XXIII. Сновидческий мир Индии[613]

981 Первое впечатление о стране очень часто похоже на первую встречу с человеком: ваше впечатление может быть неточным, даже вовсе неправильным во многих отношениях, но вы, скорее всего, уловите некие признаки или черты, которые наверняка позже затмит более точное впечатление после второй или третьей встречи. Читатель допустит серьезную ошибку, приняв любые мои утверждения об Индии за евангельскую истину. Вообразите человека, впервые в жизни приехавшего в Европу; он проводит около шести-семи недель, путешествуя из Лиссабона в Москву и из Норвегии в Сицилию, не понимает ни одного европейского языка, кроме английского, и имеет самое поверхностное представление о европейских народах, их истории и реальной жизни. Чего от него ждать, кроме слегка бредовой фантасмагории мимолетных впечатлений, сиюминутных эмоций и поспешных суждений? Боюсь, у него мало шансов избежать обвинения в полной некомпетентности и неразумности. Сам я оказываюсь приблизительно в том же положении, осмеливаясь говорить об Индии. Мне подсказывают, что у меня есть оправдание: как психолог, я должен видеть больше других – по крайней мере, подмечать подробности, которые ускользают от остальных. Не знаю, насколько это верно; пусть судит читатель.

982 Плоская гладь Бомбея и невысокие темно-зеленые холмы, почти внезапно вырастающие над горизонтом, создают ощущение бескрайности континента позади города. Это впечатление объясняет мою первую реакцию после высадки с парохода: я взял машину и уехал за город, в сельскую местность. Стало гораздо лучше – меня окружали желтая трава, пыльные поля, туземные хижины, огромные причудливые баньяны с темно-зеленой листвой, чахлые пальмировые пальмы, лишенные жизненных соков (эти соки собирают в бутыли ближе к верху деревьев и гонят пальмовое вино, которое я так и не попробовал), истощенный скот, тонконогие мужчины, пестрые сари женщин, все лениво торопятся или торопливо ленятся (alle in müßiger eile oder eiliger Muße), и им нет нужды объясняться или объяснять, потому что они именно таковы, каковыми им надлежит быть. Равнодушные, бесстрастные – я единственный среди них не принадлежал Индии. Мы миновали полосу джунглей возле голубого озера. Резко затормозили, и я было решил, что мы переехали затаившегося в засаде тигра, но вместо этого мы очутились на каких-то местных киносъемках: что-то предположительно должно было случиться с белокожей девушкой, наряженной сбежавшей из цирка dompteuse[614]. Камеры, мегафон и возбужденные мужчины в рубашках с закатанными рукавами – шок был настолько велик, что нога шофера будто сама по себе надавила на педаль газа. Лишь тогда я ощутил, что могу вернуться в город, которого еще толком не видел.

983 Англо-индийский стиль архитектуры последних пятидесяти лет не интересен, но придает Бомбею своеобразность: ощущение такое, будто вы все это уже где-то видели. Дело тут, скорее, в «английском характере» города, чем в самой Индии. Нужно, конечно, сделать исключение для «Ворот Индии»[615], этого огромного сооружения в начале королевской дороги в Дели. В каком-то смысле оно воспроизводит великолепие «Врат Победы», построенных Акбаром Великим в Фатехпур-Сикри[616], городе, быстро покинутом и ныне лежащем в руинах: красный песчаник сверкает на индийском солнце, так было встарь и будет впредь, словно волна разбилась о берег времени и оставила после себя полоску пены.

984 Такова Индия, какой она предстала мне: кое-что неизменно от века – желтые равнины, зеленые деревья-призраки, темно-коричневые валуны гигантских размеров, изумрудная зелень орошаемых полей, увенчанных той метафизической бахромой льда и скал далеко на севере, что встает непреодолимой преградой, неподвластной человеческому восприятию. Остальное разворачивается как в кино, будто показывают фильм, невообразимо красочный и подвижный: все течет, меняя форму, длится несколько дней или несколько столетий, оставаясь преходящим по своей сути, сновидческим – этакая многоцветная пелена майи. Сегодня еще молодая Британская империя ставит печать на Индию, как поступали ранее империя Великих Моголов, Александр Македонский, бесчисленные династии местных царьков и арийские завоеватели, – но сама Индия почему-то не меняет свой величественный лик. Человеческая жизнь кажется здесь на удивление хрупкой во всех отношениях. Местный город Бомбей выглядит нагромождением случайно составленных человеческих жилищ. Люди ведут мнимо бессмысленную жизнь, ведут ее жадно, деловито и шумно. Они умирают и рождаются бесконечными волнами, всегда почти одинаковыми, как бы поддерживая необозримую монотонность бесконечно повторяющейся жизни.

