Книги

Цивилизация в переходное время

22
18
20
22
24
26
28
30

940 Поэтому можно было бы возразить, что «теллурические силы» вовсе не бездуховны, что они, наоборот, наделены опасным духом, настолько могущественным, что дух Запада действительно должен хорошенько задуматься и составить, как в книге Кайзерлинга, список указаний и предписаний, пусть даже «avec combine peu de succes» («с малым успехом»), как смиренно замечает автор.

941 Увы, Кайзерлинг слишком часто взывает к духу, который в прошлом находился в безнадежном противостоянии с землей. «Принимать человеческую природу такой, какова она есть» – значит, по сути, проглотить «теллурическую сущность», которая составляет «восемьдесят процентов человеческой природы», как горькое лекарство, при всей бездуховности последнего. Похоже, на сей раз у земли нашлось, что сказать небу, и, следовательно, воздушному духу следует слушать внимательно. Когда Кайзерлинг уповает на спасение «духа» через «творческое понимание», он, как мне кажется, попадает в ловушку убеждения, столь типичного для эпохи просвещения и прогресса, будто в конце концов все на свете возможно понять. Но земля достаточно ясно показывает, что кое-чего человек не поймет никогда, что временами дух полностью затемняется, ибо нуждается в перерождении. Мы не должны избегать этого жребия, полагаясь на «понимание», и нам никогда не преуспеть, не воспарить над хаосом, даже при позитивной установке ко всему вокруг. («Ce qu’il faut aujourd’hui, c’est une attitude absolument positive vis-a-vis de tout ce qui, sur le plan empirique, est different de soi» – «Сегодня требуется предельно позитивное отношение ко всему, что на эмпирическом уровне отлично от нас самих».) «Теллурические силы» делают все возможное, чтобы убедить нас в отсутствии у нас разума и духовности, в неспособности к пониманию и к позитивной установке, а также ко всему прочему, ибо сущность старого духа как раз и состояла в уверенности, что нам доступно все перечисленное. Кайзерлинг клеймит американский прагматизм[598] как «глубоко бездуховный» (надеюсь, кстати, что он не имеет в виду Уильяма Джеймса!), но собственной «позитивной установкой» сближается с прагматизмом Шиллера[599], – человек готов на что угодно, лишь бы не сдаваться.

942 Откуда вообще может взяться это религиозное обновление, которое Кайзерлинг объявляет необходимым и неминуемым, если наш хваленый дух, жаждущий все на свете понимать и относиться ко всему положительно (в первую очередь, он несет ответственность за наше этическое поведение), – если этот дух умирает? Он и вправду сделался человеческим духом, подверженным ошибкам и ограниченным; ему «нужна смерть», чтобы обновиться, ибо он не может достичь обновления самостоятельно. Верховенство «теллурических сил» означает, что «дух» снова ослабел с возрастом, поскольку слишком уж очеловечился.

943 Кайзерлинг развивает идею Ницше о «культурных комплексах»[600], вдохновляясь и «Entretiens sur l’avenir de l’esprit européen»[601], организованных французами под председательством Поля Валери в Париже[602] в октябре 1933 г. и послуживших непосредственным поводом к публикации «La Révolution mondiale». Он говорит: «En somme, la solution que nous preconisons a beaucoup de d’analogie avec celle que presentaient, au debut de Moyen Age, les monasteres» («Если коротко, решение, которое мы отстаиваем, имеет много общего с тем, что предлагали монастыри в начале Средневековья»). Какой побудительный дух встанет за Новым порядком? «Quels seraient les hommes capables de polariser les masses compactes qui determinent l’histoire actuelle? Mais ce sont precisement les esprits que nous avons decrits: absolument libres, hautainement independants, uniquement interesses a la qualite, conscients de leurs unicite, refractaires a toute autorite exterieure, fiers d’etre une toute petite minorite, aussi actifs d’esprit que sont passives les masses. Ce sont des hommes dont la conscience a tout naturellement son centre a un niveau superieur aux contingences telluriques, a la Terre, a la Race, aux necessities sociales et politiques; des hommes dont let aspirations profondes sont absolument liberees de routes considerations exterieures, tells que gloire, influence, position: bref, des ascetes d’un nouveau genre, formant une noblesse d’un type inedit» («Каковы были бы люди, способные руководить массами, определяющими ныне ход истории? Несомненно, это те самые люди, которых мы описывали: полностью свободные, надменно независимые, озабоченные лишь качеством, сознающие свою уникальность, готовые не признавать никакой власти над собой, гордящиеся тем, что они составляют крошечное меньшинство, умственно активные настолько же, насколько пассивна толпа. Люди, чье сознание естественным образом сосредоточено в плоскости выше земных событий, выше страны, расы, социальных или политических потребностей; люди, которые в своих глубочайших устремлениях совершенно свободны от всех внешних влияний, от славы, чужого мнения и статуса; коротко говоря, аскеты нового образца, этакое благородное сословие, подобного которому мир еще не видывал»).

