XX. Возвышение Нового Света[584]

925 «Возвышение Нового Света» – это подзаголовок немецкого издания книги Кайзерлинга «Освобожденная Америка»; во всех отношениях он является наиболее кратким изложением предмета повествования. Эта книга посвящена не просто и исключительно Америке (как в «Европейском спектре» речь шла не только о Европе). Нам рисуют чрезвычайно пеструю картину, переливающуюся всеми цветами радуги, мрачную и веселую, пессимистическую и оптимистическую, – настоящий спектр Америки, который нередко становится больше похожим на призрак. Непосредственной причиной рождения текста является абразивная поверхность трансатлантического континента, над которой кружил, рассыпая искры на лету, возвышенный творческий дух Кайзерлинга. Книга подобна независимому организму, в котором обнаруживается столько же характерных черт матери, сколько и черт отца. Это особенно заметно в том факте, что именно Америка стала для автора символом возникновения нового мира. Сначала кажется, что этот «Новый Свет» и есть Америка, но к концу книги приходит понимание, что новый мир включает в себя и Старую Европу, то есть нас самих. «Возвышение Нового Света» рассказывает об Америке и Европе, поскольку книга представляет собой плод взаимного влияния Кайзерлинга и Соединенных Штатов Америки. (Еще одна его книга будет посвящена Южной Америке[585].) Это обстоятельство необходимо иметь в виду, поскольку оно дает ключ к правильному пониманию субъективности текста. Нельзя сказать, что книга непреднамеренно субъективна, что так вышло благодаря прискорбному несчастному случаю; нет, именно таковой она и задумывалась, поскольку тут открывается двойной взгляд – Америка глазами европейца. Европейская психология неизбежно переводится на чуждые нашему уху американские термины, что приводит к сбивающей с толка и завораживающей игре света и тени, посредством которой попеременно сопоставляются и противопоставляются два принципиально несоизмеримых мира.

926 Никогда прежде я не осознавал столь ясно, насколько затруднительно, если вообще возможно, попытаться понять чужую страну и составить о ней исчерпывающий отчет. Сугубо объективное сравнение, полагаю, вышло бы поверхностным. Следовательно, всякий, кто берется за такое сравнение, должен призвать на помощь всю свою субъективность, если желает представить картину, способную поведать нечто важное об иностранцах. Не следует браться за труд Кайзерлинга в уверенности, будто автор говорит о том, что и в самом деле существует (пусть даже он сам в том убежден). При всей эмоциональности и прямолинейности его высказываний он вовсе не склонен к гипостазированию. Он просто делится своим мнением, за что мы ему, безусловно, признательны. Эта книга содержит обилие взвешенных, глубоких и резких суждений, из размышлений над которыми можно извлечь немало пользы, даже если поначалу не совсем согласен (или совсем не согласен) с автором. Опираясь на собственный опыт посещения Америки[586], не могу сказать, что суждения Кайзерлинга вызывают у меня принципиальное отторжение. Я начинаю сомневаться только тогда, когда он вступает на самую опасную из всех территорий, то бишь на территорию прогнозов. За исключением указанного факта, его картина Америки великолепна и всеохватна. Поражает, кстати, что – в отличие от «Европейского спектра» – здесь он позволяет американской почве заступиться за себя. Необъятность и массивность континента наверняка сыграли в этом свою роль. Автор ощущает первозданность Америки, ее не полностью «очеловеченный» характер. Ему недостает «психической атмосферы» в североамериканском пейзаже. «В союзе с человеком она пока не породила богов», у Америки «еще нет души», потому что завоеватели чужой земли «могут прийти телесно, однако свои души они оставляют дома».