985 Во всей этой зыбкости и напрасной суматохе ощущается неизмеримая древность вне истории. В конце концов, кому нужна письменная история? В такой стране, как Индия, по ней вовсе не скучаешь. Все природное величие Индии, безусловно, анонимно и безлично, подобно величию Вавилона и Египта. История важна для европейских стран, где сравнительно недавно, в варварском и неисторическом прошлом, начало складываться настоящее: строились замки, храмы и города, прокладывались дороги и мосты, а люди обнаружили, что у них есть имена, что они где-то живут, что их города множатся, а мир с каждым столетием становится все больше. Отметив это развитие, они, вполне естественно, заинтересовались изменениями, и кому-то показалось целесообразным записывать, как все происходило, ибо перемены продолжались, а общество грезило неслыханными возможностями и лучшей жизнью, как духовной, так и светской.

986 Но в Индии, похоже, не найти ничего такого, что не существовало бы на протяжении сотен тысяч лет. Даже уникальные личности наших дней уже прожили бессчетное число предыдущих жизней, да и сам мир есть не что иное, как возобновление мирового порядка, случавшееся ранее многократно. Даже величайшему человеку Индии, уникальному будде Гаутаме, предшествовало множество других будд, и он не последний в этой цепочке[617]. Неудивительно поэтому, что у местных богов столько аватар[618]. «Plusça change, plus c’est la même chose»[619] – к чему при таких обстоятельствах какая-то история? Более того, само время относительно: йогин прозревает прошлое и будущее. Пройдя по «благородному восьмеричному пути»[620], вы вспомните, кем были десять тысяч жизней назад. Пространство тоже относительно: йогин перемещается в духовном теле со скоростью мысли по землям, морям и небесам. Так называемая реальность, все хорошее и плохое в человеческой жизни – это иллюзия. Так называемая нереальность – все эти сентиментальные, гротескные, непристойные, чудовищные, леденящие кровь божества – внезапно становится самоочевидной реальностью, когда полночи слушаешь неумолчный барабанный бой, который сотрясает дремлющее солнечное сплетение европейца. Тот-то привык считать собственный разум единственным инструментом постижения мира, а катхакали[621], за которым он следит полубезумным взором, так и остался бы для него нелепым танцем, если бы не барабанный бой, созидающий новую реальность из самых недр земли.

987 Прогулка по сутолоке бомбейских базаров заставила меня задуматься. Я ощутил влияние сновидческого мира Индии. Обыкновенный индус, я уверен, не воспринимает свой мир как сон; напротив, каждой реакцией он показывает, насколько захвачен и одержим реальностью этого мира. Без такого очарования миром не понадобилось бы религиозно-философское учение о «великой иллюзии майи», как нам, будь мы иными, не понадобилась бы христианская благая весть любви. (Суть учения в том, чтобы передавать знание о том, о чем мы мало знаем!) Быть может, я и сам погрузился в состояние, похожее на сон, двигаясь среди сказочных фигур «Тысячи и одной ночи». Мой собственный мир европейского сознания истончился, уподобился сетке телеграфных проводов высоко над землей, что протянулись прямыми линиями по всей поверхности суши, предательски схожей с географическим глобусом.

988 Вполне возможно, что Индия – и есть реальный мир, а белый человек живет в сумасшедшем доме абстракций. Родиться, умереть, болеть, быть жадным, грязным, ребячливым, смехотворно тщеславным, несчастным, голодным, порочным; застрять наглухо в безграмотном бессознательном состоянии, изворачиваться в тесном универсуме добрых и злых богов, оберегать себя заклинаниями и полезными мантрами – не исключено, что именно такова настоящая жизнь, какой она должна быть, или жизнь земная. В Индии жизнь еще не спряталась в капсулу умозрения, здесь до сих пор живет тело целиком. Потому-то европейцу и чудится, что его окружает сон: ему самому о полнокровной жизни Индии остается лишь мечтать. Когда ходишь босиком, как тут забыть о земле под ногами? Требуется вся акробатика высшей йоги, чтобы забыть о поверхности, и требуется некая особая йога, чтобы действительно вжиться в Индию. Впрочем, я не встречал ни одного европейца, который по-настоящему жил бы в Индии. Они все живут в Европе – точнее, в некоем сосуде, наполненном европейским воздухом. Без этой стеклянной стенки, отгораживающей от местных, легко утонуть, легко уйти с головой под груду всего того, что мы, европейцы, будто бы покорили в своем воображении. В Индии, стоит сделать шаг за стеклянную стену, все это тут же становится наводящей трепет реальностью.

