По словам Грегсона, во время переговоров полицейскому сложнее всего «из копа стать переговорщиком». На одном из предыдущих тренингов офицеру поручили побеседовать с сестрой Ронни. И стало ясно, что он не понимает разницы между беседой и допросом. Позже Грегсон объяснил: «Мы не хотим, чтобы она чувствовала, что на нее давят. Наоборот, пусть ей будет комфортно в этой обстановке. Представьте, что это светская беседа, а не допрос».
У правоохранительных органов действительно сложные отношения с домашним насилием. Часто, хоть и не всегда, именно полиция оперативно реагирует на бытовое насилие. И исследования показали, что даже если арест не производится, реакция полиции может спровоцировать повторное применение насилия, а также увеличивает вероятность обращения жертвы в местные службы по борьбе с домашним насилием, например, для получения охранного ордера[95]. Но и сами полицейские могут совершать преступления – уровень домашнего насилия среди офицеров полиции в два, а то и в четыре раза выше, чем среди остального населения. Недавно я смотрела видео, в котором полицейских вызвала бывшая жена их коллеги. Она рассказала о том, что бывший муж вломился к ней в дом, угрожая убить ее и ее нового парня, а также о том, что до развода годами терпела его издевательства. Буквально через несколько секунд камера показывает тех же полицейских, которые стоят на подъездной дорожке к дому женщины и перешучиваются с преступником – своим коллегой. Они спускают дело на тормозах, советуют ему не высовываться. Он утверждает, что не выламывал дверь. Преуменьшает ущерб. И всего через несколько дней убивает бывшую жену и ее нового парня, а затем совершает самоубийство. На предыдущем тренинге я слушала, как Уильям Кидд играет роль бывшего командира полицейского спецназа Дэвида Пауэлла. В реальной жизни Пауэлл нарушил запрет на приближение, и начальник вызвал его в управление полиции. Он отказался явиться и заявил, что взял заложников. Команда полицейского спецназа, которой офицер когда-то руководил, окружила его дом. Осада продолжалась семь часов, а затем Пауэлл вышел на крыльцо и открыл огонь по бывшим коллегам. И был убит ответными выстрелами.
В статье местной нью-джерсийской газеты шеф полиции прокомментировал инцидент, заявив, что он имел место после «бытового казуса»[96]. Это тоже часть проблемы: язык, который мы используем, описывая то, что по всем параметрам является преступлением. Бытовой конфликт, домашнее насилие, частный конфликт, нестабильные отношения, плохое обращение, бытовое насилие. Пассивные конструкции, снижающие ответственность не только абьюзера, но и правоохранительных органов. То, что домашнее насилие – это преступление, не должно замалчиваться, особенно когда в нем повинны люди, обязанность которых – защищать сограждан от насилия. На мой взгляд, хотя в книге я и употребляю термин «домашнее насилие», потому что это наиболее часто используемая отсылка к тому, что я расследую, гораздо более точным определением, которое выражает особую психологическую, эмоциональную и физическую динамику ситуации, является «терроризм со стороны интимного партнера».
Тренинг в Сан-Диего был направлен против потенциальной ангажированности копов, которым предстоит арестовать своего коллегу или вести с ним переговоры в кризисной ситуации по сценарию Дэвида Пауэлла. Грегсон спросил полицейских, как на них может повлиять необходимость вести переговоры с одним из своих. Хотя присутствующие и признали, что это будет непросто, они настаивали на том, что будут следовать протоколу, как и во время любых других кризисных переговоров.
И все же американские полицейские управления систематически не принимают дисциплинарных мер в отношении сотрудников, на которых поступают жалобы о домашнем насилии. Согласно проведенному в Лос-Анджелесе исследованию девяноста одного случая домашнего насилия со стороны офицеров полиции, в 75 % иски даже не включали в характеристики преступников[97]. И, по правде говоря, ситуации, в которых не принимаются немедленных, а иногда вообще никаких мер по поводу действий офицера, как это было с Дэвидом Пауэллом, совсем не исключение[98]. Полицейские управления страны не накладывают на своих сотрудников взысканий за преступления, которые каждый день приводят к аресту гражданских. Исследование, проведенное во Флориде в период с 2008 по 2012 годы, показало, что в случае положительного теста на наркотики должность сохранил только около 1 % полицейских, 7 % не были уволены после краж, и при этом почти 30 % полицейских, на которых поступали жалобы о домашнем насилии, через год по-прежнему работали на том же месте[99]. Жертвы неохотно сообщают о насилии в семье, опасаясь мести агрессоров, а полицейские не только обладают доступом к оружию, но и знают закон, и лично знакомы с работниками прокуратуры, судьями и администраторами. Сожительница полицейского знает наверняка, что любой звонок на 911 зафиксирует бортовой компьютер в патрулирующей территорию машине: высветится адрес дома, из которого исходит звонок, имя преступника, тот факт, что об инциденте заявили, и любая другая информация, которая сразу же привлечет внимание друзей или коллег абьюзера. Не говоря о специализированной подготовке сотрудников правоохранительных органов: по меньшей мере, в четверти отделений полиции не введены протоколы реагирования на сообщения о домашнем насилии[100].
