Бронштейн тут же сменил гнев на милость: «Справедливости ради, скажу, что с годами он стал играть интереснее, да и как человек, по-моему, изменился в лучшую сторону».

Имя тринадцатого чемпиона мира Бронштейн в наших разговорах упоминал обычно в сочетании «банда Каспарова» и только в конце жизни начал говорить о нем крайне уважительно. Причина проста: Каспаров написал в высшей степени комплиментарное предисловие к книге Давида Ионовича.

Спустя сорок лет после матча с Ботвинником Бронштейн повстречал на турнире в Испании Виши Ананда. «Я сразу вспомнил, как он встретил меня на молодежном турнире в Океме, – пишет Бронштейн, тренировавший в этом маленьком городке английских юниоров. – Мы уже, наверное, были знакомы, потому что Ананд с ходу спросил: “А вы что здесь делаете?” Испугался конкуренции, что ли?» – недоумевал Давид Ионович.

И в подозрениях Ботвинника, и в логике Бронштейна было немало параноидального, но не было ли больным паранойей кажущееся сейчас параноидальным время, тавро которого было выжжено на обоих?

От микробов недоверия и подозрительности, оставленных в наследство той эпохой, ни Ботвинник, ни Бронштейн так и не смогли избавиться до конца жизни.

Матч начался 16 марта 1951 года в Москве, в Концертном зале имени Чайковского, и вызвал небывалый ажиотаж. Объяснение очевидно: с одной стороны – это был матч на первенство мира в стране, где шахматы были фетишизированы, с другой – «железный занавес», воздвигнутый между Советским Союзом и Западной Европой, делал Москву крайне скудной на какие-либо зрелища вообще.

Не буду описывать ход поединка, скажу только, что за Бронштейна, как и за Таля девять спустя, болели почти все молодые. И не только. Александр Жолковский вспоминает, как его отец, доктор музыковедения, первокатегорник, побывал на девятой партии этого матча: «Папа отдавал должное совершенствам Ботвинника, как и он, доктора наук, до зубов вооруженного теорией, но его – да и многих, в том числе и меня, – волновал вызов, вновь и вновь бросаемый воплощению шахматного истеблишмента хрупким, неровным, непредсказуемым Бронтшейном.

Папа пришел возбужденный тем, как Бронштейн, потеряв фигуру и неясно на что надеясь, продолжал защищаться с такой неистовой изобретательностью, что Ботвинник, видимо ошарашенный его дерзостью, в конце концов согласился на ничью. Впечатление, сказал папа, было сюрреальное, на грани провокации, как будто Бронштейн, держась за потолок, опровергал все законы природы и общества».