3. В Палестине арабы настроены против создания еврейского государства Палестины, принимают еврейскую инфильтрацию под английским контролем, но не под международным. Если будет выбран последний, Фейсал требует, чтобы судьба Палестины решилась путем плебисцита, и окажет поддержку арабским крестьянам, которые отважатся противостоять экспроприации.

4. В Ираке арабы ожидают, что англичане сохранят контроль над страной через арабскую администрацию.

5. Проблема курдских территорий, столь же сложная, как проблема армянских территорий, будет рассмотрена позже.

Эмир, по словам Лоуренса, располагал всеми мусульманами, участвовавшими в боевых действиях, всеми евреями, почти всей арабской администрацией, созданной турками: он был способен управлять Сирией. Наконец (Лоуренс имел привычку учитывать желания тех, к кому он адресовался, когда успех его планов зависел от них), от него можно было бы ожидать признания турецких долгов.

Король Хуссейн числил себя на стороне Англии вскоре после поражения Кута, когда она была слабейшей стороной на Востоке. Чтобы освободить Аравию, он согласился на союз с христианами, на оскорбления, презрение или ненависть мусульман Турции, Афганистана, Индии; отказался от предложений сепаратного мира, сделанных Турцией, даже когда они предоставляли ему халифат, признавали автономию Сирии и независимость Аравии; «что можно поставить в пример державе, которая сперва инициирует восстание, а потом втихомолку ведет переговоры с Турцией».[430]

Поставив, таким образом, Англию в положение морального долга перед Хусейном, Лоуренс предлагал, чтобы соглашение Сайкса-Пико считалось недействительным, поскольку мир, подписанный Россией, снова поставил его под вопрос; чтобы дискуссия началась сначала, и арабов допустили к участию в ней на равных с теми державами, которые были заинтересованы в восстановлении Востока.

Германия рухнула: принципам Вильсона была противопоставлена обычная замена турецких колоний английскими и французскими. Турецкий порядок был заменен тем порядком, что навязывали оккупационные армии; они отступили бы, когда мир был бы подписан. Порядок, который последовал бы за тем, что принесли они, не мог родиться ни из завоевания, как турецкий порядок, потому что союзники не собирались аннексировать Левант; ни из религии, слишком слабой за пределами Аравии в узком смысле; ни из национализма, потому что победа, уничтожив общего врага, собиралась разбить и арабский национализм, по меньшей мере, на три патриотизма: Сирии, Месопотамии и Хиджаза; было столь же трудно организовать сирийцев для управления Хиджазом, как нелепо было организовывать бедуинов для управления Дамаском или Багдадом.

Мир для арабов, говорил Лоуренс, не мог быть основан ни на одной идеологии, ни на конфедерации швейцарского или американского типа, на которую арабы были неспособны. Ее нельзя было основать ни на чем, кроме семейства; и только одного — семейства короля Хуссейна.

Следовало создать четыре государства[431]: Хиджаз, Сирия, Верхняя Месопотамия и Нижняя Месопотамия. В Хиджазе оставался королем Хуссейн. Фейсал становился королем Сирии; его братья, Абдулла и Зеид — королями Багдада и Мосула. Это удалось бы сделать путем плебисцита, и та роль, которую они сыграли в войне против турок, заставила бы арабское население их принять их с энтузиазмом. Последний[432] из сыновей Хуссейна, эмир Али, помогал бы своему отцу в Мекке и стал бы его преемником.

Министерство иностранных дел[433] собиралось контролировать скаты от индийского Средиземноморья до Персидского залива и обеспечить там мир; Лоуренс собирался организовать новую омейядскую империю, арабское государство протяженностью от Адена до иранской границы, обещанное великому шерифу и Семи Сирийцам. Его реалистический романтизм не позволял ему игнорировать препятствия, которое встретило бы исполнение такого плана; он уже пытался ослабить их и готовил арабов — а именно Хуссейна — к большим уступкам, чем те, на которые они собирались согласиться; главным образом в Палестине и в Месопотамии.

Несомненно, он думал, что ни Хуссейн, ни Фейсал, ни арабы не станут настаивать на возрождении империи Омейядов; и, несомненно, считал слишком поспешным уточнять права арабов в Месопотамии. В первый раз возникали те явно противоречивые чувства, которые сделали из него потом одновременно фигуру освободителя и символ империализма, чучело которого было сожжено.[434] Для него внутренняя и внешняя политика не объединялись; если он добивался для арабского государства во внутренней политики полной свободы, он ничего подобного не добивался во внешней политике.