927 Это категорическое суждение, конечно, звучит довольно мрачно, но Кайзерлинг отмечает особенность, приоткрывающую дверцу в запертые тайники американской психологии. Разумеется, его анализ далек от постижения глубин, но в целом движется в обширном поле американской феноменологии, которая предоставляет психологу фактически неисчерпаемый материал. Размеры континентальной суши и бескрайние просторы создают, по мнению автора, атмосферу, сходную с атмосферой России и Средней Азии. Это смелое сравнение является лейтмотивом книги, оно снова и снова всплывает в обсуждении контрастирующей параллели между американским частным предпринимательством и русским большевизмом. «Сам дух [Америки] отличается широтой и необъятностью. Этот дух широты и необъятности подобен духу России и Средней Азии и совершенно отличен от духа Европы». Вот почему «Америку нужно сравнивать не с Европой, а с Китаем». По этой причине Америка не должна стыдиться своих Бэббитов[587]: «Бэббит… сегодня самый здравомыслящий и надежный представитель всего континента», это тип человека, стоящего ближе всех к земле. Этот тип выживет и со временем приведет к исчезновению всех европейских, в особенности англо-саксонских, влияний.

928 Кайзерлинг считает философов Эмерсона и Уильяма Джеймса[588] «противоположными идеологами». Дьюи[589], с другой стороны, является «самым показательным американцем», причем обоснование звучит вполне убедительно, как и рассуждения об основателе бихевиоризма Джоне Б. Уотсоне[590], по поводу которого, называя его американским психологом, автор добавляет, что его «психология» так же мало значит для европейца, как и «философия» Дьюи. Кроме того, Дьюи ориентируется в основном на азиатов (то есть на Россию и Китай), поскольку его философия на самом деле есть «психология, направленная на образование». Тот факт, что фигура Дьюи значима даже для Азии (в пример приводятся образовательные реформы в Китае), доказывает любопытное сходство соответствующих психических ситуаций, несмотря на все различия. Тут Кайзерлинг, как мне кажется, бьет точно в цель, поскольку Азия, как и Америка в своей хаотической смеси рас и культур, вынуждена справляться с социальными и образовательными проблемами первостепенной важности. Европейский эмигрант омолаживается на американской земле; в этой примитивной атмосфере он может вернуться к психологическим моделям своей юности – отсюда его подростковая психология со всеми производными трудностями воспитания. На самом деле нравственное состояние послевоенной молодежи в Америке ставит перед страной огромную воспитательную задачу, по сравнению с которой другие культурные задачи, на взгляд европейца более важные, неизбежно должны отойти на второй план.

929 Кайзерлинг считает идеал высокого уровня жизни главной движущей силой американской морали. Этот идеал выражается в идее «социального служения», а также в идее социального обеспечения. Кайзерлинг называет его «животным идеалом». «Какое животное, научись оно мыслить, не встало бы под знамена максимально возможного уровня жизни?» – вопрошает автор. Именно этот идеал составляет основное ядро типично американского взгляда на жизнь, то есть бихевиоризма. Потому Уотсон является «одним из выдающихся представителей того достатка, за который Соединенные Штаты Америки выступали в двадцатом веке». При этом бихевиоризм обеспечивает интеллектуальную связь с большевистской психологией[591], а потому американец, несмотря на всю свою суетливость, оказывается самым умственно пассивным из народов, тогда как «американская цивилизация – самой однородной из когда-либо существовавших». «Идеал здоровья фактически способствует анимализации американца. То же самое верно для образования, как оно обычно понимается. Оно все больше начинает напоминать дрессировку, которой подвергаются животные».

930 Это умственное состояние идет рука об руку с отсутствием в Америке авторитета власти. «Государство и правительство не считаются институтами, стоящими выше частного лица. Наоборот, они должны быть всего-навсего исполнителями его воли». «Каждый американский гражданин радуется [американским политическим институтам] и сделает все возможное, чтобы поддержать их престиж в зарубежных странах. Что же касается его самого, он смотрит на них совсем иначе. Дома он прежде всего частный предприниматель». «Соединенные Штаты Америки – это один гигантский кантон Аппенцелль – самая провинциальная провинция Швейцарии».

931 В этой книге нет недостатка в остротах: так, некая дама из клуба (Klubdame), она же «тетка нации», изо всех сил старается не допустить своего непослушного племянника к спиртному, поскольку алкоголь вреден для здоровья. Имеется также шутка о «детсадовской психологии» взрослых американцев, наряду со множеством других забавных острот.

