864 Мое отношение к данной проблеме не теоретическое и не априорное, а чисто эмпирическое. Пациент приходит к терапевту с конфликтом, тлеющим в душе, и надо понять, как раскрыть эту конфликтную ситуацию, которая очень часто бессознательна, чтобы, прежде всего, найти способ справиться с конфликтом. Пожалуй, единственное, что я точно могу сделать – это осторожно сказать себе: мы не знаем наверняка, что происходит. Выглядит как то или это, но с тем же основанием можно дать и другое толкование. Поначалу ситуация может показаться довольно негативной, но постепенно понимаешь, что больному было суждено попасть именно в нее. Так что я обычно позволяю себе сказать: уповаю на Господа, что поступаю правильно. Не исключено, что мы оказываемся в эмоционально чрезмерной обстановке, когда пациент, словами Альберта Великого[542], страдает in excessu affectus[543]. При внимательном взгляде мы увидим, что добро и зло, как уже было сказано, суть принципы мироустройства. Само слово «принцип» происходит от латинского prius, то есть «первое» или «начало». Высшим принципом, который мы можем вообразить, является Бог. Принципы, сведенные к их пределам, суть просто проявления Божества. Добро и зло – основы нашего этического суждения, но, будучи сведенными к своим онтологическим корням, они становятся «началами», сторонами и именами Бога. Поэтому всякий раз при «избытке чувств», в эмоционально чрезмерной ситуации, сталкиваясь с парадоксальным фактом или событием, я фактически познаю какую-либо сторону Божества, о которой не могу судить логически и которую мне не одолеть, потому что она заведомо сильнее меня – она, иными словами, обладает нуминозным качеством, а я оказываюсь лицом к лицу с тем, что Рудольф Отто[544] называет tremendum и fascinosum[545]. Я не могу «одолеть» нуминозное, могу лишь открыться ему, позволить овладеть мной и довериться его значению. Принцип всегда выше и сильнее человека. Я даже не могу «победить» основополагающие принципы физики, они противостоят мне, нависают надо мною, как голые факты, как законы, которые «торжествуют». С этим людям не справиться.

865 Если я скажу in excessu affectus: «Это вино скисло» или «Этот тип – шелудивый пес», то вряд ли буду в состоянии узнать, правдивы ли и правильны эти суждения. Другой человек может совершенно иначе оценить то же вино и того же индивидуума. Мы знакомы лишь с поверхностью вещей, видим их только снаружи, а потому должны проявлять подобающую скромность. Как часто мне хотелось избавиться от какой-либо особо раздражающей – на мой вкус – черты в характере больного, а впоследствии выяснялось, что в некотором глубинном, если угодно, смысле он был совершенно прав, ее сохраняя и пестуя. Скажем, я хочу уберечь кого-то от смертельной опасности, которая ему грозит. Если я добьюсь успеха, это будет, полагаю, отменное терапевтическое достижение. Но позднее становится понятно, что для него – если он не последовал моему совету – было правильно испытать угрозу на себе. Спрашивается, а не суждено ли ему было ощутить близость смерти? Если бы он ни на что не отважился, если бы не поставил на кон свою жизнь, то, может быть, лишил бы себя важнейшего жизненного опыта. Отказавшись рисковать жизнью, он, следовательно, никогда бы не обрел ее во всей полноте.

866 Так что в вопросе различения добра и зла терапевт может лишь надеяться, что правильно понимает факты (полная уверенность тут, разумеется, невозможна). Будучи терапевтом, я ни в каком конкретном случае не могу подходить к проблеме добра и зла философски; мой подход – чисто эмпирический. Правда, эмпирическая позиция вовсе не означает, что я релятивизирую добро и зло как таковые. Мне предельно ясно видно, что вот – зло, но парадокс как раз в том и заключается, что для конкретного человека в конкретной ситуации на конкретном этапе развития это зло может быть благом. Наоборот, добро в неподходящий момент времени в неподходящем месте может оказаться худшим из возможных зол. Будь иначе, жизнь существенно упростилась бы – сделалась слишком простой. Если я не выношу априорных суждений и приглядываюсь к фактам, не окружая их вымыслами, то не всегда знаю заранее, что для больного хорошо, а что плохо. В лечении нужно учитывать множество факторов, значение которых еще скрыто от нас, они словно прячутся в тени и только позднее свет рассеивает эту мглу. Скрытое «в тени» Ветхого Завета предстает в Новом Завете в свете истины.

