным, а личность Лоуренса — достаточно своеобразной и иногда достаточно захватывающей, чтобы журналист понял, что может рассчитывать на эпическое приключение.

Он был послан на несколько недель к арабским войскам, в сопровождении оператора. Он смог вернуться в Соединенные Штаты лишь после войны; когда он говорил о западных фронтах, сборы были скудными. Но кампания в Палестине была мало известна, а кампания в Аравии — совсем неизвестна. Эти битвы были возрождением военной романтики, которую мрачные гекатомбы Европы потопили в трясине Фландрии. Публика валом валила на эти эпопеи, подкрепленные документальными премьерами, которые он представлял публично, так что ему пришлось нанять для представления самый большой зал в Нью-Йорке; и Бертон, один из первых английских импресарио, услышав Лоуэлла Томаса, решил повторить его конференции в Лондоне.

Он пригласил его на пятнадцать дней; Лоуэлл Томас провел там месяцы. Неведение, в котором пребывали англичане, как и американцы, о подробностях кампании на Востоке, интерес к этой необычайной истории — истории двух героев, попавших в анналы империи, организаторский талант Бертона, который отважился на святотатство — снял Ковент-Гарден, чтобы показывать там кино — сделали из первой конференции единственную «крупную премьеру» после войны, и зал каждый день был полон, хотя стоял август месяц, и вся Англия отправлялась в отпуска, которых не бывало пять лет. Сближение имен Алленби и Лоуренса придавало не меньше славы последнему, вчера еще неизвестному.

В глазах публики, уже не только лондонской, письмо в «Таймс» было подписано освободителем Аравии.[546]

Англия мало знала об арабском вопросе. Редакция кратко изложила его. Лоуренс публиковал соглашения, относящиеся к Среднему Востоку, и сообщал, что, несмотря на кажущиеся разночтения, все они подразумевали участие арабов в управлении Сирией и Месопотамией; было условлено, что арабы будут представлены в решающем обсуждении на конференции, где устанавливалась бы форма этих правительств.

Он добавил, что «если он участвовал в Восстании, то потому, что английское правительство позволило ему верить в свое намерение сдержать обещания, данные через него, арабам; и что он хочет довести до них и до английской публики, что сожалеет о том, что совершил, потому что эти обещания английское правительство явно не имеет намерения выполнять»[547].

Письмо вышло 11 сентября: первая часть его была полностью опубликована, вторая часть полностью отброшена. 15 числа было подписано соглашение по поводу смены войск[548]. 19 числа Фейсал прибыл в Лондон. В тот же день он был принят премьером и министром иностранных дел, и официально введен в курс соглашения 15 сентября.

На следующей неделе Лоуренс написал лорду Керзону: