На рассвете поход возобновился.
С этих пор участки, занятые тамариндами, группировались: начиналась долина Рамм. Это был один из грандиозных геологических сдвигов, где первые народы видели следы секиры богов, одна из тех священных дорог, величие которых хранит память об атаке восставших ангелов. Вдыхая запах тамаринда, Лоуренс погружался в мир космогонии, в крепость своих детских грез, выросшую в масштабе Геракла…[369] Арабы молчали, как в пустыне.
Часть третья. Ключ к Дамаску
Глава XV.
Шериф Насер отбыл в Мекку. Лоуренс выбрал шерифа Али[373], харита, который знал Сирию. Когда-то узник Джемаль-паши в Дамаске, этот харит был более молодым и менее варварским Аудой, привыкший к арабскому молодечеству — преодолеть километр, стоя одной ногой в стремени верблюда, скачущего рысью, а потом прыгнуть в седло; способный поднять с земли по одному человеку каждой рукой — но также убедительный оратор; он должен был сыграть в Азраке после похода ту же роль, которую играл Фейсал в Акабе.
Лоуренс из принципа никогда не вмешивался в проповедь Восстания; но этой ночью у него не было выбора: он заговорил. Не о Восстании; о пустыне. Сначала он должен был возродить старинную ненависть и презрение кочевников к оседлым жителям, упоение добровольно избранной нищетой, ничтожество городов в их мерзостном блеске перед одиночеством, усыпанном звездами и осиянном безмолвием Бога. Что еще составляло закон пустыни, как не вечный отказ от того, что принимается мирскими людьми, ее презрение к тысячеликому демону, которого городская толпа зовет счастьем[376]?
Нет примеров, чтобы на Востоке не прислушались к тому, кто говорит о Боге. Даже одобрительные возгласы замолкли. И чувство, которое, как ощущал Лоуренс, возникало перед ним из тени, окружавшей их тесный круг, было смирением.
Восстание, продолжал он, похоже на пустыню. Что можно в ней завоевать? Ничего. Акаба взята — надо идти на Ярмук. После Ярмука — следующий поход. Восстание требовало страданий пустыни — самых великих, сражений пустыни — самых опасных. Восстание шло от города к городу, не для того, чтобы там обосноваться, но для того, чтобы достичь того огромного города, который звался Аравией, и о котором оно не знало, так же, как кочевник не знает тех мест, куда толкает его пустыня. Но воины Восстания несли его в своих сердцах, как Бога, чей образ оно представляло собой
В то время как города кишели благоразумными рабами.
На протяжении тысячелетий восточная пустыня считает бесполезным то время, когда она не внимает пророку. Пророк — это человек, который открывает другим часть божественного в них, о которой они не ведают. Поспешная, лихорадочная речь, которую слушали серахин вокруг угасающего костра, куда никто уже не подкладывал пальмовые ветки, были словами пророка. Лоуренс, не сознавая того, в первый раз — может быть, и в единственный — проповедовал не евангелие Пустыни, не евангелие Восстания, а свой собственный закон; в первый раз тоска, снедавшая его, обрела форму, став в то же время потрясающей заразительностью момента откровения. Под пустыней, под восстанием, ставшими неистовыми символами его драмы, те, кто окружали его, внезапно почувствовали доисламскую наготу, инстинкт, затерянный в глубине времен, который видел связь древних семитов с животным, которое убивает, или которое убивают они, в то время как окружающие их народы были связаны с растениями; инстинкт, который заставлял их бросать ниц своих пленных, ударяя их кулаком в затылок, и сдирать с них кожу заживо перед своим Богом сил. И серахин, слушая этот призыв в его жестоком одиночестве, верили, что слышат братский голос своих мертвецов, погребенных под песками, призыв к возрождению всей их расы — призыв их Бога, «кроме которого, нет иного Бога».
Еще до того, как он замолчал, Лоуренс знал, что они пойдут на Ярмук.
Глава XVI.
Глава XVII.
Они выехали обратно в Азрак. Реззу из племени вульд-али остановили их; это было одно из племен, еще не присоединившихся к Фейсалу.
— Кто вы? — спросили, по обыкновению, реззу.