989 Северная Индия характеризуется тем фактом, что она является частью огромного Азиатского континента. Я не мог не отметить нотку резкости в общении местных между собой, и эта нотка живо напомнила мне о вечно недовольных ближневосточных погонщиках верблюдов и раздражительных торговцах лошадьми. Разнообразие азиатских костюмов здесь преобладает над безупречной белизной, свойственной нарядам кротких поедателей растений с центральных равнин. Женские платья пестры и откровенны. Многочисленные пуштуны, гордые, беззаботные и свирепые, и бородатые сикхи, в характере которых причудливо сочетаются предельная грубость и неожиданная сентиментальность, придают здешним массам несомненно азиатский облик. Архитектура ясно показывает, насколько индуистский элемент подчинился господствующему азиатскому влиянию. Даже храмы Бенареса малы и не то чтобы привлекают внимание, разве что своей суматохой и грязью. Шива-разрушитель и кровожадная, безжалостная Кали почитаются, кажутся, превыше других богов. Толстый Ганеша с головой слона тоже в почете – как бог, приносящий удачу.

990 По сравнению со всем этим ислам выглядит высшей, более духовной и более развитой религией. Мечети чисты и красивы, а вид у них, разумеется, сугубо азиатский, когда мало ума, но много чувств. Культ – сплошной жалостливый вопль к Всемилостивому, вожделение, пылкое устремление, почти алчность, обращенная к Богу; лично я не назвал бы это любовью. Однако в сердцах этих древних Моголов живет любовь – любовь подлинная, поэтическая и утонченная. В мире тирании и жестокости небесная мечта обрела форму в камнях Тадж-Махала. Не могу и не стану скрывать свое безоговорочное восхищение перед этим высшим цветком гения, этим бесценным самоцветом; я восторгаюсь той любовью, что пробудила гений шаха Джехана и использовала его как инструмент самореализации. Это единственное место в мире, где красота – увы, слишком незримая и слишком ревностно охраняемая – исламского Эроса явлена посредством почти божественного чуда. Нежные тайны розовых садов Шираза и безмолвных патио арабских дворцов словно вырваны из сердца влюбленного шаха жестокой утратой, о которой невозможно забыть. Мечети Моголов и их гробницы чисты и строги, их диваны[622] (приемные залы) отмечены безупречной красотой, но Тадж-Махал – откровение. Он совершенно не индийский, больше похож на растение, которое проросло в богатой индийской земле и расцвело так, как ему больше нигде не расцвести. Это Эрос в чистейшем виде; тут нет ничего таинственного, ничего символического. Это возвышенное выражение человеческой любви к человеку.

991 На тех же равнинах северной Индии, почти за две тысячи лет до эпохи Великих Моголов, дух Индии породил свой самый спелый плод, саму сущность местной жизни – совершенного Будду. Недалеко от Агры и Дели находится холм Санчи с его знаменитой ступой[623]. Мы прибыли туда бодрящим утром. Яркий свет солнца и необычайная прозрачность воздуха позволяли разглядеть каждую подробность. С вершины скалистого холма видны в отдалении индийские равнины, а на макушке находится огромный каменный шар, наполовину зарытый в землю. Согласно «Махапариниббана-сутте»[624], Будда лично выбрал способ погребения своих останков – взял две плошки для риса и накрыл одну другой. Видимая ступа – это верхняя плошка, и нужно также вообразить нижнюю, закопанную в землю. Круг – символ совершенства с незапамятных времен, который кажется подходящим и выразительным памятником Татхагате[625]. Ему свойственны безмерная простота, аскетичность и ясность, что целиком соответствует простоте, строгости и ясности учения Будды.

992 Есть что-то невыразимо торжественное в этом месте и в его возвышенном одиночестве, как будто оно до сих пор наблюдает за тем мгновением истории Индии, когда величайший местный гений изложил свою высшую истину. Это место, заодно с архитектурой, тишиной и покоем за пределами всех смятений сердца, с его полным отрешением от человеческих эмоций, является истинно индийским по своей сути; это такая же «тайна» Индии, как Тадж-Махал – тайна ислама. Аромат исламской культуры по-прежнему витает в воздухе, а Будда, отчасти вроде бы позабытый, остается тайным дыханием жизни в современном индуизме. Ему позволено, по крайней мере, быть аватарой Вишну[626].

993 Направляясь вместе с британскими делегатами на Индийский научный конгресс в Калькутте, я вынужденно побывал на многих званых обедах и приемах. Мне не раз выпадала возможность побеседовать с образованными индийскими женщинами. Это было для меня в новинку. Признаю, что их наряды необыкновенно женственны; это самые подходящие, самые стильные и в то же время самые выразительные платья, когда-либо придуманные женщинами. Искренне надеюсь, что нынешняя половая хворь Запада, который пытается превратить женщину в подобие неуклюжего мальчика, не проникнет в Индию вслед за причудливым «научным образованием». Весь мир постигнет невосполнимая утрата, если индийская женщина перестанет носить местную одежду. Индия (наряду, может быть, с Китаем, которого я сам не видел) остается, пожалуй, единственной культурной страной, где воочию можно узреть, как могут и должны одеваться женщины.