932 Глава «Переоцененный ребенок» видится мне лучшей в книге. «Америка, – сообщают нам, – это в первую очередь страна переоцененных детей» (отражение молодости нации и в то же время попытка увековечить эту молодость). Мнения Кайзерлинга об отношениях полов и членов семьи друг к другу, а также о родителях, мужьях и женах, браке, воспитании детей, демаскулинизации мужчин и маскулинизации женщин, заслуживают прочтения – не только потому, что речь идет об Америке, но и потому, что мы, европейцы, можем извлечь отсюда кое-что ценное для себя. Тот, кто еще не знает, насколько сильно американский образ жизни заражает верхушку европейского общества (подобно тому, как азиатский большевизм просачивается в европейский коммунизм), должен воспользоваться этой возможностью. Европа опасно близка к тому, чтобы стать этаким простым тире между Америкой и Азией. Еще рано утверждать, что европейцу предстоит «только страшный выбор» между американизацией и большевизмом. Европа, хвала небесам, пока самостоятельна. Однако чем раньше мы осознаем, насколько далеко зашла американизация нашей социальной верхушки, тем будет лучше для нас. Вот почему я желаю Кайзерлингу такой же преданной публики в Европе, какую он нашел в Америке. Прежде всего читателю не следует раздражаться, даже пусть порою кажется, будто это злобный пес нещадно трясет свою жертву или школьный учитель дает мальчикам добрые советы о пути по жизни. Не следует злиться на Кайзерлинга, поскольку он руководствовался благими намерениями. Вдобавок он часто попадает в цель! Все, что он говорит об Америке с европейской точки зрения, может быть произвольным, искаженным или попросту неверным, но, тем не менее, вдумчивый европеец может извлечь из этой книги массу полезного – не только для себя как европейского коллективного существа, но и для себя как личности. Ведь американец такой же человек, как и мы, а его идеалы и нравственные побуждения принадлежат той же христианской эпохе, что и наши. Поэтому любая критика в его сторону затрагивает и нас. Читатель особенно поразится этому в последней главе «Духовность». Здесь Кайзерлинг вроде бы рассуждает об Америке, но на самом деле он проповедует веру и выражает надежду на будущее, имея в виду как раз Европу, а не Америку, хотя его выводы, несомненно, важны для любого американца, живущего в христианскую эпоху.

933 Никогда прежде не бросалось мне в глаза столь отчетливо, насколько Кайзерлинга можно считать рупором коллективного духа, пока я не прочитал эту главу. От него, от этого «интеллектуального аристократа» ждешь возвышенных заявлений, разносимых разреженными дуновениями, что исходят из дифференцированного академического ума. Но ничего подобного не происходит. Наоборот, Кайзерлинг говорит о том, что отстоит далеко от академической мысли, о том, что неведомо последней и даже вызывает ее презрение. Это фактические приметы психики современного человека, они не проявляются на поверхности, но становятся видимыми для любого, кто интересуется фоном и кому выпадает случай пообщаться с людьми, не склонными, что называется, говорить громко. Но «мирных на земле»[592] больше, чем шумливых. В этой главе Кайзерлинг говорит с заднего плана с теми, кто живет на заднем плане. Здесь он уже не несносный ребенок, не блестящий оратор, чем, собственно, и подкупает. Мы слышим того Кайзерлинга, который привлекает внимание, который говорит от имени многих и так знаменует великую эпоху перемен. Человек нашего века, несомненно, говорит через него, когда он ставит понимание выше веры, а опыт выше вероучения. Индивидуум, «владеющий собой и освобожденный от оков традиции, начинает постигать в новом и личном виде древние истины, ибо они суть истины, которые в былые времена просто признавались беспрекословно. Старые формы разлагаются, но передовые меньшинства начинают более глубоко, чем когда-либо со времен золотого века христианства, когда греческие мыслители формировали христианское мировоззрение, познавать его сущностный смысл, его живую и бессмертную субстанцию. Это означает не что иное, как близость эпохи Святого Духа».