867 Так обстоит дело и в психологии. Самонадеянно думать, будто мы всегда можем сказать, что хорошо, а что плохо для пациента. Возможно, он знает, что то-то и то-то действительно для него плохо, но все равно делает это, а потом страдает от угрызений совести. С терапевтической, то есть эмпирической, точки зрения это может быть очень хорошо для него. Возможно, ему придется испытать на себе силу зла и соответственно «претерпеть», ибо только так он сможет отказаться от своего фарисейского отношения к другим людям. Быть может, судьбе, бессознательному или Богу – называйте как хотите – пришлось как следует его стукнуть, втоптать в грязь, потому что лишь подобный суровый опыт способен заставить прозреть, вырвать из тенет инфантильности и сделать человека более зрелым. Откуда индивидууму знать, что он нуждается в спасении, если он совершенно уверен, что ему не от чего спасаться? Он видит собственную тень, излом собственной жизни, но отводит взгляд, не пытается бороться с собой, не ищет согласия с собою, ничем не рискует – зато хвастается перед Богом и ближними своими незапятнанными одеждами, чистотой которых на самом деле обязан исключительно своей трусости, своему регрессу, своему сверхангельскому перфекционизму. Вместо того чтобы устыдиться, он встает в храме в первые ряды и твердит: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие»[546].

868 Такой человек думает, что он в своем праве, поскольку знает, что плохо, и избегает подобных действий. В итоге он никогда не удовлетворяется содержанием своей жизни и ведать не ведает, от чего нужно его спасать. Даже апокрифическое изречение: «Человек! Если ты знаешь, что делаешь, ты благословен, но, если не знаешь, ты проклят как преступивший закон»[547] дает нам всего-навсего половинный шанс. Человек, творящий зло и сознающий свои действия, может рассчитывать на конечное спасение, но сначала должен очутиться в аду. Ведь совершенное зло, даже если оно осознавалось, все равно остается злом и ведет себя соответственно. Но не сделай ты этого шага, не пойди ты по этому пути, может быть, это был бы психический регресс, шаг назад в твоем внутреннем развитии, зрелое проявление детской трусости. Ошибается тот, кто уверен, что, «зная себя», защищается или спасает себя от греха; напротив, он погружается в греховность. Впрочем, упомянутое изречение настолько парадоксально, что оно страшно возмущает наши обыденные чувства. Церкви же известно об этом парадоксе, недаром она учит о felix culpa[548] наших прародителей (в литургии в канун Пасхи). Не согреши они, не было бы felix culpa, которое привело в результате к еще большему чуду искупления. Тем не менее, зло остается злом. Выход один – приучать себя мыслить парадоксами.

869 Мы, люди, сами того не желая, исправно попадаем в ситуации, в которых великие «принципы» впутывают нас в хитросплетения, а Господь предоставляет нам возможность самим искать выход. Иногда с Его помощью открывается четко видимый путь, но в условиях сурового выбора индивидууму нередко кажется, что все благие духи его бросили. В критических ситуациях герой всегда без оружия, и в такие мгновения, как перед смертью, мы осознаем всю неприглядность этого факта. Никто не знает и не может знать дальнейшего развития событий. Тысячи поворотов судьбы внезапно выводят в подобный тупик. Символически этот путь представлен в сцене схватки Иакова с ангелом у брода[549]. Человек просто вынужден стоять на своем. В такой ситуации сама жизнь заставляет реагировать всей своей человеческой цельностью. Вполне может выясниться, что уже нет возможности блюсти букву нравственного закона. Отсюда начинается глубинная личностная этика – в жестоком столкновении с Абсолютом, в выходе на путь, осуждаемый нынешней моралью и блюстителями закона. Но все же он чувствует, что никогда не был более верен своей сокровенной природе и своему призванию, следовательно, стал предельно близок к Абсолюту, ибо он одини Всеведущий прозревали текущую ситуацию изнутри, тогда как судьи и прочие осуждающие видят ее только снаружи.

