Франция согласилась с этим разделением, потому что ее верховный комиссар был подчинен главнокомандующему, и потому что эта администрация, строго военная, не планировалась на будущее. Но Фейсал назначал своих арабских чиновников не от имени главнокомандующего, он назначал их от имени своего отца, короля Хиджаза. Через несколько дней после взятия Дамаска, он попытался (несмотря на предупреждение Лоуренса) занять Бейрут отрядом шерифских всадников[443]. Он собирался произнести речь, которая приветствовала бы Ливан как «драгоценный камень арабской империи», призывала бы слушателей «пробить брешь во всяком влиянии, противоположном этой концепции, не заботясь ни о пустых дипломатических формулах, ни о чувствах, популярных среди населения»[444].
Однако если Франция имела виды на Сирию, то Ливана она требовала — Ливан не был арабским, он был христианским.
В Париже, как и в Бейруте, Фейсал из подозреваемого стал врагом. Потому что ему нужна была Сирия; потому что ему нужен был Ливан; потому что ему не нужна была Месопотамия, на которую он имел столько же прав, сколько и на Сирию, и куда больше, чем на Ливан. Французы в Сирии и все его противники начали видеть в нем не столько вождя Восстания и арабского национализма, сколько маску, под которой скрывалась Англия[445]. Дипломатическая и финансовая поддержка, которую та ему оказывала (она все еще выделяла ему субвенции) казалась им способом лишить Францию Сирии, не пренебрегая в открытую соглашениями с ней. Набережная Орсэ заявила, что признает эмира лишь как военного вождя армии партизан, военного администратора восточной зоны оккупированных османских территорий[446]. Ни одно, ни другое не оправдывало его присутствия на конференции. По какому праву он представлял бы Сирию, если не по праву завоевания? Никто не давал ему полномочий, и он не был сирийцем[447].
Фейсал считал, что сможет продержаться без английских подкреплений против французов.
Для большей части офицеров, которые окружали его, и которые принадлежали к армии Египта, Франция была в Сирии незваным гостем. В палестинских боях она участвовала лишь эпизодически[448]. Ее интересы в Леванте не могли быть поставлены на один уровень с защитой Индии. Когда война закончилась, альянс Франции с Англией больше не имел смысла. Дружба, рожденная между французами и англичанами на полях сражений во Франции, не достигла английской колониальной армии; там еще не забыли Фашода[449], и для них это была не столько общая война, сколько война, в которой Англия спасла Францию[450]. Как и Министерство иностранных дел Англии, они считали соглашение Сайкса-Пико устаревшим: третья подписавшая сторона, Россия, выбыла из войны, и при общей ситуации трудно было ждать его исполнения. Наконец, если Франция действительно собиралась оккупировать Сирию, имея виды только на Ливан, почему она составляла свой оккупационный корпус главным образом из армянских легионеров, ненавидящих мусульман, присутствие которых вызвало бы восстание, сближая сирийцев с турками? Две французских дивизии оставались в Италии, один французский экспедиционный корпус отбыл на Черное море… Почему французский верховный комиссар не располагал десятой частью тех чиновников, которые, как он заявлял, были ему необходимы[451]?
На это французы в Сирии (для которых последний аргумент был слишком обоснованным) отвечали, что их задача стала бы легче, если бы большая часть английских офицеров разведки меньше вдохновлялась шерифской кампанией пропаганды против них (она возобновляла темы, поднятые немцами во время войны), и не воображала Францию такой, какой она действительно казалась тем, кто видел ее армию в Сирии: нацией обескровленной и разбитой. И если бы наиболее яростная антифранцузская пропаганда сторонников шерифов не находила в Египте свои центры, пропагандистов, печатников и надежное убежище.
Но этот локальный конфликт ни в коей мере не отражал отношений между Англией и Францией. Если армия Египта была против Франции, Лондон не был. Война и тайная дипломатия привели Англию к принятию противоречивых соглашений. Соглашений, которые она собиралась выполнять, изменяя их, по соглашению со своими партнерами. Если Клемансо был намерен совещаться с Ллойд-Джорджем, то Ллойд-Джордж был намерен сотрудничать с Францией, никоим образом не разделяя настроений египетской армии.
Лоуренс это знал. Он знал также и то, что многие английские политики благоволят к арабскому движению, одни из сочувствия, другие — из национальных интересов. От столкновений в Сирии, которые не были для него неприятны, он не ждал ничего. Именно конференция определила бы судьбу арабского государства. Именно в Лондоне, а потом в Париже, эмир должен был защищать Сирию; если он сам был для Франции лишь военачальником, то его отец был королем Хиджаза; Лоуренсу удалось сделать так, чтобы Фейсал был приглашен английским правительством[452], а потом он предложил пропустить его на конференцию как представителя Хиджаза.[453]
В тот момент, когда Фейсал высадился, его популярность среди мусульман Сирии, Палестины и Ливана была всеобщей. Почти все вожди тайных обществ были мусульманами; число назначенных улемов[454] собирались утроить; обесценившийся турецкий фунт был заменен египетским фунтом, акции, припрятанные во время войны, вновь появились, их тотчас же расхватала оккупационная армия — сто тысяч покупателей. Война обогатила кочевников, отделенных от городов с давних лет: они заполонили базары. Удаление турок и их агентов из органов управления и из армии вызвало всеобщий карьерный рост. Наконец, Фейсал уехал для того, чтобы защищать сирийское единство, которого мусульманский Левант ждал с таким же нетерпением, что и независимости.
Его путешествие было символичным. Эмира принял в Бейруте[455] генерал, который командовал английскими войсками; французский генерал собирался пригласить его, но гражданские власти, которым король Хуссейн не объявил о приезде эмира, воздержались в отсутствие верховного комиссара от каких-либо шагов. Мусульмане приветствовали Фейсала, христиане закрывали двери перед ним. В Марселе инструкции, данные вышестоящим офицерам, которым было поручено принять эмира, приказывали относиться к нему как «к личности высокого ранга, командующему армией, но не признавать в нем никакой дипломатической особы». К Лоуренсу, который его ожидал, следовало относиться как к другу, если он появится в английской форме; и игнорировать, если он наденет арабский костюм. Он надел арабский костюм — что тоже было символично.[456] Он уехал, чтобы ждать Фейсала в Дувре.[457] В Париже эмира принял президент Республики[458]; но арабский вопрос не поднимался. Франция еще больше, чем король Хуссейн, хотела убрать его; французская миссия Хиджаза сообщала о путешествии его сына в таком духе, что король вполне мог бы лишить его полномочий…[459]
Фейсал, по прибытии в Лондон 10 декабря, был принят королем; Лоуренс был его переводчиком. Он был в арабской одежде.
— Считает ли приличным полковник Лоуренс, — сказал один из высоких чиновников, который собирался проводить эмира к королю, — что подданный Короны, офицер британской армии предстает перед своим сувереном в иностранной военной форме?
— Когда судьба заставляет человека служить двум господам, приличнее будет доставить неудовольствие тому, кто могущественнее.[460]
Встреча не принесла Фейсалу ничего, кроме уверенности в симпатии короля. Встречи с политическими лицами Англии, которые устроил Лоуренс, если и дали ему уверенность в их поддержке, тревожили его… Он не переставал надеяться на то, что соглашение Сайкса-Пико не было в точности таким, какое опубликовали турки вслед за большевиками; и на то, что конференция сочтет его недействительным. Когда он прибыл в Лондон[461], то говорил лишь о его параграфах. В целом он ощущал, что почти не знает английского и французского[462], и, главным образом, не разбирается в европейской дипломатической игре. Этот город, самый крупный в том мире, где он оказался впервые, этот Запад, открытый ему после четырех лет сражений и одиночества, все же не так беспокоил его, как его собеседники, которые не уставали провозглашать свободу мира, и каждый из которых добивался от него отказа от какой-нибудь из арабских территорий. Он прибыл во Францию, имея за плечами декларацию от 7 ноября, и узнал, что Франция хочет занять Ливан и контролировать Сирию; он прибыл в Англию, имея за плечами тайный союз и два публичных совещания, и узнал, что Англия претендует на Месопотамию и на Палестину. Достаточно проницательный, чтобы понять, что вильсонизм — не обман, но лишь одна из действующих сил, он напрасно искал возможности его использовать. Прежде всего он хотел спасти Дамаск и не мог на это надеяться без помощи Англии; но как он мог противостоять английским аппетитам, относящимся к Палестине? Все англичане, с кем он был единственно связан в Европе, — Лоуренс первый, — советовали ему уступить; но если бы он уступил, отец сразу же лишил бы его полномочий. В телеграммах, получаемых из Мекки, Хуссейн отвечал ему приказом добиться безоговорочного исполнения полученных обещаний. Эмиру было известно, насколько эти обещания были вытянуты его отцом, не только по поводу восстания в Хиджазе, но и по поводу привлечения арабского движения на сторону союзников: он сам опасался алчности союзных держав еще больше, чем турецкого владычества, с того дня, когда эти соглашения были приняты. Но как он мог появиться на конференции после формального лишения полномочий?
Если бы он безоговорочно согласился вступить в игру Англии — он был связан лишь с ней и доверял только ей — ему казалось, что помощь, которой он ожидал, с каждым днем оказывалась бы все более ненадежной.
В глазах тех, кто, всецело поглощенные русской революцией, реконструировали Европу под отголоски падения трех империй, Сирия, еще не родившись, уже принадлежала прошлому: когда в январе конференция открылась в Париже[463], лорд Бальфур забыл представить на ней делегата от Хиджаза.
Лоуренс убедил трех высоких лиц, в том числе лорда Сесила, возразить. Драммонд, который сначала колебался, пригласил его на ужин с Бальфуром. Тем же вечером его друг Филипп Керр обратился к Ллойд-Джорджу.[464]
Фейсал нашел французов очень скрытными и спрашивал, ошеломленный забывчивостью Бальфура, не бросила ли его Англия; Лоуренс обнаружил его, вернувшись с ужина, грустно бродившим вокруг гостиницы, в 2 часа утра, в парадном арабском наряде, среди ледяного тумана улицы Риволи…
На следующий день[465] Бальфур представил кандидатуру Хиджаза. Пишон выразил протест. Клемансо принял делегата. Хиджаз, возражал Пишон — это лишь зародыш нации; сама Англия отказалась признать за Хуссейном титул короля арабских стран. Бальфур и Ллойд-Джордж отвечали, что Англия и Франция, по крайней мере, признали независимость Хиджаза. Два делегата были приняты.[466]
Фейсал стал оптимистичнее; Лоуренс — куда меньше.