Но кодекс молчания, который часто удерживает полицейских от изобличения коллег, о жестокости которых они наслышаны или подозревают, это не просто трайбализм, «мы или они», философия копы-против-гражданских (хотя большинство полицейских, с которыми я познакомилась, в какой-то мере ощущали подобное). Обвинения работника органов в домашнем насилии могут иметь тяжелейшие последствия для правонарушителей; очень часто они приводят к потере работы, поскольку осужденным агрессорам запрещено владеть оружием. И в то же время связанные с работой стрессы приводят к повышенному уровню бытового насилия, а также к алкоголизму, разводам и суицидам. Уроки мужской системы ценностей, которые я усвоила, сидя в классе Джимми Эспинозы, одинаково эффективны и в любом отделении полиции, и в тюрьме Сан-Бруно.
Лу Джонс, который сегодня играет роль Ронни – кризисный переговорщик с самым большим в Сан-Диего стажем. Он шутит, что сейчас умопомрачительно много времени проводит на поле для гольфа. В те редкие дни, когда не помогает в подготовке новых сотрудников, например, двадцати одного участника тренинга, которые на этой неделе прибыли из разных судебных округов Калифорнии. Репутация опережает Джонса, у него, как говорят коллеги, «хорошо подвешен язык». Вы слышали, что я сказал про член?» – спрашивает Джонс, когда я захожу в офис, где он играет Ронни. Он смеется. Отключил звук со своей стороны. Слышно, как Крис пытается найти с Ронни общий язык, забросить «крючок». Лу подбрасывает и съедает фисташку.
Первые переговоры Джонса были с самоубийцей. Парень на мосту. Джонс весь извелся от беспокойства. Холод, ледяной дождь, ветер под 33 километра в час, три утра. Девушка того парня переспала с его же братом. Джонс сказал ему, что это просто за гранью. Да, но не причина для самоубийства. Парень попросил назвать одну причину, ради которой стоит жить, один предлог, что-то, о чем он раньше не слышал. «Шутку, что ли, рассказать?» – спросил Джонс. «Ну да», – сказал парень. – «Шутку, которой я раньше не слышал». Джон переспросил: «И ты слезешь с моста, если я скажу тебе кое-что, чего ты раньше не слышал?» Парень ответил, что да. А Джон на это: «Лады, как тебе такое: стою я тут и отмораживаю свою черную задницу. Засунь мне в задницу шест – будет ебаное эскимо на палочке».
И парень слез с моста.
У Джонса куча таких историй: неожиданных, нелепых. Как-то раз он прибыл на место происшествия, когда полицейский спецназ в полном снаряжении уже оцепил здание. Они провели там несколько часов. И никто еще не вступил в контакт с преступником. Джонс позвонил ему и сказал: «Парень, здоро́во. Может, ты выйдешь?» И парень вышел. Вот так, с наскока. Истории с несчастливым концом, такие, в которых люди не спускались с мостов, а мужья не отпускали жен, Джонс рассказывает гораздо реже. Эти истории разлетаются по всему участку, побуждая участников недельного тренинга к действию.
Почти двадцать лет Джон проработал переговорщиком в Сан-Диего. Он сказал мне, что на первых порах, то есть в конце девяностых, никто особенно не задумывался о домашнем насилии. «Всё было в духе: ну всё, ушлепок, ты отправляешься за решетку. А если женщина гонит пургу, говоришь ей “Да мне похеру, даже если придется возвращаться и вас обоих упечь”».
Он бросает трубку, не дав Крису договорить. Через секунду звонит телефон. «Ронни, – говорит Крис, – меня очень расстраивает, что ты всё время вешаешь трубку».
«Знаешь что, недоносок? Мне твои расстройства не всрались», – отвечает Лу Ронни. «Раз, два, три. Вешаю трубку!» Клик.
Джонс поворачивается ко мне: «Когда заговорили о домашнем насилии, это многое прояснило. Стало понятнее, что именно происходит». В начале двухтысячных благодаря тренингам и просветительской работе по вопросам насилия в семье полицейские начали разбираться в причинах жестокости абьюзеров и их манипуляциях, осознавать, как полиция наносит жертвам повторные травмы, и почему иногда кажется, что жертвы не хотят прекращать деструктивные отношения. В начале обучения одна из социальных педагогов по имени Кит Груелл рассказала о ситуации, схожей с делом Мишель Монсон Мозур, иллюстрируя, что жертва может водить детей в школу, ходить по магазинам, ездить по делам и казаться свободной, но при этом быть пассивным заложником под контролем партнера, который убедил ее, что ей не уйти от него живой.
