Вскоре Роллс обогнал кавалерию, которая наступала с исключительной осмотрительностью. Лоуренс знал, что до Дамаска лежит дружественная местность. Он оставлял в каждой деревне записку для британских разведчиков, чтобы поторопить их наступление. Наконец, он добрался до Насира. В то время как регулярные войска и отряд руалла поднимались вверх справа от индийцев, Ауда и Нури Шаалан были впереди британской кавалерии и преследовали последнее турецкое подразделение.
Лоуренс видел их на равнине: две тысячи человек и группы людей в лохмотьях, которые пытались разбить наступающих арабов своими горными орудиями. Это было все, что оставалось от IV армии.
Руалла атаковали их, чтобы загнать за высоты Джебель-Маниа, за которыми ждал Ауда и племя друзов. Они предпочитали сначала остановить их, задержать между ними и английской кавалерией:
— Такая армия вам годится? — спросил Насир у Лоуренса. Тот обогнал индийский авангард всего на пять километров; он вернулся назад, и Насир занял позицию позади колонны, на ферме, наполовину укрепленной, которая перегораживала долину.
Лоуренс нашел старого и угрюмого полковника, который командовал Первым полком: тот, в отчаянии от того, что ломает идеальный порядок в своих рядах, все же направил эскадрон — но приказал отступить, когда турки обернули против них свои пушки. Лоуренс в бешенстве вернулся к нему: напрасно. Насир теперь рисковал, что его разобьют за фермой, всего в нескольких километрах от британской армии… Наконец Лоуренс нашел генерала Грегори: за конной артиллерией снарядили погоню, и еще до наступления ночи турки, бросив фургоны и пушки, в беспорядке бежали к двум пикам Мании.
За этими пиками ждал Ауда.
От IV армии, армии Аммана и Дераа, которая сражалась в Петре и Тафиле, удерживала Маан, занимала Моаб с тех пор, как Лоуренс взял Акабу, к концу ночи оставались лишь трупы ее последних солдат, пленные, а пушки и оружие уже были наполовину покрыты песком, у подножия пустынных гор, как на батальных картинах…
Лоуренс провел ночь[417] в Кисве, где австралийская кавалерия ждала индийскую. Между ним и Дамаском теперь находилась лишь толпа, предназначенная для лагерей пленных. В своем арабском костюме он прогуливался по ночным улицам, как по улицам Дераа, когда его осаждала бессонница. В Дераа он снова увидел солдат: в Каире, в генеральном штабе Алленби, «солдат» не было. Те, что были в Дераа, были индийцами, что позволяло ему полагать их лишними в этом месте, посреди пустыни, где те, кто сражался, были свободными людьми, где не существовало дисциплины, кроме добровольной. Те, что были в Кисве, были белыми людьми. Никогда он до такой степени не видел в униформе «ливрею низкого рабства»[418]. Эти арабы, от которых он устал до предела своих нервов, казались ближе к нему, чем свои. И это вызывало в нем не гордость, а унижение.[419]
Следующим утром он был в Дамаске. Поставив Бэрроу перед свершившимся фактом, он не имел никакого намерения играть в ту же игру с Алленби. Тот не видел препятствия в том, чтобы позволить Фейсалу принять то, что ему надлежало; иначе инструкции, данные Бэрроу и австралийцам, обездвижили бы Лоуренса, как только бы он их встретил. Пока что арабское восстание обеспечивало дружественную местность, освобождало его от необходимости занять столицу и управлять ею против воли ее жителей, в тот момент, когда он должен был выйти на Алеппо. К тому же было недопустимо, чтобы Лоуренс дал своим подчиненным возможность организовать против Фейсала то же положение, перед которым он сам поставил Бэрроу; чтобы в общей сумятице австралийцы не вступили в Дамаск, не подождав индийцев — тем более, арабов — а главное, вступили бы не как враги, но как освободители.
Большая часть дамасских чиновников ранее принадлежала к арабским тайным обществам. И губернатором все еще был Али Риза, который встречался с Лоуренсом, когда тот предпринял рейд на Пальмиру в прошлом году. Посланники Лоуренса принесли ему совет — или приказ — провозгласить временное правительство под управлением его союзника по тайному сирийскому комитету, Шукри эль-Айюби. Когда-то подвергнутый пыткам по приказу Джемаль-паши, Шукри был национальным мучеником. Турки вывели войска из города; арабы и британская армия вступили в него на следующий день; и после 4 часов дня Лоуренс привел в него три тысячи кавалеристов руалла.
Всю ночь на горизонте вспыхивали бледные пучки лучей света: склад боеприпасов в Дамаске взорвался. «Дамаск горит…»[420] Но, когда Лоуренс увидел город на рассвете, он оставался нетронутым под высокими, узкими столбами дыма от нефтехранилищ. Какой-то кавалерист, остановив на скаку коня, который мчался к центру, вручил ему гроздь знаменитого винограда из оазиса: «Добрые вести! Дамаск приветствует вас!»[421] Это был посланник Шукри.