944 Нагромождение картин старых мастеров в музеях это просто беда; точно так же из собрания сотни великих умов получается один болван. «Орден» учреждается, во-первых, милостью Божией, а во-вторых, большинством ничтожнейших людей. Те благородные души, которые стоят перед мысленным взором автора, составят этот орден или будут пригодны для принятия, когда (в соответствии со списком качеств автора) они: (1) осознают свою несвободу, (2) смиренно признают свою зависимость, (3) забудут о своей так называемой уникальности, (4) научатся приспосабливаться к вечным силам вне себя, (5) смогут признать, что относятся к незначительному меньшинству, (6) обретут свой естественный центр сознания в земле, в народе и в социальных и политических нуждах; наконец когда, через познание Бога, каковое, как ни странно, всегда обостряется в годину великих бедствий, в них возрастет потребность в истинном человеческом товариществе в силу глубокого переживания ничтожности человеческого существования.

945 Если бы наш уважаемый автор, граф Кайзерлинг, стал мирским монахом, которому поручено трудиться на кухне «культурного монастыря», я бы, пожалуй, поверил в осуществимость этой идеи. Полагаю, что читатель поступит несправедливо по отношению к этой книге, если воспримет подобные идеи буквально. Идеи – это образы, а не сущность; это символы и даже симптомы. Воспринимая их буквально, мы преграждаем доступ в идейный мир Кайзерлинга. Автор является, в самом прямом смысле, рупором духа времени – точнее, рупором духа времени для человека духовного. Если принимать его таким, то даже пресловутый «культурный монастырь» видится приемлемым, как отражение того хилиастического настроения, которое сегодня ни один сознательный человек не должен отвергать как никчемное. Время настолько велико, насколько оно воображается, а человек возвышается до своей эпохи. Медиумический дар Кайзерлинга позволили собрать воедино разрозненные, порхающие, обрывочные мысли целого поколения. Подобно Ортеге-и-Гассету, он собирает симптоматические высказывания коллективного духа на тысяче языков в единое обращение к современникам. Поэтому каждый различит и услышит здесь собственный голос. А поскольку знать, о чем вы думаете, чрезвычайно полезно и крайне желательно (но получается далеко не всегда), следует читать эту книгу со всем усердием – быть может, нет другого произведения, в котором духовная атмосфера нашей эпохи описывалась бы яснее, чем в «La Révolution mondiale».

XXII. Затруднения американской психологии[603]

946 Наивному европейцу никогда не придет на ум считать психологию среднего американца особенно сложной или даже утонченной. Наоборот, на него производит сильное впечатление простота и прямолинейность американской мысли и американских манер. Ему нравится считать американцев крайне активными, деловитыми и поразительно успешными людьми, которые сосредоточены на достижении одной цели (а именно, на «желтом боге»[604]) и которые слегка страдают от, как выражаются некоторые английские журналы, «американизма», то есть от состояния на грани легкого безумия: «Колонисты могут вести себя немного странно, верно же, как и наши южноафриканские кузены».

947 Вот почему в тех случаях, когда мне доводится рассуждать сколько-нибудь всерьез об американцах и их своеобразной психологии, моя европейская аудитория не то, чтобы потрясена, но как минимум озадачивается и выказывает склонность к неодобрению. Отношение самих американцев к моим взглядам остается пока неустановленным.

948 В 1909 году я впервые посетил Соединенные Штаты Америки и получил первое представление об американском народе как таковом; ранее мне случалось лишь знакомиться с отдельными индивидуумами. Помню, как, гуляя по улицам Буффало, случайно оказался у ворот фабрики, из которых сплошным потоком выливалась на улицу толпа рабочих после смены. Их были сотни и сотни, и я, наивный европейский путешественник, каким я был тогда, просто не мог не заметить, обращаясь к своему американскому спутнику: «А я и не догадывался, сколько в вашем народе индейской крови!» Мой спутник удивился: «Какая еще индейская кровь? Бьюсь об заклад, во всей этой толпе ее нет ни капли». Я не унимался: «Разве вы не видите их лица? Они больше индейцы, чем европейцы». Тогда мне сообщили, что большинство этих рабочих – люди, по всей видимости, ирландского, шотландского и немецкого происхождения, без малейшего намека на индейскую кровь. Я немало изумился и, честно сказать, не до конца поверил спутнику. Впоследствии я осознал, сколь смехотворной была моя гипотеза. Тем не менее, впечатление сходства сохранилось, а за последующие годы лишь усилилось. Как утверждает профессор Боас[605], у многих американских иммигрантов наблюдаются даже наглядные анатомические изменения, заметные уже во втором поколении. Его выводы, однако, отвергаются другими учеными авторитетами.