Ситуацию отыгрывают еще час. Как ни удивительно, но Джонс ориентируется на определенный сценарий. Он не знает, как ответят полицейские по телефону, но существуют особые индикаторы эмоциональной нагрузки ситуации, и нужно, чтобы офицеры их уловили, ведь именно они влияют на то, что говорит Лу. Он знает, что бросая трубку и ругаясь, ему нужно довести коллег до отчаяния. Знает, что его ответы должны указывать на их ошибки, например, когда они слишком часто меняют переговорщиков. Он также знает, что не может быть совсем несговорчивым. В беседе должны быть и крючки, и шипы. Кроме того, позже по сценарию он начнет высказывать суицидальные мысли, например: «Не знаю, чувак. Пошло оно всё. Дерьмо. На хер это надо. Если Мелисса меня всё равно разлюбила». Офицеры на том конце провода должны уловить изменение настроения, понять, что это указывает на эскалацию опасности. Если преступник считает, что ему незачем больше жить, смертельно опасная ситуация может превратиться в фатальную. Не случайно суицид – один из факторов риска, по мнению Жаклин Кэмпбелл.
В нескольких комнатах дальше по коридору еще один офицер в отставке играет «Ронни» с другими стажерами. Тяжело смотреть, как полицейские пытаются вести свои первые переговоры. В голосах слышится неуверенность, а сценарий пугающе правдоподобен, как для них, так и для меня. И не важно, что на самом деле мы в типовом комплексе кирпичных зданий невдалеке от магистрали Сан-Диего. В большинстве своем переговоры проходят по телефону, между людьми, которые не видят друг друга до самого конца (и во многих случаях – никогда). На третий день тренинга Кит Груелл делает электронную рассылку с новостной статьей. В Джорджии бывший лейтенант убил бывшую жену и ее нового парня. Сделанная после предыдущего инцидента запись камеры наблюдения показывает, как в три утра он, несмотря на присутствие полиции, пытается ее ударить. Угрожает прямо при бывших коллегах: «Ты прекрасно знаешь, чем это кончится». И всё равно в ту ночь его не арестовали. Ему приказали сдать всё оружие. Но он смог достать пистолет. Еще один случай произошел в Орландо всего за несколько недель до начала тренинга: по прошествии двадцати одного часа осады бывший парень с приводами за рукоприкладство убил четырех заложников (все они были еще детьми), а затем совершил самоубийство.
На протяжении всего тренинга рассказы о реальных случаях не сходят с уст участников – накопившиеся за годы службы истории педагогов (большинство из них сейчас на пенсии). Истории, разворачивающиеся в реальном времени, пока стажеры сидят в классе и учатся. Истории, случившиеся совсем рядом и на другом конце страны. Ежесуточно мы слышим про разгневанных мужчин, напуганных женщин, беззащитных детей. Нескончаемый поток историй делает отыгрываемые сценарии очень реалистичными, придает им значимость. Полицейские говорят, и в их бестелесных голосах я слышу неуверенность и тревогу, страх ошибки, отчаянные попытки подобрать ту самую фразу, которая станет их спасительным мостиком.
Все отыгрываемые на этом тренинге сценарии – реальные дела. Когда-то Ронни и Мелисса действительно были вместе, и оказались в точно такой же ситуации, которую разыгрывали офицеры на этой неделе. На следующий день Груелл рассылает еще одну статью о взятой в заложники жертве домашнего насилия. А тем же вечером в аэропорту, пока мы ждем рейсов у своих ворот, от нее приходит еще одно письмо. А когда я, вся заплаканная, наконец возвращаюсь домой, в почте меня ждет еще одно сообщение.
Практически везде, куда я ездила в процессе написания этой книги, я выезжала на вызов с местной полицией. Я старалась как можно чаще совершать такие выезды вечерами по выходным (возможно, само собой разумеется, что меня практически всегда определяли к самому либерально настроенному и компанейскому офицеру, хотя один раз – в Вашингтоне, округ Колумбия – меня закрепили за женщиной-полицейским, которая работала на вызовах четвертый раз и казалась взвинченной до предела, когда мы втайне наблюдали за ней по просьбе начальства. Я немного забеспокоилась, когда она спросила, с собой ли у меня бронежилет). Я спрашивала их о домашнем насилии, которое совершают полицейские, и в целом об оружии и вызовах по бытовому насилию. И повсюду, от Калифорнии до Массачусетса, мне отвечали, что поступают одинаково и с коллегами, и с гражданскими абьюзерами.
Я не поверила никому.