994 Наряд индийской женщины передает гораздо больше смыслов, чем бесполезная полуобнаженность вечернего женского платья на Западе. Всегда остается кое-что, что можно приоткрыть или обнажить; с другой стороны, зрелище эстетических изъянов не оскорбляет вкус. Европейский вечерний туалет – один из самых очевидных симптомов нашего сексуального нездоровья: он выдает бесстыдство, эксгибиционизм, бессильную провокацию и нелепую попытку сделать отношения между полами дешевыми и простыми. Однако каждый человек в глубине души осознает (должен осознавать), что секрет сексуального влечения отнюдь не дешев и не прост, что это один из тех демонов, с которыми пока не справилось «научное образование». Женская мода у нас в основном придумана мужчинами, так что результат вполне предсказуем. Исчерпав все средства для производства подобия плодовитых кобылиц посредством корсетов и турнюров, сегодня пытаются сотворить юного гермафродита с атлетическим, наполовину мужским телом, несмотря на то обстоятельство, что тело северной женщины от природы имеет болезненную склонность к огрублению костяка. Вводится совместное обучение, чтобы сделать полы равными друг другу, вместо того чтобы подчеркивать различия. Но хуже всего, признаюсь, женщины в брюках, щеголяющие по палубе! Я часто задавался вопросом, понимают ли они, насколько уродливо выглядят? Обычно это добропорядочные представительницы среднего класса, совсем не умные, слегка затронутые нынешним помешательством на гермафродитизме. Печальная правда состоит в том, что европейская женщина, в особенности ее безнадежно неудачные наряды, вовсе не блещет рядом с индианкой, одежда которой полна достоинства и изящества. Даже толстые женщины в Индии могут на что-то рассчитывать, тогда как у нас им остается лишь морить себя голодом.

995 Раз уж речь зашла о нарядах, нужно указать, что индус слишком высоко ценит легкость и прохладу. Он носит длинный кусок хлопковой ткани, обмотанной вокруг и между ног. Передняя часть ног хорошо прикрыта, зато задняя смешно оголена. В этом ощущается нечто женственное и даже детское. Попросту невозможно вообразить воина в таком наверчивании тканей. Многие вдобавок носят поверх этого наряда рубаху или европейскую куртку: смотрится диковинно и как-то не совсем по-мужски. На севере распространен персидский тип костюма, который выглядит красиво и мужественно. Заматываться в ткань предпочитают в основном на юге – быть может, из-за матриархальности, которая там преобладает. Вообще эти складки смахивают на громадные подгузники. Что ж, этот нисколько не воинственный наряд полностью подходит пацифистскому мировоззрению индусов.

996 Настоящая драка в таком одеянии вряд ли возможна. Соперники моментально запутаются во множестве складок своей нелепой одежды. Они вполне свободны в словах и жестах, но, когда уже ожидаешь худшего, все сводится к хватанию за грудки или за воротник рубахи. Однажды я наблюдал, как два мальчика лет восьми-девяти сильно поссорились в ходе игры. Дошло до кулаков. Все мы прекрасно помним, что значит драка между мальчиками в этом возрасте. Но на поведение маленьких индусов действительно стоило посмотреть: они наносили яростные удары, но опасные на вид движения замирали чудесным образом приблизительно в пяди от лица противника – а смотрелось так, будто и вправду шла отчаянная драка! Индусы крайне культурны. Впрочем, дело было на юге; на севере мусульманский элемент, думаю, должен усиливать серьезность происходящего, если доходит до драки.

997 Впечатление мягкости, которое производит индус, указывает на преобладание в семье женского элемента – предположительно, на материнское влияние. Кажется, что это стиль, обусловленный древней матриархальной традицией. Образованный индус во многом схож по характеру с типажами «семейного мальчика» и «хорошего» сына, который знает, что ему нужно ладить с матерью, и, более того, умеет с нею ладить. Но такое же впечатление производят и местные женщины, которые выказывают столь продуманную, столь предусмотрительную скромность и неприметность, что сразу возникает ощущение, будто имеешь дело с чрезвычайно одомашненным (kultivierten) и общественным человеком. В их голосах нет ни резкости, ни надменности, ни мужеподобности, ни грубости, так что было очень приятно сопоставлять индианок с некоторыми знакомыми мне европейками, чьи напряженные, слишком громкие и судорожные голоса выдают вымученную, неестественную установку.