Турки до сих пор не знали имен глав тайных национальных обществ, и они поставили под командование Али Риза-паши армию, которая была теперь разбита австралийцами; не имея времени перестроиться в Дамаске, они вышли на Алеппо, и необходимо было за ними последовать. Шукри, еще до того, как получил послание от Лоуренса, сформировал правительство, и последние немецкие генералы при уходе иронически отдали честь, проходя мимо шерифского знамени, которое развевалось на городской гостинице. Сопровождал Шукри — Лоуренс не поверил глазам — эмир Абд-эль-Кадер, алжирец.
Тот, после того, как покинул Лоуренса на марше в Ярмук, вступил в большую друзскую деревню — занятую турками — развернув знамя, в сопровождении своих всадников, объявил, что берет власть над всем Джебель-Друзом от имени эмира Фейсала, и утверждает на своих постах всех чиновников; после чего вышел в поход через горы, делая в каждой деревне то же оригинальное заявление. Турецкий губернатор посоветовал ему быть сдержаннее, тот ответил, размахивая саблей, что ей он снесет голову Джемаль-паше. Присутствующие друзы, так же как и губернатор, сочли это добавление излишним; он назвал их сукиными детьми и добровольными рогоносцами, и, все еще размахивая саблей, стремглав ринулся завоевывать Дераа.
Когда он добавил к предшествующей речи, что Лоуренс собирается взорвать мост в Ярмуке, турки посмеялись над ним; но, когда они узнали, что арабская вылазка достигла Ярмука, они направили Абд-эль-Кадера к Джемалю, который использовал его, хотя эмир сам того не подозревал, как агента-провокатора.
Посланцу все это было неизвестно. Он объявил, что Абд-эль-Кадер провозгласил независимость Сирии под королевской властью Хуссейна: внук героя, брат эмира Саида, очень популярного в Дамаске, он заявлял, что спас жизнь Фейсала, и некоторых воодушевили эти речи.
Лоуренс знал о том почтении, которое внушает на Востоке всякое религиозное безумие, и он знал, что Абд-эль-Кадер был не первым безумцем, пришедшим сюда, которому после размышлений могут довериться. Была
И не было ничего опаснее, чем на глазах у англичан начать распоряжение властью с борьбы среди арабов; по меньшей мере, пока не была бы установлена администрация Фейсала. Если эмир должен был подавлять бунт в стране, где постоянно существовали кровная месть и соперничество, это было прискорбно, и все же не более того; если бы он, бросив все силы на подавление бунта, должен был обратиться к англичанам, чтобы спасти город от эпидемий, голода, всеобщих беспорядков — то сам расписался бы в неспособности арабов к самоуправлению.
Лоуренс поспешил в Дамаск. Уже было условлено, чтобы Насир, представляющий Фейсала, вступил прежде него. Лоуренс пошел к ручью, чтобы побриться, и поскольку был одет как араб и располагал автомашиной, его взяли в плен индийцы[423]. Прежде чем он отвязался от них, Насир добрался до города, и, когда Лоуренс, среди плясок, объятий и возгласов пробился к городской гостинице, то нашел его там, в компании Нури Шаалана и Шукри; рядом с ними были Абд-эль-Кадер и его брат. Не успел Лоуренс сказать и слова, как этот брат закричал, что внук великого Абд-эль-Кадера и Шукри эль-Айюби, потомок Саладина, сформировали правительство и объявили Хуссейна «королем арабов» на фоне беспорядочного отступления турок и немцев.
Шукри, символ и мученик, ни в коей мере не был государственным человеком; тем более — властной личностью. Пока общий гул нарастал, он прошептал на ухо Лоуренсу — тот протиснулся к нему, ошеломленный странной речью, которую только что услышал — что алжирцы поддерживали турок до самого их отступления, после чего ворвались в зал, где тайно собрался националистический комитет, и взяли движение в свои руки. Они располагали людьми своего клана — единственной вооруженной армией в Дамаске до прибытия руалла.
Лоуренс обернулся к Насиру, чувствуя, что он колеблется. Алжирцы принадлежали к одному из первых исламских семейств; разве власть, которую они взяли от имени Пророка, не была взята по воле Бога? И вот в этой городской гостинице, с мебелью «под Людовика XV», вновь возникал Восток красных султанов[424] и коронованных безумцев — а через несколько часов должны были прибыть австралийцы. Прежде чем Насир ответил, плотная толпа, которая окружала его, раскололась, как яйцо — позолоченные круглые столики и опрокинутые люди полетели в разные стороны. Ауда и вождь друзов, Султан-эль-Атраш, набросились друг на друга.