870 Известна история о молодом человеке, достигшем совершеннолетия. Отец сказал ему: «Тебе исполнилось двадцать лет. Обычные люди придерживаются Библии и слушаются священника. А те, что поумнее, соблюдают уголовный кодекс (Strafgesetzbuch)». Иными словами, он пытался растолковать сыну, что тот очутился в промежутке между «официальной» религией и гражданской моралью. Когда твоя собственная совесть сталкивается с этими установлениями, начинают приниматься наиболее личные этические решения – с полным осознанием творческой свободы, которая позволяет соблюдать моральный кодекс или его отвергать. Например, я могу вообразить такое положение дел, когда, чтобы сохранить профессиональную тайну, мне придется солгать. Бесполезно уклоняться от этого решения под предлогом того, что я «нравственный» человек. К черту (zum Teufel) такое самоуважение!

871 Я рассказываю все это для того, чтобы прояснить на практике собственную установку. С моей точки зрения, нет ли малейшей потребности в том, чтобы обсуждать все это философски. Для меня перечисленные вопросы – сугубо практические. Разумеется, меня интересует и философская их сторона, однако ею никого не соблазнишь (aber damit lockt man keinen Hund hinterm Ofen hervor[550]). Реальность добра и зла присутствует во всем, что происходит с человеком, и все эти события слишком велики для обычного человека, если воспринимать каждое решение так, словно это вопрос жизни и смерти. Все события подобного рода человек относит к нуминозным, независимо от того, как он их для себя определяет: как божественные, дьявольские или просто как перст Судьбы. В мире действует нечто более сильное, нежели мы сами, нечто непобедимое, и ему приходится противостоять. Беда в том, что нам привычно обдумывать задачи и затруднения до тех пор, пока все не станет ясно, как дважды два четыре. Но в повседневности, увы, так не получается, мы не можем принять принципиальное решение, что всегда и везде будем действовать так-то и так-то. Мечтать об этом неправильно, так же как неправильно принимать свои действия за законы природы, неизменные повсеместно. Обычная мораль в точности следует классической физике: она привержена статистической истине и статистической мудрости. Современный физик, конечно, знает, что причинность – это статистическая истина, но на практике неизменно уточняет, какой именно закон природы верен в конкретном случае. Так же все устроено и в области морали. Мы не должны впадать в заблуждение и полагать, будто изрекли какую-то абсолютную истину, высказав свое суждение о конкретном случае добра или зла. (А нам зачастую приходится выносить суждения, таков жребий человеческого рода). Не спорю, порой мы в состоянии рассудить правильно и попасть в точку. Но считать наши суждения абсолютно верными и непогрешимыми – верх нелепости, ведь это означало бы, что мы хотим уподобиться Божеству. Даже тот, кто совершает некий поступок, нередко сам не различает его внутренних нравственных качеств, суммы всех сознательных и бессознательных мотивов в его основе; что уж говорить о тех, кто судит о поступке, наблюдая со стороны, кто опирается на внешний облик, а не на познание глубочайшей сущности. Кант справедливо требовал от индивидуума и от общества отринуть «этику действия» и перейти к «этике убеждения»[551]. Но заглянуть в пучину убеждения, стоящего за поступком, может лишь Господь. Поэтому судить о том, каково добро или зло in concreto[552], надлежит крайне осмотрительно и смиренно: не пристало мыслить аподиктически[553], как если бы мы могли заглянуть во все, даже темнейшие уголки мироздания. Представления о морали, между прочим, расходятся ничуть не меньше, чем мнения о деликатесах у эскимосов и европейцев.

872 Могут возразить, что моя установка предельно эмпирична, но это и требуется, чтобы найти решение нашей задачи. Когда наблюдаешь за тем, как ведут себя люди, сталкиваясь с обстоятельствами, которые подлежат этической оценке, поневоле осознаешь вот какую странность: люди, оказывается, замечают то и другое, постигают не только собственную моральную неполноценность, но и – автоматически – свои хорошие качества. Они обоснованно утверждают, что не могут быть настолько уж дурными. Столкнуть индивидуума с его тенью – значит показать ему его собственный свет. Едва испытав несколько раз, каково судить о противоположностях, индивидуум начинает понимать, что имеется в виду под «самостью». Тот, кто зрит одновременно свою тень и собственный свет, видит себя с двух сторон – и встает, так сказать, посередине.

873 В этом-то и кроется тайна восточного отношения к жизни: наблюдение за противоположностями учит восточного человека постижению особенностей майи[554]. Реальность приобретает иллюзорный, если угодно, блеск. За противоположностями и в самих противоположностях прячется истинная реальность, которая видит и воспринимает целое. Индийцы называют это атманом[555]. Размышляя о себе, мы можем сказать: «Я тот, кто говорит о добре и зле» – или, лучше: «Я тот, через кого говорят о добре и зле. Нечто внутри меня, приверженное принципам, использует мой голос как средство выражения. Оно говорит через меня». Именно это нечто в Индии называют атманом, то есть тем, что, выражаясь образно, «дышит» из человека. Это качество присуще всему на свете, ибо «дышит» не только индивидуальный атман, но и Атман-Пуруша[556], универсальный Атман, или пневма. Мы же употребляем слово «самость», которая противопоставляется ничтожному эго. Из сказанного мною очевидно, что самость – не просто чуть более сознательное или усиленное «я», как можно предположить по определениям «самосознающий», «самодовольный» и пр. Под самостью подразумевается качество, которым наделены все живые существа, подобное атману или Дао. Это психическая целостность.

874 Было бы несправедливо обвинять меня в том, что я творю новое «имманентное Божество» или «заместителя Бога». Будучи эмпириком, я эмпирически доказываю существование целостности, стоящей выше сознания. Сознание воспринимает эту высшую целостность как нечто нуминозное, как tremendum или fascinosum. Как эмпирика, меня занимает лишь эмпирический характер этой целостности, которая сама по себе, с онтологической точки зрения, не поддается описанию. Эта «самость» никогда и ни при каких обстоятельствах не замещает Бога, хотя и способна, возможно, служить сосудом для божественной благодати. Подобные недоразумения возникают вследствие предположения, будто я – нерелигиозный человек, который не верит в Бога и которому нужно указать путь к вере.

875 Из истории индийской философии мы знаем, что в Индии тоже исправно предпринимались попытки не отождествлять атмана с монистически понимаемым Брахманом (Абсолютной Основой всего сущего) – например, это утверждали Рамануджа, в отличие от Шанкары, и бхакти-йоги[557]; Ауробиндо[558] считает, что современный индиец настолько далеко отошел от бессознательности и настолько приблизился к осознанности, что для него Абсолют попросту не может иметь черты бессознательной, безличной космической силы. Но эти вопросы уже не для чистого эмпирика. Как эмпирик, я могу, по крайней мере, установить, что человек с Востока, как и человек с Запада, вырывается из тенет майи, возвышается над игрой противоположностей через постижение атмана, «самости», высшей целостности. Он знает, что мир состоит из тьмы и света. Мы способны одолеть их, только освободившись, только созерцая то и другое и тем самым заняв среднее, промежуточное положение. Лишь в этом положении мы неподвластны произволу противоположностей.

876 У нас ложное представление о Востоке[559]. С Востока, кстати, к нам пришел шутливый вопрос: кому требуется больше времени, чтобы спастись, – тому, кто искренне любит Бога, или тому, кто Его ненавидит? Естественно, мы ожидаем, что человеку, который ненавидит Бога, понадобится гораздо больше времени. Но в Индии говорят: если кто-то любит Бога, нужно семь лет, а вот если он ненавидит Бога – всего три года. Ибо тот, кто ненавидит Бога, думает о Нем намного больше. Какая безжалостная тонкость! Не могу не восхититься и правотой этого вопроса. Но задать его можно лишь образованной публике, а не простому крестьянину.