949 Еще помню нью-йоркскую семью немецких иммигрантов, в которой трое детей родились в Германии, а четверо – в Америке. Последние безошибочно опознавались как американцы, тогда как в первых троих сразу угадывались немцы. Для пристального европейского взгляда во всем облике урожденного американца есть нечто неопределимое, бесспорно отличающее его от урожденного европейца. Дело не столько в анатомических особенностях, сколько в общем поведении, физическом и психическом. Эти признаки проявляются в языке, жестах, в образе мышления, в движениях тела и в некоторых других, менее очевидных фактах.

950 По возвращении из Америки у меня внезапно возникла неудовлетворенность, которая обычно свойственна тому, кто ухитрился проглядеть суть дела. Пришлось признаться самому себе, что я не сумел «охватить» американцев. Я лишь удостоверился, что между американцем и европейцем и вправду имеется тонкое различие, в точности как между австралийцем и южноафриканцем. Об этом различии можно отпустить немало остроумных замечаний и провести убедительные сопоставления, но суть все равно ускользнет. При этом в моей памяти засело другое впечатление. Сначала я не обратил на него внимания, но оно продолжало меня преследовать, как все то, что важно для индивидуума, но пока не осознано. Однажды мне довелось гостить в доме довольно чопорного и напыщенного новоанглийского семейства, приверженного почти устрашающей респектабельности, и я ощутил себя, уж простите, едва ли не как дома. (В Швейцарии тоже хватает очень консервативной и чопорной публики; в этом отношении, полагаю, мы не уступим американцам.) За столом прислуживали негры. Поначалу меня не отпускало ощущение, что я обедаю в цирке, я постоянно ловил себя на том, что исподволь разглядываю посуду, ища отпечатки черных пальцев. Царила торжественность, для которой я не видел причин, но предположил, что это торжественность или безмятежность великой добродетели (что-то в таком роде). Никто не смеялся, все вели себя сдержанно, крайне любезно и чересчур вежливо. В конце концов я не стерпел и принялся шутить, пренебрегая местным представлением о хороших манерах. Мои шутки встречали снисходительными улыбками. Сколько я ни старался, я не мог добиться от хозяев того сердечного и искреннего американского смеха, который люблю и которым так восхищаюсь. Что ж, подумалось мне, если тут индейская кровь, деревянные лица и замаскированные монголы, почему бы не испробовать на них чуточку китайского? Я изложил последнюю байку, действительно смешную, уж поверьте, – и, едва умолк, за моей спиной раздался наконец громовый хохот. Смеялся негр-слуга, и это был настоящий американский смех, величественный, безудержный и бесхитростный, когда видны все зубы, язык и нёбо, чуть преувеличенный, может быть, и уж точно детский – обыкновенно так хохочут люди моложе шестнадцати лет. Я всей душой возлюбил этого смелого африканского брата.

951 Признаю, что со стороны эта история выглядит довольно глупо, тем более что я не осознавал причину, по которой этот случай мне запомнился. Лишь намного позднее я установил скрытое значение этого впечатления, как и второго, полученного в Буффало.

952 Наши убеждения часто имеют очень скромное происхождение. Поэтому я без колебаний поведаю читателю, как именно и под каким влиянием сложились мои убеждения об американской психологии. Два упомянутых выше мимолетных впечатления действительно содержали в себе все то, что я узнал впоследствии, в ходе двадцати пяти лет работы с американскими пациентами.

953 Американский смех поистине поражает. Смех – это очень важное эмоциональное проявление, и многое можно узнать о характере человека, внимательно наблюдая за тем, как он смеется. Некоторые люди страдают от увечного смеха. Просто больно видеть, как они смеются, а от этого пронзительного, злобного, сдавленного хрипа почти тошнит. Американцы умеют смеяться, и это много значит для народа, выдает детское умонастроение, здравость эмоций и непосредственную связь с ближними.

954 Этот смех идет рука об руку с замечательной живостью и большой свободой выражения. Американцы – отличные собеседники. Сплетни и болтовня обильно выплескиваются на страницы газет. Разговор продолжается, даже когда вы читаете. Стиль «хорошего» американского сочинения – это разговорный стиль. Когда он не слишком плоский, то освежает и бодрит нас, европейцев, как и американский смех. Но зачастую, увы, это просто болтовня, этакий несмолкающий гул большого муравейника.

