Современные заметки (1934)[641]

1016 Не хочу обсуждать догадки доктора Балли, но предпочту сообщить факты, которые привели к моему приходу на пост редактора издания «Zentralblatt für Psychotherapie». Около трех лет назад меня избрали почетным вице-председателем Всеобщего медицинского общества психотерапевтов. Когда вследствие политических потрясений профессор Кречмер оставил должность председателя, общество, подобно многим другим научным организациям Германии, столкнулось с достаточно сильным кризисом, и некоторые ведущие его участники стали настаивать – я бы даже сказал, требовать, – чтобы я занял место председателя. Хочу особо подчеркнуть, что речь идет не о немецком, а о Международном обществе, как и указано в том номере, на который ссылается доктор Балли[642]. Указанные условия привели к моральному конфликту, вполне понятному для любого порядочного человека в подобной ситуации. Должен ли я, сохраняя благоразумный нейтралитет, отодвинуться на безопасное расстояние по эту сторону границы и, как говорится, умыть руки? или же, отчетливо осознавая риск, должен бросить вызов обстоятельствам и стать жертвой неизбежных недоразумений, от которых не уйти человеку, в силу высшей необходимости заключающему соглашение о сотрудничестве с нынешними политическими властями Германии? Должен ли я пожертвовать интересами науки, верностью коллегам, дружбой, которая связывает меня с рядом немецких врачей, и удобством непосредственного погружения в область гуманитарных наук благодаря общему языку, – должен ли я пожертвовать всем перечисленным ради эгоистического стремления к спокойствию и ради собственных политических взглядов? Я повидал достаточно страданий немецкого среднего класса, узнал достаточно о тех безмерных мучениях, какими сегодня зачастую сопровождается деятельность немецкого врача, мне известно слишком много об общем духовном убожестве современного общества, чтобы я уклонялся от выполнения своего человеческого долга и напяливал на себя потрепанный плащ политических уловок. Следовательно, у меня не оставалось другого выхода, кроме как принять ответственность за своих друзей собственным именем и независимым положением.

1017 В тех условиях хватило бы всего одного росчерка пера от верховной власти, чтобы уничтожить психотерапию как таковую[643]. Этого нельзя было допускать во имя страдающего человечества, во имя врачей и, что не менее важно, во имя науки и культуры.

1018 Всякий, кто имеет хоть малейшее представление о нынешней Германии, прекрасно понимает, то никакая газета, никакое общество, ничто вообще не может существовать, если оно не одобрено (gleichgeschaltet – приведено в соответствие. – Ред.) правительством. Посему учреждение журнала или общества представляет собой двухсторонний процесс. Я могу чего-то хотеть, но исполнится ли мое желание – это отдельный вопрос, решение которого зависит не от меня и не от моих коллег. Тот, кому приходится иметь дело с сегодняшней Германией, хорошо знает, насколько быстро все меняется: очередной непредвиденный указ следует за другим, политическая обстановка молниеносно преображается. Совершенно невозможно следить за событиями из-за границы, когда даже внутри Германии люди не способны при всем желании добиться от политических властей ясной и обязывающей позиции.

1019 Так как немецкая секция Международного общества должна была соответствовать политическим требованиям и так как, кроме того, наш журнал издается в Германии, возникло, естественно, столько затруднений, что мы не раз и не два сомневались в самой возможности реорганизации общества. В частности, встал вопрос о присяге на верность и «чистоте политических чувств», которые требовались от немецкой секции общества. Нам в Швейцарии подобное едва ли понятно, однако все становится на место, если мы мысленно перенесемся на три-четыре столетия назад, во времена, когда церковь придерживалась тоталитарных воззрений. Тогда еще не изобрели колючую проволоку, потому-то, полагаю, и не было концентрационных лагерей; вместо проволоки церковь охотно прибегала к сжиганию на кострах. Нынешняя «модернизированная» присяга – лишь бледное подобие предшествующего, гораздо более сурового и наглядного властного принуждения. По мере ослабления главенства церкви уже государство стало перенимать эти качества, ведь тоталитарные поползновения никуда, в общем-то, не делись. Социализм грубо вторгся в область католического наследия и принялся ставить эксперименты по жесточайшему принуждению – правда, не с целью приблизить царство небесное, а с тем чтобы создать такое же хилиастическое блаженство (или его эрзац) на земле. Русский коммунизм вполне логично превратился в тоталитарную церковь, где даже самая бедная мышь издает большевистский писк. Неудивительно, что национал-социализм выдвигает схожие требования! Согласно логике истории, после эпохи клерикального принуждения неизбежно приходит черед эпохи принуждения со стороны светского государства.

1020 Но даже в такую пору дух продолжает трудиться – в науке, в искусстве, философии и религиозном опыте, независимо от того, благоприятна современная ситуация или неблагоприятна, ибо в человеке есть нечто божественное, неподвластное материальному, присущее человеческой конституции. Этот дух хочет жить – вот почему в древности Галилей, когда его истязали церковники, было отрекся от своих теорий, но потом, как утверждается, сказал: «Eppur si muove»[644], – готов поспорить, очень тихо. Мученичество – это особое призвание, к которому нужно быть предрасположенным. Поэтому мне представляется вполне разумным не донимать политическую инквизицию «бреднями» о том, что спутники Юпитера были открыты «без одобрения» Аристотеля. У Галилея, судя по портретам, был детский взор великого первооткрывателя, и этот ученый не сумел набраться мудрости, потребной для выживания в эпоху принуждения. Сегодня он мог бы загорать на пляже в Лос-Анджелесе в компании с Эйнштейном и считался бы успешным, поскольку либеральный век поклоняется Богу в облике науки. Но «метаморфоза богов» с грохотом катится дальше, и государство становится владыкой мира сего: больше половины Европы ему уже подчинилось. Науке и всякому целительскому искусству дается семь тучных лет, а затем наступают семь тощих[645]. Мы должны научиться приспосабливаться. Протестовать попросту смешно – как, скажите, протестовать против несущейся на тебя лавины? Лучше проявлять осторожность. Вызывать лавины науке неинтересно; она должна сохранять свое интеллектуальное наследие даже в изменившихся условиях.

1021 Так обстоят дела сегодня. Ни я, ни мои немецкие коллеги не несут за них ответственности. Если немецкая секция общества намерена продолжать существование, присяга на верность стране неизбежна, это понимает всякий разумный человек. Потому и планировалось, что ответственный редактор «Zentralblatt» доктор Цимбал из Гамбурга подготовит специальный выпуск со статьями ведущих немецких психотерапевтов, а также с заявлением, подписанным президентом немецкой секции профессором Герингом из Эльберфельда – и этот выпуск будет распространяться только в Германии. Именно об этом мы договаривались с ответственным редактором. К моему несказанному удивлению и разочарованию, политический манифест профессора Геринга неожиданно появился в последнем номере «Zentralblatt». Я уверен, что к тому имелись внутренние политические поводы, но это одна из тех прискорбных тактических оплошностей, которые были проклятием немецкой внешней политики даже в эпоху Вильгельма[646]. В итоге мое имя внезапно оказалось связанным с манифестом национал-социалистов, что лично для меня совсем не приятно. Но все же – что такое помощь или дружба, которые ничего не стоят? Само происшествие, впрочем, настолько компрометирует журнал, что ставит под серьезное сомнение мое положение руководителя.

1022 В Германии в настоящее время все должно быть «немецким», если хочет выжить. Даже искусство врачевания должно быть «немецким» – по чисто политическим причинам. С точки зрения самой медицины совершенно не важно, зовется она «немецкой» или «французской», зато крайне важно продолжать работу, даже в бесспорно трудных условиях (о чем я сам слишком хорошо знаю). Просто и безопасно потешаться над «немецкой психотерапией», и совсем другое дело – спасать медицину ради всего человечества от бурлящего хаоса революции, превращать науку в укрытие от потрясений; такова и была моя цель, когда я помогал реорганизовывать психотерапевтическое движение в Германии. Медицина не имеет ничего общего с политикой – увы, повседневность опровергает мои слова! – и потому ее можно и нужно практиковать на благо страдающего человечества при любых режимах. Если бы петербургские или московские врачи обратились ко мне за помощью, я бы откликнулся не раздумывая, потому что имею дело с людьми, а не с большевиками, а если бы молва за это заклеймила меня большевиком, я бы попросту отмахнулся от этого упрека. У человека все-таки есть душа, он не бык, откармливаемый для политической бойни. Если прозвучит зов, обращенный к душе, я последую за этим зовом, откуда бы он ни исходил. Моя наивная вера в человеческую душу может – с олимпийской точки зрения гипертрофированного интеллекта или партийной слепоты – показаться смехотворной, подозрительной, непатриотичной и еще бог весть какой. Я не похваляюсь тем, что являюсь добрым христианином, но я верю в слова: «Кесарю кесарево, а Богу Богово»[647]. Врач, который в ходе боевых действий оказывает помощь раненым противника, уж точно не должен считаться предателем своей страны.