934 Кто бы мог подумать? Вернее, кто на самом деле так думает? Кто эти «передовые меньшинства»? Где они? Я отвечу – так думают ваши ближайшие соседи, Майеры и Мюллеры, от которых никак этого не ждешь. Порой они осознают свой порыв, а иногда остаются в неведении. Если осознают, то прячут свое осознание тщательнее, чем скрывают самые постыдные скандалы. Сегодня стыдятся не старомодных неподобающих уловок, а тайной духовности. Миллионы людей ставят «духовные» опыты над собой и настолько стыдятся своего некомпетентного и беззаконного поведения, что чаще всего закрывают глаза на собственные поступки. Само их число оправдывает Кайзерлинга, который вещает столь уверенно, изрекает нечто неслыханное и дерзновенное, против чего – он должен это знать – наверняка ополчатся все церкви, все академии, все правительства и все акционерные общества, согласно качая своими мудрыми и почтенными головами. Сколько из этих «мирных на земле» осмелятся демократично пожать руку доброму графу на основании такого признания?

XXI. Новая книга Кайзерлинга «La Révolution mondiale et la responsabilité de l’esprit»[593]

935 Быть может, это примета времени, что в своей новой книге «La Révolution mondiale et la responsabilité de l’esprit» («Мировая революция и ответственность духа») Кайзерлинг обращается к читателю по-французски. Тем самым читатель словно переносится в Германию восемнадцатого столетия, когда не только государственные деятели, но также философы и ученые предпочитали изъясняться на таком утонченном, культурном и изящном языке, как французский, отвергая чрезмерно сложный и неуклюжий немецкий, и облачали, так сказать, предмет своих изысканий в нарядное воскресное платье. Безусловно, la Révolution mondiale не является темой, которая предполагала бы обращение к старомодному политесу; следовательно, совсем другие причины, полагаю, побудили автора писать по-французски. Лично мне хотелось бы, чтобы эта книга была написана на немецком языке, поскольку – и никто меня в том не разубедит – по своему духу она настолько нефранцузская, насколько это вообще возможно. Даже вторая половина названия, «la responsabilité de l’esprit», отражает именно тот «дух» (Geist), который едва ли передается французским словом «esprit». Кайзерлинг выглядит этаким чудаком-иностранцем, рядящимся во французское платье. Немецкий же язык – наряду, быть может, с русским – гораздо точнее отражает своеобразную природу его духовности. Будь его публикой китайцы или люди, умеющие читать по-китайски, сам автор и его читатели выиграли бы, если бы он писал китайскими иероглифами.

936 Каждый китайский иероглиф представляет собой сложную смысловую структуру, в которой порою оказываются заключены целые гроздья идей. Такие символы отлично подходят для воспроизведения бесконечного, поистине беспредельного разнообразия идей Кайзерлинга; в то же время они достаточно расплывчаты для того, чтобы предъявить читателю проблески интуиции, столь типичные для ума автора. Думаю, читатель вдобавок получил бы немалое удовлетворение от мысли, что самостоятельно разгадал все загадки иероглифов. Увы, на французском языке книга звучит так, будто один лишь Кайзерлинг прозрел все на свете.

937 Эта книга показывает реакцию Кайзерлинга на текущие события в мире, тогда как в своей предыдущей книге «Южноамериканские размышления» автор делился теми ощущениями, которые испытал в Южной Америке – на континенте, неподвластном духу. Несомненно, из более ранней книги происходят «теллурические силы», восстание которых видится автору причиной и содержанием нынешнего европейского кризиса. Эти силы кажутся ему – опять-таки, здесь он явно отталкивается снова от южноамериканского мира gana[594] – преимущественно пассивными, нуждаются в руководстве со стороны духа и способны воспринимать это руководство. Духовное и теллурическое суть контрапунктические противоположности – как книги, так и мирового кризиса. Ницшеанское «моральное восстание рабов»[595] превращается в восстание масс против духа. Кайзерлинг достаточно проницателен, чтобы увидеть, что этот бунт, при всей своей негативности, имеет и положительную сторону; выясняется, что мятеж «теллурического» человека знаменует расцвет «веры и мужества». «Les expressions primordiales de l’Esprit… sont le Courage et la Foi, et son prototype éeternel est l’esprit religieux» («Исходными проявлениями духа были мужество и вера, а вечным его прообразом служил религиозный дух». Некоторая толика варварства неизбежна, но «la renaissance de la Foi aveugle… est simplement un signe de rajeunissement et, par conséquent, de vitalité accrue» («возрождение слепой веры… есть всего-навсего знак обновления молодости, то бишь прибавления жизненной силы»).