955 Одним из самых явных преимуществ американского языка является его сленг. Я далек от того, чтобы высмеивать американский сленг; наоборот, он мне очень нравится. Сленг подразумевает, что язык находится в процессе становления, что он полноценно живет. Образы этого языка – не заезженные и выцветшие метафоры, освященные минувшими столетиями, не бледные отблески, не гладкие, правильные и лаконичные условности, а фигуры, полные жизни, отмеченные печатью своего земного происхождения и воспроизводящие ни с чем не сравнимый колорит местных условий, присущих странной и непредубежденной стране. В потоке старого английского языка угадывается свежее течение, и диву даешься, откуда оно взялось. Все дело в новой почве? Лично я в этом сомневаюсь.

956 Манера американцев двигаться выдает сильную склонность к беспечности. Когда мы анализируем, как американец ходит, как носит шляпу, как держит сигару, как говорит, то выявляем явную беззаботность. В громких разговорах вокруг слышится безудержная удаль. Людям не хватает сдержанности в том, как они сидят, порой нанося урон мебели, а по воскресеньям видишь в окнах ноги, торчащие над подоконниками. Налицо склонность к вихляющим движениям, словно с разболтанными суставами и с минимальной иннервацией. В речи беззаботность проявляется в недостаточной иннервации мягкого нёба, что обусловливает гнусавость, столь характерную для американцев. Покачивание бедрами, привычное для первобытных народов, в особенности среди негритянских женщин, часто можно увидеть и у американок, а для местных мужчин вполне обычна валкая походка.

957 Наиболее удивительная черта американской жизни – ее безграничная публичность. Все должны встречаться и знакомиться со всеми, и американцы, кажется, наслаждаются такой необходимостью. Жителю Центральной Европы вроде меня эта публичность американской жизни, отсутствие расстояния между людьми, полное пренебрежение живыми изгородями или заборами вокруг садов, вера в популярность, колонки сплетен в газетах, распахнутые двери в домах (с улицы прямо через гостиную и примыкающую спальню можно заглянуть на задний двор), беззащитность личности перед натиском прессы – все это кажется отвратительным и даже пугает. Вас немедленно прямо-таки захлестывает горячая и всепоглощающая волна возбуждения и эмоциональной несдержанности. Вы становитесь частицей общей массы, и у вас нет никакой другой цели или ожидания, кроме иллюзорных упований нетерпеливого и возбужденного коллектива. Вы просто плывете по жизни, только и всего. Чувствуете себя свободным – это самое странное, – но коллективное движение захватывает и увлекает надежнее любых ветхих корней в европейской почве. В это ощущение погружаешься с головой. Эмоциям американского коллектива свойственна особая несдержанность. Ее можно наблюдать в трудовом рвении и суете будней, во всякого рода увлечениях, в оргиастических сектантских порывах, в буйстве общественного восхищения и порицания. Подавляющее влияние коллективных эмоций распространяется на все стороны жизни. Будь подобное возможно, здесь вообще все делали бы коллективно, ибо сопротивление коллективным влияниям выглядит поразительно слабым. Верно, коллективное действие всегда оказывается менее трудоемким, чем индивидуальное. Порыв коллективного действия распространяется гораздо дальше, чем даже сосредоточенные индивидуальные усилия; он заставляет людей забывать самих себя и презирать возможные риски. С другой стороны, он частенько увлекает слишком далеко и ввергает в ситуации, которые вряд ли случились бы при индивидуальном выборе. Этот порыв, словом, воздействует решительно усредняюще на людскую психологию.

958 В частности, это проявляется в американском отношении к сексу, сложившемся после войны. Налицо выраженная склонность к беспорядочным половым связям, признаками которой служат не только частые разводы, но, прежде всего, своеобразное отрицание «половых предрассудков» среди молодежи. Неизбежным следствием становится ущерб для индивидуальных отношений между полами. Простота сближения не побуждает к преодолению трудностей и потому не закаляет характер, одновременно выступая серьезнейшим препятствием для более глубокого взаимопонимания. Такое понимание, без которого не может быть настоящей любви, достигается лишь преодолением трудностей, обусловленных психологическим различием между полами. Распущенность парализует все эти усилия, предлагая обилие возможностей для близости. Индивидуальная связь становится совершенно излишней. Но чем увереннее господствует так называемая беспристрастная свобода заодно с половой распущенностью, тем больше любовь становится плоской, тем сильнее она вырождается в преходящие половые контакты. Самые последние достижения в области сексуальной морали отражают стремление к примитивизации секса, аналогично неустойчивости нравственных привычек у первобытных народов, когда под влиянием коллективных эмоций все половые табу мгновенно исчезают.