1023 Нет никакого смысла для врачей противостоять национал-социалистическому режиму так, как если бы мы были партией. Будучи врачами, мы в первую очередь люди, которые спасают ближних, если это необходимо, при любых обострениях политической ситуации. Мы не обязаны (и от нас не требуют) протестовать против внезапных приступов несвоевременного политического рвения и тем самым подвергать серьезной опасности нашу медицинскую деятельность. Моя поддержка немецких врачей не имеет ничего общего с какой-либо политической позицией. Если ее истолковывают в политическом ключе – что, несомненно, уже произошло или вскоре произойдет, – то данное толкование больше говорит о тех, кто выносит такие суждения, чем обо мне. Я сам никогда не мог помешать сотворению и распространению слухов.

1024 По общему признанию, я проявил неосмотрительность, причем в такой степени, что допустил шаг, который и привел к нынешним недоразумениям, – а именно, начал обсуждение «еврейского вопроса». Я поступил так намеренно. Мой уважаемый оппонент забыл, похоже, что первое правило психотерапии гласит: нужно рассматривать в мельчайших подробностях все, что кажется наиболее щекотливыми, опасными и непонятными темами. Еврейский вопрос – это очередной комплекс, гноящаяся рана, и ни один ответственный врач не решится применять здесь принцип врачебной тайны.

1025 Что касается различий между еврейской и «арийско-германско-христианско-европейской» психологией, то эти различия, конечно же, едва ли можно разглядеть в отдельных плодах науки как таковой. Но нас интересует не столько этот факт, сколько то важное обстоятельство, что в психологии предмет познания есть одновременно орган познания, чего не наблюдается ни в какой другой науке. Отсюда совершенно искренние сомнения в том, что психологию вообще возможно причислять к наукам. Исходя из этого сомнения, я несколько лет назад предложил, чтобы всякая психологическая теория подвергалась критике в первую очередь как субъективная исповедь. Ведь если орган познания есть объект, то у нас имеются все основания исследовать природу этого органа крайне тщательно, ибо субъективная предпосылка выступает одновременно как объект познания, с самого начала, следовательно, ограниченного. Эта субъективная предпосылка тождественна нашей психической идиосинкразии. Идиосинкразия обусловлена (1) индивидуумом, (2) семьей, (3) национальностью, расой, климатом, географией и историей.

1026 В свое время меня обвиняли в «швейцарском упрямстве». Не то чтобы я возражал против обладания национальными пороками швейцарцев; также я вполне готов предположить, что воистину «упрям, как швейцарец», во всех отношениях. Я охотно допускаю критику своих психологических исповедей, своих так называемых «теорий», и упреки по поводу швейцарского «тупоумия» или чудачеств, за которыми, мол, скрывается зловещее влияние богословов и врачей у меня в роду – а также всего нашего христианского и германского наследия, которое олицетворяют, например, Шиллер и Майстер Экхарт. Я не обижаюсь, когда меня называют «тевтонским путаником», «мистиком», «моралистом» и т. д. Я горжусь своими субъективными предпосылками, ценю их швейцарский дух, благодарен своим предкам-богословам за то, что они привили мне христианское мировоззрение, а еще признаю наличие у себя «отцовского комплекса», не хочу и никогда не буду подчиняться никаким «отцам» (чем не «чудачество»?).

1027 Не следует ли поэтому утверждать, будто существует особая еврейская психология, допускающая предрассудки крови и народной истории? Не следует ли уточнить, в чем, собственно, заключаются своеобразные различия между преимущественно еврейским (иудейским) и преимущественно христианским мировоззрением? Неужели я единственный среди психологов обладаю специфическим органом познания с субъективным уклоном, тогда как еврей, по-видимому, оскорбляется до глубины души, если кто-то вслух называет его евреем? По всей видимости, он не готов признать, что его озарения суть плоды разгадки какого-то шифра или что его разум возник совсем недавно из безликого океана не-истории. Честно и открыто заявляю, что совершенно не могу понять, почему говорить о «еврейской» психологии – это преступление.