877 Тут вспоминается картина, которую я наблюдал на Цейлоне[560]. На узкой улице застряли две крестьянские повозки. Можно вообразить, какой поток брани мы бы услышали здесь, в Швейцарии. А там произошло вот что: возницы поклонились друг другу и сказали: «Все суета, в этом нет души (анатман)». То есть возмущение чувств имеет место лишь вовне, в царстве майи, но в истинной реальности его не было и оно не оставило следа. Можно усомниться в этакой рассудительности обычных простых людей, которая не может не изумлять, однако подобное отношение к миру столь распространено на Востоке, что его принимают как должное. Рихард Вильгельм был очевидцем похожего случая: двое мальчишек-рикшей отчаянно заспорили, и Вильгельм подумал, что они вот-вот сойдутся в кулачном бою. Тут один из мальчишек кинулся на другого, но проскочил мимо и сильно ударил ногой по колесу повозки; на сем ссора завершилась. Я и сам видел двух мальчишек, которые ссорились и дрались на кулаках, но кулаки всегда замирали в воздухе, в нескольких сантиметрах от лица противника, не нанося тому увечий. Это объясняется воспитанием, ведь на Цейлоне до сих пор царит древний буддизм. Нравственное воспитание вошло в привычку, им не принято похваляться.

878 Итак, дамы и господа, у вас есть еще вопросы? [Был задан вопрос о дьяволе и его особой реальности сегодня, так как каждая эпоха имеет собственного дьявола.]

879 Дьявол в наши дни – нечто поистине страшное! Оценивая нынешнюю ситуацию, мы понимаем, что просто не знаем, к чему все идет. Впечатление такое, будто нас к чему-то принуждают. Все божественные силы творения постепенно переходят в человеческие руки. Благодаря расщеплению ядра случилось нечто чудовищное, и человек обрел чудовищную силу. Когда Оппенгеймер наблюдал за первым испытанием атомной бомбы, ему на ум пришли слова «Бхагавад-гиты»: «Ярче тысячи солнц»[561]. Силы, скрепляющие ткань мироздания, ныне подвластны человеку, и он даже задумался о создании искусственного солнца. Божьи силы, повторюсь, перешли в наши руки, в наши несовершенные человеческие руки. Последствия этого невообразимы. Сами по себе эти силы не могут быть злыми, но в руках человека они представляют страшную опасность – если окажутся в злых руках. Кто скажет, что зло в мире, в котором мы живем, то есть прямо перед нами, нереально? Зло вполне реально – для каждого человека. Если же признавать реальностью принцип зла, то мы в полном праве именовать его дьяволом. Лично мне трудно поверить, что идея privatio boni (лишения блага) по-прежнему стоит выше критики.

880 [Как должен поступать психотерапевт? Должен ли он подсказывать пациенту, как бороться со злом, или должен подталкивать пациента к самостоятельным действиям?] Вам хочется услышать от меня четко сформулированное правило. Но я дам такой совет: делайте то или другое по обстоятельствам, не руководствуйтесь в своей терапевтической деятельности никакими априорными установками, в каждом случае прислушивайтесь к требованиям конкретной ситуации. Пусть это будет единственная априорная установка. Бывает, что пациент настолько бессознателен, что попросту невозможно принять какую-либо установку применительно к его проблемам. Подобно психотику, он отождествляет себя со своим бессознательным и скорее сочтет аналитика безумцем, чем постарается осознать собственную внутреннюю ситуацию. Попробуйте сказать совершенно бессознательной матери, этакой Кали-Дурге[562], считающей себя лучшей матерью на свете, что именно она виновата в неврозе старшей дочери и в несчастливом браке младшей; смею заверить, вы узнаете много нового о себе! Вдобавок отмечу, что пациентке это не поможет, ибо нечто должно прорасти изнутри ее самой. Другой пациент достиг определенного уровня сознательности и ждет наставлений. В этом случае будет большой ошибкой не прояснить свою установку. Нужно произносить правильные слова в правильное время и в правильном месте.