938 В поисках подходящего мерила для оценки современных событий Кайзерлинг обращается к истории, вспоминает возвышение ислама и даже становление христианства. По его мнению, нас застигло «мировое обновление», и речь идет уже не о социальных или политических событиях, не о «покаянии» и, конечно, не о верховной власти (fuehrerprinzip), плановой экономике и т. п. Он помещает свою картину нынешнего мира в самые широкие рамки, наполняет ее множеством подробностей и взаимосвязей, которые на самом деле суть творения и плоды его собственного, от природы смешанного характера. Наследие автора, проистекающее из разнообразия отдаленных друг от друга рас и народов, а также из всевозможных культурных запасов, пробуждает в Кайзерлинге чрезвычайное обилие реакций и точек зрения, придающих этой книге, как и всем другим его сочинениям, бесспорную привлекательность. Он, вне сомнения, опирается на сокровенный личный опыт, когда пишет: «Ds lors, il n’y a qu’une attitude qui soit la bonne: accepter la nature humaine telle qu’elle est dans toute sa diversité de couches et tout son étrange déséquilibre» («Значит, есть всего одна пригодная установка – воспринимать человеческую природу такой, какова она есть, во всем многообразии ее слоев и во всем причудливом неравновесии»).

939 Это замечание выглядит справедливым для автора – но не для масс, ибо в последнем случае пришлось бы заменить «разнообразие» «однородностью», а «неравновесие» – «безнадежным равновесием». Массы, как мы знаем, следуют закону собственной инерции и стремятся, если их потревожить, как можно быстрее восстановить состояние равновесия, невзирая на последствия. В этом отношении массы необычайно «теллуричны». Неудивительно, что эти «теллурические силы» кажутся Кайзерлингу самым бездуховным из всего, что только возможно вообразить. Для него «дух» выступает полной противоположностью таким силам. Это сугубо западная точка зрения, и потому Кайзерлинг здесь ощущает разлад с классической философией, из-за чего западная антитеза становится, по словам автора, «нереальной». Можно спросить себя, всегда ли существовало противопоставление между небом и землей? Быть может, китайская «Книга перемен» («И цзин») неправа, когда утверждает, что небо и земля лишь изредка расходятся и ссорятся друг с другом[596]? Китайская мудрость трактует это состояние как преходящее, противоречащее небесным установлениям. Небо и земля принадлежат друг другу, инь и ян порождают и пожирают друг друга в соответствии с небесным порядком вещей. Европейцы считают само собой разумеющимся, что крокодилы – это злые чудовища-людоеды, но первобытный человек придерживается прямо противоположного мнения: он уверен, что крокодилы едят людей лишь в исключительных обстоятельствах, только тогда, когда их к тому принудил знахарь враждебного племени. Если же человек приходится «братом» крокодилу, то опасности нет вовсе. Однако мы на Западе увековечиваем это умозрительное противостояние между небом и землей, а в результате оказываемся в состоянии вечного этического конфликта. Китайцы верят в то, что Ницше называл «духом тяжести»[597], и драконы, которые, как мы склонны думать, обитают в мрачных пещерах, для них сверкают в небесах, подобно веселым фейерверкам, прогоняя магию, сотворенную злыми духами. Для китайцев «дух» – не порядок, не смысл и не все благое; напротив, это огненная и порой опасная сила.