Свобода во внешней политике — это возможность поддерживать союз с тем, с кем считаешь нужным. Но Лоуренс никогда не полагал, что внешняя политика арабских стран расходилась бы с политикой Англии. Турция выбыла из строя; Россия — из войны. Аравия, удерживаемая Францией, от Красного моря до Индии, была немыслима; политика Франции была слишком связана с политикой Великобритании, чтобы вступить в игру, которая могла бы вызвать тревогу одновременно за Индию и за Суэц. И у арабов было все, чтобы добиться поддержки от самой крупной европейской державы в Азии. Империя защищала их больше, чем они защищали ее. Они теряли бы все это лишь ради той формы независимости, которую составляет право политика балансировать. Скромная уступка, по сравнению с привилегией быть союзником самой мощной империи в мире. Наконец, у Англии всегда была своя собственная система ценностей; для какого англичанина вхождение народа — особенно народа азиатского — в империю могло значить что-либо, кроме чести и выгоды?

Если только он вошел бы в империю не как колония, но как доминион. И Лоуренс собирался сделать арабские королевства «первым цветным доминионом в империи»[435].

Отсюда его равнодушие по поводу контроля, который неизбежно установило бы Министерство иностранных дел над этими королевствами, и его страстная защита свободы их подданных. Арабы плохо знали, что такое свобода, но слишком хорошо — что такое рабство: достоинство — сложная идея, но что такое пощечина — всякому ясно: «Мы хотим, — говорили Лоуренсу соратники, которые окружали его, — чтобы нас арестовывали арабские жандармы, судили арабские судьи, с нас взимали налоги арабские сборщики: и, если мы должны подчиняться, то подчиняться арабам».[436] Вопрос о косвенном рабстве стоял перед ними не больше, чем для чехов и поляков мог тогда стоять вопрос о том, какая крупная держава в Чехословакии или Польше будет поддерживать их внешнюю политику. Жителю страны, которая предполагается свободной, нет необходимости, чтобы иностранцы не располагали над ним никакой властью, лишь бы они не располагали очевидными привилегиями. Свобода в глазах арабов была прекращением божественного права иного народа.

Обеспечить управление освобожденными территориями мог лишь арабский принц, предпочтительно Фейсал. Все действия Лоуренса совершались рядом с феодальными вождями; думая о безымянных соратниках, о бедуинах, выбранных, чтобы сопровождать его в Акабу, он чувствовал себя очень далеким от всякой республиканской концепции: эти люди жили среди феодальных связей, не воспринимая никаких других; для них куда больше, чем для него, свобода означала свободу их вождя. В тайных обществах Багдада, Бейрута и Дамаска феодальная связь лишь приняла новую форму, еще более настоятельную. Что до тех, кого Лоуренс называл левантинскими адвокатами, не сражавшихся ни в армии, ни в «Фетах», то он считал их неспособными сделать из Аравии что-либо, кроме страны полукровок, и считал, что они куда скорее, чем арабские вожди, готовы продать свои мандаты. Для половины тех людей, на которых Лоуренс собирался основать арабскую империю, Фейсал был принцем; для другой половины он стал вождем.

Но Франция требовала выполнения соглашения Сайкса-Пико; и правительство Индии обосновалось в Багдаде.

Соглашение оставляло Ливан Франции и делало Сирию — и Мосул — зоной французского влияния. Если Франция соглашалась на то, чтобы считать себя причастной к переписке сэра Генри Мак-Магона и британскому ответу Семи Сирийцам в Каире, на которых Лоуренс основывал свой проект, и при составлении которых с ней не советовались, то эти территории переходили к арабам, за исключением, возможно, Бейрута и пояса ливанских территорий, которые его окружали.

«По какому праву?» — спрашивала Набережная Орсэ[437]. Арабское восстание развязала английская интервенция; с первого дня вооруженного восстания до взятия Дамаска, арабы добивались существенных субсидий — и получали их; Фейсал в отсутствие своего отца обсуждал с Турцией условия сепаратного мира. Все это была политика, и Франция не собиралась вставать в позу моралиста; но они признавали, что арабы ничего больше не сделали, и не считали, что перед ними в моральном долгу держава, с которой арабы слишком часто торговались.

Французские права на Сирию, соглашение Сайкса-Пико, не могли быть аннулированы лишь потому, что арабы вступили в Дамаск. Франция могла согласиться, что арабы могут претендовать на Багдад, столицу халифов, потому что английская армия его взяла, тогда как они претендовали на Дамаск, который французская армия не брала: эта армия, очевидно, была занята другим — Верденом, например. Война была везде одна. И если арабы первыми вступили в Дамаск, то армия, которая взяла Дамаск, была армией Фейсала или армией Алленби?

Что касается вопроса об эмире, о короле Хусейне и об их роли, то Франция не была связана с ними никаким соглашением. С ней не советовались, ни когда велась переписка между сэром Генри Мак-Магоном и королем, ни когда был написан ответ Семи Сирийцам в Каире. Кроме того, Англия не выказывала особенной симпатии к националистам Багдада, которых Фейсал больше не поддерживал; Набережная Орсэ заявила, что не согласна на то, чтобы эмир требовал все от Франции, которая ни в чем не была замешана, и ничего — от Англии, которая обещала ему все.