881 Психотерапевт не должен считать пациента на кушетке низшим существом, точно так же он не должен мнить себя богом, который восседает у пациента за спиной, изредка удостаивая того словом. Следует избегать всяких указаний на болезнь. Больной и без того склонен к этой мысли; ему и так больше всего хочется спрятаться за болезнью: «…теперь я могу сдаться, я должен просто лежать, теперь я болен и изнурен…» Ведь болезнь – тоже своего рода решение, способ избавления от жизненных проблем: «Я болею, а врач должен мне помочь!» Терапевту не пристало быть наивным. Если пациент не прикован к постели, с ним надлежит обращаться как с нормальным человеком, если угодно, даже как с партнером по общему делу. Здесь закладывается прочная основа лечения. Ко мне часто приходят люди, ожидающие каких-то чудес медицинской магии. Их разочаровывает тот факт, что я отношусь к ним как к нормальным людям и сам веду себя как нормальный человек. Одна пациентка фактически грезила о могучем и молчаливом боге, сидящем за кушеткой. Стоило с нею заговорить, как она воскликнула – с удивлением, почти с ужасом: «Но вы же делитесь аффектами, вы говорите мне, что думаете!» Естественно, у меня есть аффекты, и я их проявляю. Нет ничего важнее следующего правила: к каждому нужно относиться как к настоящему человеку, а не к фантазии, и обращаться с ним соответственно его особенностям.

882 Потому я советую молодым психотерапевтам учиться лучшему, познавать лучшее, но забывать обо всем изученном при общении с пациентами. Никому не удалось стать хорошим хирургом, выучив наизусть учебники по хирургии. Увы, сегодня налицо опасность того, что реальность постепенно подменяется словесными образами. Этим и объясняется пугающее отсутствие инстинктов у современного человека, особенно у горожанина. Ему недостает взаимодействия с жизнью и дыханием природы. Кролики и коровы известны ему только по иллюстрированным газетам, словарям и кино, однако он уверен, что знает, каковы они на самом деле, – и сильно удивляется тому, что в коровнике, оказывается, «пахнет», ведь в словаре этого не отмечалось. То же самое применимо к постановке диагнозов. Мы знаем, что такая-то болезнь описывается в семнадцатой главе учебника, и думаем, что главное уже сделано, а бедняга-пациент между тем продолжает страдать.

883 Иногда говорят о «преодолении» зла. Но хватит ли у нас сил на такое преодоление? Следует помнить, во-первых, что «добро» и «зло» суть наше мнение в данной ситуации; что, иначе говоря, наше суждение привержено известным «принципам». Во-вторых, зачастую бессмысленно рассуждать о преодолении зла, потому что мы попадаем в «закрытые» ситуации, в апории[563], где любой выбор чреват печальными последствиями. Важно осознавать, что мы пребываем в нуминозной ситуации, что со всех сторон нас окружает Божество, способное поступить (и поступающее) так или иначе. Примеров тому предостаточно в том же Ветхом Завете. Или вспомним Терезу Авильскую[564]: однажды с нею в пути случилась неприятность, повозка развалилась при переправе через реку, и Тереза упала в ледяную воду. «Господи, как Ты допускаешь подобное?» – «Вот так я отношусь к своим друзьям». – «Понятно, почему у Тебя так мало друзей!» Тереза очутилась в таком положении, когда ей причинили зло – в данном случае зло физическое; она не понимала, как воспринимать случившееся, однако ощущала непосредственное присутствие Бога. Именно так к индивидууму подбираются «принципы», или «изначальные силы»: его ставят в нуминозную ситуацию, где нет рационального решения, где человек не чувствует себя творцом и хозяином положения, где властвует Божество. Никто не может предвидеть дальнейших событий. При подобных условиях мы нередко не можем сказать, как разрешится проблема добра и зла. Приходится довериться высшим силам.