1028 Не будь у меня возможности – как полагает доктор Балли – обозначить хотя бы одно различие между двумя психологиями, это было бы равносильно тому, что я не смог бы провести правдоподобное различие между психологическими особенностями англичан и американцев – или французов и немцев. Я не придумал эти отличия; им посвящены бесчисленные книги, газетные статьи и шутки; они, как говорится, у всех на языке, и тот, кто не замечает психологическую разницу между французами и немцами, прибыл откуда-то из полной глуши и ничего не знает о нашем европейском сумасшедшем доме. Неужели мы и вправду должны верить, что племя, бродившее по просторам истории на протяжении нескольких тысячелетий («богоизбранный народ»), пришло к мысли о своей богоизбранности не под влиянием какой-то совершенно специфической психологической особенности? Если различий не существует, как мы вообще отличаем евреев от прочих?

1029 Психологические различия существуют между всеми народами и расами, даже между жителями Цюриха, Базеля и Берна. (Откуда иначе берутся все смешные шутки?) На самом деле различия существуют между семьями и между отдельными людьми. Вот почему я нападаю на любую «усредняющую» психологию, когда та начинает притязать на универсальную значимость, будь то, к примеру, фрейдовская или адлеровская школа. Любое уравнивание вызывает ненависть и злобу в тех, кого подавляют и недооценивают; оно препятствует широкому, общечеловеческому пониманию. Все ветви человечества соединяются в один ствол – безусловно, это верно, но что такое ствол без отдельных ветвей? К чему нелепая обидчивость, когда кто-либо смеет заговаривать о психологических различиях между евреями и христианами? Каждый ребенок знает, что различия существуют.

1030 По-видимому, принято считать, что моя цель, когда я затевал обсуждение этнологических различий, заключалась в том, чтобы предъявить публике свой пресловутый «антисемитизм». Похоже, никто не верит, что я – как и другие ученые – способен сказать что-то хорошее и полезное. Что ж, как бы то ни было, с учетом всей возможной критики, я никогда не посмел бы утверждать, что «десять колен прокляты, а всего два святы»[648]. Подобная точка зрения далека от христианской. Мои суждения всегда будут оставаться далекими от этого вопиющего противопоставления, в них не найдется ничего такого, что нельзя было бы обсудить вежливо.

1031 Я не высказываю оценочных суждений и не прячу какие-либо завуалированные мнения. Много лет я искал те неуловимые различия, о которых все знают, но на которые никто не может точно указать. Это одна из важнейших проблем психологии; наверное, именно поэтому подобные исследования считаются запретной областью, куда не следует вступать под страхом смерти. Многие люди обижаются, если им приписывают особую психологическую идиосинкразию, а при общении с партиями и народами нужно быть еще осторожнее. Вот почему любое исследование указанных различий необычайно затруднено: помимо выполнения своей работы, исследователь должен устраивать гротескные пляски, лавируя между сильно заряженными аффектами. Практикующему психологу надлежит усвоить эти психические особенности, поскольку из-за них возникает добрая половина недоразумений в нашем мире. Тот, кто сумеет определить природу этих неуловимых различий, действительно заглянет в сокровенные глубины человеческой души. Что касается меня, я не принадлежу к тем ученым, которые занимаются исключительно тем, что уже известно (вне сомнения, это чрезвычайно полезное занятие); я предпочитаю проникать в области, еще вполне девственные.

1032 Потому меня изрядно забавляет, когда мне приписывают роль тупицы, который не в состоянии разглядеть какие-либо различия между иудеями и христианами. Вопреки утверждениям Балли, эти различия, несомненно, существуют; точно так же вода уже существовала до того, как химики открыли формулу Н₂О; увы, постичь различия нам пока не дано, ибо все гипотезы, что выдвигались до сих пор, совершенно неудовлетворительны. Правда, эти сугубо познавательные трудности отнюдь не означают, что различия как таковые отсутствуют. В ближайшей перспективе я намерен опубликовать несколько работ (конечно, смехотворно нелепых и спорных) на эту тему. Ни мне, ни кому-либо другому не удастся, разумеется, предложить какую-то окончательную теорию, но я буду доволен, если сумею вызвать заинтересованное обсуждение. Я хотел бы собрать все стороны за одним столом и наконец установить и признать нынешние разногласия. Очень часто такое обсуждение служит первым шагом к взаимопониманию. Хотел бы я сделать то же самое, кстати, и для враждебных братьев по обоим берегам Рейна[649]. Естественно, подобное невозможно предпринять, не навлекая на себя агрессии с обеих сторон.

1033 Подействует ли такое лекарство? Не могу сказать, но возможность поражения в благом начинании никогда меня не пугала.